Цитаты из книги «И Бог ночует между строк. Вячеслав Всеволодович Иванов в фильме Елены Якович»

Мой отец рассказывал о Сталине, что Сталин, когда они были в хороших отношениях вначале – это, значит, 1922 год, – требовал от отца, чтобы он ему рассказывал страшные истории про гражданскую войну. Если истории были совсем ужасные – кишки у человека вынимали, мотали вокруг телеграфного столба и потом живого тащили, – Сталин заливался хохотом. Ему было страшно интересно.

В частности, в Горьковском крае (так уже с тридцать второго года именовали Нижегородские земли) ими руководил человек, которого я по своему детству помню с уменьшительным именем – Мотя Погребинский. Этот Мотя покончил с собой в апреле 1937 года, написав письмо Сталину, личное письмо, о том, что по вине Сталина он вынужден сейчас заниматься тем, что арестовывает достойных людей.

Мы с ним были близки, он дружил с моим отцом, а потом со мной. И говорил мне, что у него к восьмидесяти годам сформировалось мнение, что все-таки то, что он как ученый делает, – это описание огромной системы, которая плод деятельности чего-то разумного. Он считал, что к этому выводу к концу жизни приходит очень много ученых.

Врачи, вероятно, зря… Здесь, в Штатах, это принято, они вам дают подписывать всякие страшные бумаги, что вы не будете иметь претензий. Он подписал бумагу, а сам продолжает думать, что на самом деле он имеет претензии. Умирать не хотел.

По-моему, Россия и Англия отличаются тем, что они знают, что у них много великих людей, и не торопятся их печатать. Представьте, некоторые работы Ньютона только в недавнее время изданы. Эйнштейн настоял на том, чтобы во время кризиса, когда распродавали по дешевке на вес рукописи Ньютона, один университет в будущем Израиле их купил. Поэтому в Израиле кое-что из рукописей Ньютона было напечатано. Их не считали в Англии серьезными, потому что они касаются истории. Я потом занимался Ньютоном как историком и филологом, он и в этом показал себя замечательно. Так вот, англичане и мы. Мы соперничаем в том, что мы не печатаем великих людей. Правда, наши обстоятельства и причины несколько иные, нежели британские.

Из этого времени я больше всего запомнил лицо моей мамы, когда я ей рассказывал об ученом совете, на котором заставили открыто голосовать за мое исключение – в том числе моих хороших профессоров. И никто из них не поднял руки в защиту, надо сказать. Ну, знаете как: такой кагэбэшник ходил между рядов, и когда он остановился перед очень пожилым профессором, у которого я много занимался, он на него в упор посмотрел… И я понял, что тот, бедняга, сейчас подпишет роковой текст. Вот это лицо старого профессора и очень подавленные тоской глаза моей мамы, когда я все ей рассказал, я до сих пор вспоминаю.

Общество, чтобы избавиться от пандемии страха, вводит систему ритуалов, систему обрядов. То есть массу заведомо бессмысленных действий, которые нужны, чтобы человек перестал ощущать страх. “Вот я сейчас пройдусь по этой лестнице, где будет четное число ступенек, и дальше мне нечего бояться”. Поскольку все это происходит на уровне бессознательного, то срабатывает…

Мое личное убеждение – страх надо преодолевать, и есть способы. Но, как мне думается, преодолеть может и должен всякий, кто надеется, что он в состоянии перенести пытки. Для меня это очень многое меняло. Я уверен, что поведение человека в стране, где есть пытки, должно отличаться от поведения в других странах.

в тех кадрах, которые я помню, страха как такового не было. Я склонен думать, что это что-то наследственное. Потому что у моего отца была определенная реакция, которую не раз приходилось наблюдать. Вот он засыпает. Если его разбудить, первое, что он делает, – вскакивает и кричит: “Убью!” И поскольку револьвер под подушкой, то это часто выглядело вполне реалистически. Реакция не испугавшегося человека, а, наоборот, наступательная. И у меня страха не было, но было предчувствие, что может случиться самое плохое. Это у Ахматовой где-то была цитата, эпиграф из Хемингуэя: “Я уверен, что с нами случится все самое ужасное”.

Отец мне говорил, что стоял, прислонившись к дереву, после чтения, кругом светская публика, он недавно приехал из Сибири, чуждался еще всех. И кто-то подошел к нему и с сильным акцентом сказал: “Вот вам в награду за хороший рассказ”, – и положил ему две бутылки грузинского вина в карман. И сказал: “Давайте приходите ко мне, поживем у меня конец недели на даче, у меня много грузинского вина”. Отец говорил, что он из немногих людей, которые видели Сталина совсем голышом, потому что ходили купаться вместе.