Серия «Интернет-бестселлеры Эли Фрей. Новое оформление»

Дизайн обложки Екатерины Елькиной

Иллюстрация на обложке Варвары Железновой (icequeeen. art)

В оформлении макета использованы материалы по лицензии ©shutterstock.com

© Эли Фрей, 2022

© Варвара Железнова, иллюстрация на обложке, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Эту книгу я посвящаю:

моим любимым маме, папе, свекрови…

И твоим родителям, дорогой читатель

Зверек трусливый, юркий, кроткий,

Зачем играешь со мной в прятки?

Дрожишь, боясь моих нападок,

За шкурку жалкую свою.

Не трепещи. Тебя лопаткой я не забью.

Роберт Бернс^[1],

«Полевой мыши, гнездо которой разрознено моим плугом».

Пролог

«Прежде чем вырыть яму, распили эти чертовы решетки».

Это первая моя мысль, когда я открываю глаза.

Белый потолок, свет невыносимо яркий. Постойте-ка. Я открываю глаза… Или один глаз? В ужасе хватаюсь за лицо, ощупываю его. На левом глазу – повязка. Что за черт?

Я в больнице, судя по запаху лекарств и хлорки. Что? Что с моим лицом? Меня охватывает паника, в голове – тысяча вопросов. Вернется ли зрение? Какую операцию мне сделали? Где все? Где врач? Я хочу, чтобы мне кто-нибудь что-нибудь объяснил!

На мне – свободная пижама. Я узнаю ее. Очевидно, в больнице уже побывала бабушка и принесла мои вещи, переодела меня. Делаю попытку встать – не получается. Но лежа я не вижу ничего, кроме потолка. Закрываю глаза. Странное ощущение; тело словно каменное – тяжелое и не способное двигаться. Но это длится недолго, накатывает боль. Болит все. Пульсирует левая рука. Я смотрю на нее – два неровных бордовых кружка красуются чуть выше запястья. Ожоги от сигарет. Я помню, откуда они, помню все.

Во рту мерзкий привкус тухлятины… Шарю рукой по сторонам. Что я ищу? Воду… В рюкзаке точно должна быть бутылка с водой, но я его не вижу. Ощупываю гладкую поверхность тумбочки, потом расслабляюсь. Пытаюсь вспомнить последнее, что было до больницы: я лежу на холодной земле, надо мной плавно качаются верхушки сосен. Тошнит. Колотится сердце. В животе взрывают урановые бомбы – обычная реакция на алкоголь. Что в меня влили? Перед глазами мелькают две таблетки, которые Чудовище кинуло в бутылку. А потом заставило меня выпить это.

Открываю глаза. И снова белый потолок.

«Я уничтожу тебя», – мягкий хриплый голос звучит в голове снова и снова. Это последние слова, которые я помню. А потом Чудовище бросило мне в лицо горящие угли.

Во рту сухо. Я провожу языком по шершавым губам и прислушиваюсь к себе. Что со мной сделали? Изнасиловали? Что должно чувствоваться, когда лишаешься девственности? По рассказам – боль в животе и промежности, но я ничего не чувствую. Я залезаю рукой под пижаму и провожу между ног – никаких ощущений. Осматриваю руку – никакой крови. Ощупываю грудь – она слегка ноет. Я пытаюсь сесть. С третьей попытки это удается. Осматриваю палату: здесь четыре больничные койки, три, включая мою, заняты. На одной сидит женщина и читает книгу. Заметив, что я очнулась, она встает.

– Я позову кого-нибудь, – говорит она, выходит из палаты, а вскоре возвращается в компании медсестры.

И моей бабушки. И мамы. И отчима. Я заливаюсь краской – мне не очень-то приятно сейчас такое многочисленное общество. Но хорошо, что они хотя бы не додумались взять с собой соседей.

Бабушка и мама кидаются ко мне.

– Тома, Томочка, с тобой все хорошо, – щебечут они, гладя меня по голове.

– Что? Что с моими глазами? – спрашиваю я и хватаюсь за повязку. Голос выходит каким-то слабым и хриплым.

– Не беспокойся, с глазиком все в порядке. Небольшой ожог. Зрение не пострадало. – Мамин голос срывается. Она вот-вот заплачет.

Слова меня успокаивают. Но почему-то противно смотреть на все эти обеспокоенные лица. И я отворачиваюсь.

– Расскажи нам, что произошло? Мы решили, что на тебя кто-то напал, и … – мама смущается, – и… что он мог изнасиловать тебя. Поэтому когда тебя привезли, то сразу же обследовали, а то мало ли… Но, слава богу, этого не случилось. Все хорошо…

Мама заливается слезами. Чтобы не видеть этого, я смотрю на отчима, спрашиваю взглядом: «Какого черта вы ее привезли?».

«Извини», – говорит ответный взгляд. Отчим виновато пожимает плечами. Я вздыхаю. Лучше бы приехал дедушка, он бы развлекал меня шутками и байками. Последнее, что мне сейчас нужно, – смотреть на чужие слезы. Это невыносимо.

– Воды, – прошу я, и мне тут же вручают стакан. Я осушаю его в два глотка, но мерзкий привкус не исчезает. Во рту по-прежнему сухо, горячо и противно.

Нужно придумать, что ответить на их вопрос. Они все ждут мою историю. Кто на меня напал? Всем им придется что-то объяснять. Что угодно, только не правду.

Ведь нельзя признаваться, что это сделал Стас.

Тот самый Стас, с которым мы вместе пошли в первый класс и сидели за одной партой; с которым собирали землянику в лесу, а ясными вечерами, лежа на крыше моей терраски, открывали в небе новые Вселенные. Этот мальчик бывал у нас в гостях так часто, что успел стать членом семьи.

– Я не знаю, кто на меня напал, – качаю я головой. – После выпускного мы с друзьями встречали рассвет на заброшенном мосту. Потом разошлись, я пошла домой через лес…

– Лес? – Мама смотрит испуганно. – Зачем тебя понесло в этот ужасный лес? Там одни маньяки! В прошлом году там девочку убили! – По ее щекам все еще текут слезы.

– Я просто хотела сократить путь. В лесу я наткнулась на незнакомую компанию. Их было человек пять… Одни парни. И у них был костер. Они подошли ко мне, что-то спросили. Я не помню, что я им ответила.

Мама плачет все отчаяннее.

– Сколько можно тебе твердить? Нельзя разговаривать с незнакомыми!

– Оля, – резко обрывает дядя Костя, – дай ей закончить.

Я продолжаю выдумывать историю на ходу. Она не выдерживает никакой критики, с импровизацией у меня всегда было туго… но выбора нет.

– Они сначала показались мне довольно милыми. Но я сразу хотела уйти, и тогда…

Тогда – что? Я судорожно пытаюсь что-нибудь придумать. Не получается, и я начинаю всхлипывать. Родные думают, что это срыв. Что мне больно об этом говорить.

– Они напали, – с трудом произношу я, – и силой заставили меня выпить какую-то дрянь, чтобы я, наверное, отключилась…

Звучит довольно неправдоподобно. Я замолкаю. Если бы кто-нибудь рассказал мне об этом, я бы подумала, что девочка познакомилась с парнями и напилась. А потом они утащили ее в лес и…

Но это действительно было, все так и стоит перед глазами. Стас кидает в бутылку две таблетки. Требует, чтобы я выпила, а я отказываюсь… Он смотрит по-доброму, почти нежно… а потом тушит сигарету о мою руку, запах паленой кожи заглушает боль, и…

С трудом справляюсь с воспоминаниями и жестом показываю, что сегодня больше не могу об этом говорить. Мама гладит меня по голове.

– Все хорошо, дочка. Они не успели ничего тебе сделать. Пара царапин… Отметины на руке… Ожог на глазике. А что было в конце? Они отпустили тебя? Ты убежала?

– Я не помню, – вру я. Пусть думают, что потеря памяти у меня от шока. Когда они уйдут, я придумаю своей истории логичный конец.

– Мы обратимся в полицию. Этих ублюдков поймают. – Мама обнимает меня и начинает качать, как маленькую.

Полиция? Нет! Ни за что. Но пока я молчу. Потом. Я скажу маме, что не буду писать заявление.

– Как долго я здесь лежу?

– Тебя привезли утром. Сейчас вечер, – отвечает бабушка.

– Ладно, родственнички. Больной нужен отдых, – недовольно говорит медсестра. – Вы и так ее замучили. Давайте-давайте по домам. Прощайтесь. А я пойду за капельницей…

– Капельница? – пугаюсь я. – Зачем?

– Не паникуй. Там витаминчики. Глюкоза. Промоем твою кровь от дряни. Тебе полегче станет. – Она ободряюще улыбается и выходит из палаты.

Бабушка с мамой целуют меня. Говорят ласковые слова. Прощаются. Дядя Костя хлопает меня по плечу. Мама обещает:

– Мы придем завтра, не скучай.

Они уходят из палаты, и я выдыхаю от облегчения. Не то чтобы меня угнетало их общество, но сейчас… сейчас предстоит все обдумать. А для этого нужно уединение.

Входит медсестра, везущая за собой капельницу. Эта штуковина сильно смахивает на вешалку для одежды. Наверху прикреплен стеклянный флакон с прозрачной жидкостью и еще какой-то пластиковый пакет.

– А мне не будет больно? – спрашиваю я.

– Как укус комарика, – уверяет медсестра, протирая мокрой ваткой сгиб моего локтя.

Я смотрю, как иголка входит в кожу. Из пластикового мешочка к моей руке тянется тонкая трубочка; где-то посередине этой трубочки находится маленький прозрачный цилиндрик, из которого по капельке стекает вниз прозрачная жидкость. Почему-то цилиндрик напоминает мне песочные часы.

– Когда здесь останется совсем чуть-чуть, – медсестра показывает на цилиндрик, – поверни колесико.

Я киваю и, когда она уходит, откидываюсь на подушку. Закрываю глаза. Мне нужно о многом подумать. И снова чужой голос в голове шепчет:

«Прежде чем вырыть яму, распили эти чертовы решетки».

– Яма, – говорю я, но с губ срывается лишь слабый шепот.

* * *

Яму я обнаружила еще весной, когда мы в очередной раз убегали.

«Мы» – это я и мои друзья по несчастью: Ромка, Серега и Антон. Вместе мы составляем клуб жертв Стаса Шутова и его чудовищной компании. Койоты – так они себя называют.

Убегая, мы разделились, я ринулась в лес и оказалась в заброшенной промзоне. Там и была яма, частично засыпанная землей и обломками бетона. Сверху ее закрывала железная решетка, толстые прутья которой врезались в землю.

Я запомнила это место и потом привела сюда друзей. Мы приходили к яме еще несколько раз. Она притягивала нас, как магнит.

Мы все думали об одном и том же. Яма могла бы стать идеальной ловушкой. Но, увы, такой она осталась только в наших мыслях, а в реальности оставалась просто ямой.

За время, проведенное вместе, мы в своем клубе стали действовать довольно слаженно, научились многим вещам: как правильно убегать, как становиться невидимкой, как сливаться со стеной, как отключать мозг, пока тебе причиняют боль. Последний пункт – самый сложный. Каждый справлялся по-своему.

Я вот училась у Сереги. Его Койоты всегда «любили» больше других – может, потому что ему тринадцать, он младший из нас. А может, им не нравилась его улыбка до ушей. Теперь эта улыбка особенно красивая: после того, как Стас однажды ткнул его лицом в бетонную плиту и вышиб зуб. Серега, кстати, ничуть не огорчился, даже наоборот. Через эту дырку он научился круто плеваться и свистеть.

– Как ты отключаешься от боли? – однажды спросила я его.

– Нужно считать, – ответил он. – Про себя. Раз-два-три… Обычно все заканчивается, когда я дохожу до восьмидесяти. Но один раз я дошел до двухсот пятидесяти… Если тебе не подходит счет, то можно просто думать о приятном.

– О приятном? – переспросила я.

– Да. О приятном. Я обычно думаю о белках. Белки – они вроде приятные.

«Слова режут острее ножа». Это придумали ванильные людишки, которые не сталкивались с настоящей болью. Они знают, что такое разбитое сердце, но даже не подозревают, что такое разбитый нос. А ведь нет ничего хуже физической боли. Никакие моральные страдания не сравнятся с физическими. Такая боль пронзает, ослепляя и оглушая. Твоя температура может подскочить до сорока градусов и тут же упасть до тридцати пяти. По всему телу выступает пот. Ты кричишь, но не слышишь себя; ты теряешь дар речи. Когда тебе жгут кожу, ты извиваешься, как червяк. Железная рука сдавливает твои легкие тисками. Ты не можешь дышать. Все чувства вдруг обрываются, ты ощущаешь только жгучую боль и слышишь смех. Их смех. Они питаются твоей болью.

Я всегда жила словно короткими перебежками, как на войне. Не знала нормальной жизни. Но сейчас голос в голове напоминает мне о яме. Он говорит, что у меня есть выход.

Я смотрю, как из цилиндрика в трубку попадают последние миллилитры жидкости. Поворачиваю колесико. Вскоре медсестра резким движением вытаскивает иголку, но грустные воспоминания так овладевают мной, что я даже не замечаю ее появления.

– Тебе нужно поспать, – говорит она.

– Когда мне снимут повязку? – спрашиваю я. Мне не терпится узнать, как теперь выглядит мое лицо.

– Через пару дней.

Когда медсестра уходит, я закрываю глаза. В голове мелькают воспоминания – о семье, о детстве. О Стасе. Все образы необыкновенно яркие, вспыхивают друг за другом и загораются подобно лампочкам на елочной гирлянде.

* * *

Я просыпаюсь оттого, что кто-то трясет меня за плечо – соседка по палате, та женщина с книгой. Она улыбается.

– Просыпайся! Медсестра сказала тебе сдать мочу. И кровь. Натощак.

Я поеживаюсь. В больнице я лежала один-единственный раз, с почками. Это было полгода назад, а ощущение, будто только вчера. Правда, в тот раз я лежала в детской, в отделении урологии. Сейчас меня поместили во взрослую, в отделение травматологии, смежное с урологией – в палате лежат пациенты обоих отделений.

Я иду в процедурную. Медсестра проверяет мой глаз – отодвигает повязку, потом поправляет обратно.

– Можно хоть посмотреть? – прошу я.

– Сейчас рано. – Она качает головой. – Но у меня для тебя хорошая новость. После обеда тебя посмотрит врач, возможно, снимет уже насовсем.

Я выдыхаю. Залепленный глаз меня изрядно напрягает.

– Зачем вообще залеплять ожог? – спрашиваю я. – Только хуже ведь…

– Пластырь не соприкасается с поврежденной кожей. Заклеили то, что вокруг, чтобы инфекция не попадала. Создали воздушную подушку, чтобы подсыхал.

Я киваю. Медсестра втыкает в меня иголку, и я недовольно морщусь:

– А зачем сдавать кровь и мочу? Со мной же все в порядке.

– Никто не знает, сколько ты пролежала на сырой земле. Может быть, ты простудилась. Нужно понять, нет ли воспаления.

Чувствую я себя не очень хорошо – знобит. Наверное, я все-таки простудилась. Правда, сколько я пролежала в лесу? Кто меня нашел? Последнее, что я помню, лицо Стаса.