ПАМЯТЬ КАШТАНА: ТЁМНЫЙ ЗАМОК

Часть 1

Юный Каштан живёт в доме в лесу, обожает своего отца-волшебника и совсем ничего о себе не знает. Он любит слушать, как отец рассказывает сказки, и отказывается думать, что когда-то придётся отправляться в большой мир. Однако вскоре Каштан будет вынужден вспомнить собственное прошлое — и обнаружить, что его отца все ненавидят.

Карина живёт в интернате для детей-сирот и уже не надеется, что в очередной праздник кто-нибудь её удочерит. Её интересы — вкусная еда, лишний раз тайно накрасить глаза и поболтать с подругой Катькой. И именно перед праздником Карина выводит из терпения всесильную заведующую — теперь Карину вот-вот с позором выгонят из интерната.

Саша — принцесса. В одно прекрасное утро мама велит ей спешно собрать вещи и бежать из дворца, не сказав отцу. Саша сначала ничего не понимает, но мама бежит вместе с ней — и дорога приводит их в замок тёмного повелителя, а ведь светлой принцессе с ним даже разговаривать нельзя.

ПАМЯТЬ ГЮРЗЫ: СВЕТЛЫЕ САДЫ

Часть 2

Как быть, если обидел гостью своего отца и она сбежала к себе домой? А если в доме происходит непонятно что? А если ты там рос и обещал себе никогда-никогда не возвращаться?

Как быть, если в родном мире все тебя забыли, а в чужом тебе нужно проникнуть на ярмарку, найти чей-то смех и не потеряться самой?

И наконец, как быть, если мать слишком занята устройством личной жизни, а отец поглощён горем?

На эти вопросы в «Светлых садах» предстоит ответить героям «Тёмного замка»: сыну странного отца Каштану (хотя теперь уже не совсем Каштану), принцессе Саше и Карине, которая всё никак не может перешагнуть ни сиротство, ни интернат.

Часть 1.
Память Каштана: тёмный замок

Пролог

Когда я думаю об отце, я вспоминаю, что он всегда забывал чашку на столе. Не допивал чай. Уносился куда-то к новым записям, заметкам, книгам — он вечно громоздил одну на другую, пока они все с грохотом не падали, — к расчётам, профилям на полях, метелям, вихрям. Он сам был как вихрь. Иногда чай так и стоял нетронутый. В любом случае отмывал его чашки всегда я — тихонько, медленно, солью и специальной тряпочкой, пока разводы не исчезали. Чашки были: чёрная, красная и салатовая — моя любимая.

— Руки испортишь, — говорил отец, когда его вихрь ненадолго замедлялся и он успевал разглядеть меня. — Нашёл сокровища! Я новые принесу.

Я не хотел новые. Каждый раз, когда чашка проступала из-под налёта, подставляла салатовое брюшко, — каждый раз мне казалось, что я обнуляю время. Чашка чиста, и, значит, дни начнутся заново. И не настанет тот, в котором мне придётся расстаться с отцом.

О том, что мне придётся с ним расстаться, я, кажется, знал вообще всегда. Не могу сказать «сколько себя помню» — я очень мало себя помнил в те дни; вообще считал, что помнить прошлое людям не положено. Мы всегда жили с отцом в домике в лесу, и рано или поздно мне надлежало этот домик покинуть навсегда — вот и всё, что я знал, но мне хватало. Оставить полосатый коврик в спальне и ещё один, с узкими полосками — в гостиной. Оставить вазу, в которой по особому расписанию менялись листья — дубовые, кленовые, берёзовые. Бордовые, иссохшие. Отец всё норовил сбить очерёдность, но я не давал, и так пока он не сказал, что я его пугаю. Тогда я стал нарочно путаться, но редко — у меня было собственное, тайное расписание в расписании, в которое отец так и не вник.

Отдельно я заранее горевал по солонкам — их было две. Весенняя — в виде белой птички и зимняя — из хрусталя и серебра. Иногда отец доставал зимнюю и летом тоже, унизывал пальцы кольцами, и губы у него в такие дни казались ещё тоньше обычного. Я ни о чём не спрашивал. Про птичку отец всегда говорил, что отпустит её в тот день, когда я уйду.

— То есть это застывшая живая птица?

— Да, тебе на счастье.

Мне казалось, что горе моё, когда я уйду, будет слишком огромным, невозможным за один раз, и поэтому каждый день как бы немного прощался — с умывальником, у которого носик был свёрнут чуть набок; с чашками; с круглым нашим столом — у него ножка внизу ветвилась на три когтистые лапы; с кроватью на втором этаже; с сушёной мятой на карнизах; с чернильными ручками отца — он их везде разбрасывал — и с чернильными пятнами на его пальцах; с его манерой разговаривать с ростками. Весной у нас весь дом напоминал оранжерею — так много везде стояло рассады.

Я прощался с рассветами, которые лучше всего виделись из моего окна — мне кажется, несколько раз отец даже устраивал парочку лишних, чтобы я посмотрел, — со скрипом снега на крыльце зимой и с белками, которые садились на руку. С тем, как отец говорил им:

— Вы отвратительные грязные животные. Нет, я не дам вам больше семечек, вы их попрячете и забудете. Нет, приходите завтра.

Поэтому, когда теперь мне вновь и вновь напоминают, кто мой отец на самом деле — кем он был на самом деле, — я надеюсь, что кто-то сейчас моет его чашки. Мне говорят, что я в таких беседах будто задёргиваю шторы изнутри, но это не так. Я заколачиваю ставни.

Глава 1

— Какой тебе ещё рынок?

Отец, как всегда, на Каштана не смотрел. Куда угодно: на тарелку с оладьями, на хрустальные блюдечки с вареньем, на письмо в собственной руке — отцу вечно носили письма самые разные птицы, от ворон до снегирей, — куда угодно, только не в глаза. Нахмурился, исправил походя:

— Это розетки, а не блюдечки, сколько раз говорить. Откуда ты взял рынок?

За окном уже рассвело — уныло и устойчиво. Отец иногда быстро-быстро оглядывался и поворотом кисти делал заоконный свет чуть ярче, но сегодня они сидели так, при лампах. Одна, набухшая жёлтым светом, как груша — соком, свисала с потолка, и когда Каштан однажды спросил, как вообще она работает, отец ответил: да не обращай внимания, её вообще не должно быть здесь.

— Так что-что там с рынком?

Когда отец не отвечал Каштану, Каштан замолкал. Когда Каштан не отвечал отцу, тот спрашивал снова и снова, чаще и чаще, и так пока не оказывался рядом и не сжимал тонкими пальцами Каштановы плечи. Или ещё мог, наоборот, неожиданно стать мирным, рассеянным даже, отложить письма, позабыть дела, пожать плечами, как сейчас:

— Не хочешь — не рассказывай.

И так и оставался за столом, смотрел не на Каштана всё равно — в окно за его спиной. Мягко смотрел, как будто небо ещё только розовело, только ступали на него рассветные кошачьи лапы. Это отец придумал про кошку рассвета, и отец же рассказывал Каштану: мол, если тихо сидеть ранним утром, не спугнуть, то обязательно увидишь хотя бы, как хвост мелькнёт. Да, застынет потом еловой веткой, да, саму кошку не поймаешь, не услышишь, но караулить-то всегда можно. Это наш с тобой секрет. Поэтому сейчас Каштан спросил:

— Отец, кошку увидел?

Вот, пожалуй, когда Каштан пытался пошутить, отец нет-нет да смотрел прямо. Будто удивлялся: это что, мой сын так говорит? Это его я вижу?

— Кошку?.. А, нет, кошка давно скользнула выше по небу, исход с тобой. На рынок не пойдём.

— А ты бывал на рынке?

— Приходилось.

— И там правда прилавки, и ягоды в корзинах, и рыбы лежат во льду?

— Как же ты любишь новые слова! Нет, не было там рыб, у нас море не рядом. Ягоды ещё могут быть. Где ты узнал?

Всё упиралось в новую книгу. О, что это была за книга! Обложка — бело-красная, полосатая, как леденец, который отец как раз накануне сюрпризным жестом вытащил из кармана куртки. Каштан таких леденцов ещё ни разу не видел и таких книг — тоже. Новые, не отцовы, книги в их доме вообще появлялись редко и в основном набраны были мелкими буквами и на плохой бумаге, и картинки там если и мелькали, то смазанные, нецветные — буро-зелёные или серые. Отец такие книжки не ценил: проглядывал на ходу и отшвыривал в угол, где они исчезали, не достигнув пола. Если всё сохранять, что само в доме сотворяется, — места не напасёшься. Иногда Каштан успевал эти ненужные книги заметить первым и уносил к себе в спальню, наверх. Хранились у него, например, справочник по строению рыб, и история приключений доблестного рыцаря, и некий сводный список замков с описаниями — в предисловии автор честно признавался, что большая часть замков в наши дни лежит в руинах и он и сам не знает, для чего свёл обрывочные сведения воедино. Из любви к порядку разве что.

Но эта книга возлежала на столе в гостиной, и обложка её блестела. Эта книга не сомневалась, что имеет право тут быть. Может быть, эта книга была уверенней в себе, чем сам Каштан.

— Где ты узнал?

— Я прочёл в книге. Принести?

Отец кивнул, будто не сразу и расслышал, что именно Каштан сказал. И губы — только что были обычные, такими можно есть варенье и оладьи — вдруг стали тонкие и тёмные. О, как же Каштан это не любил — когда отец будто подёргивался тенью, весь делался царапина, расщелина, глухая нора, чёрная вода.

Книга блистала и благоухала: открой меня, любуйся мной, я томно распахну страницы и покажу тебе лошадей и лужайки, рыцарей и рынки. Каштан принёс её, неловко прижимая к себе, боясь оцарапаться об угол, и выложил на стол. Обложка слишком яркая для кухни. Красный подходит к отцовским губам. Каштан, в своей коричневой рубахе и зелёных штанах, совсем померк на этом фоне. Ой, что будет.

Отец медленно откинул обложку — задел свою же чашку, та заскользила по столу, брызнул остывший чай. Каштан вскочил за тряпкой. Отец переворачивал страницы и вскинулся вдруг:

— Не может быть так быстро.

— Прости, что?

— Да я просил их, я их умолял… Не может быть так быстро! Ай, как плохо, прах побери, да чтоб их пересоздали!

Отец часто ругался, но пересозданием на памяти Каштана — только один раз. Вообще, он как-то очень уж переживал — так резко махнул рукой, что уронил-таки розеточку с вареньем, и даже не собрал осколки одним движением кисти — только зашипел. Но у Каштана оставался ещё один непроизнесённый вопрос, — такие нельзя накапливать, они потом мешают спать и перепутываются. Поэтому он спросил:

— Ты говорил, снаружи очень мало людей, но книжка говорит, на рынке — много.

— Да мало ли что я говорил… Здесь рядом рынки есть? Нет. Я говорил о лесе, не о городах.

— А в город нам тоже нельзя, да? Я хочу флажки. Такие красные и белые флажки, которые иногда натягивают между прилавками, если те крытые.

— Да я принёс бы тебе эти драные флажки!..

Тут отец замер и правда потащил из кармана рубашки мятые флажки — красные, красные на белой верёвке, жёлтые, снова красные… Они не кончались, и отец сдался первым и остановился, махнул рукой.

— Спасибо, — поблагодарил Каштан.

— Да не за что. Ты ведь и врать не умеешь толком, верно?

— А зачем мне врать?

— Чтоб в мире, где много людей, остаться в живых. Чтоб на рынке тебя не обсчитали. Давай, скажи: сегодня небо синее.

— Оно не синее.

— Я вижу. Повтори.

— Сегодня небо… синее немножко.

— Нет.

— Сегодня небо серое с уклоном в синий.

— Нет. Ты что, не в силах произнести прямую ложь? Давай, скажи: я живу в городе.

— Нет, я живу в лесу.

— Ты идиот?

— Да.

— Вот и объяснились.

Отец вскочил. Иногда, когда злился, он мог унестись чёрным ветром через окно, но тут только вздохнул. Лампа моргнула и почему-то стала светить тускло, мутно-зелёным.

— Ну, собирайся, что же.

Отец наступил в варенье, скривился и всё-таки пощёлкал пальцами, чтобы осколки вперемешку с раздавленными ягодами прыгнули в большую миску. Вынести потом…

— Понимаю, что ты хотел пойти один, но я тебя провожу. Будь это хоть сто тысяч раз запрещено. — Отец фыркнул. — Кто признает во мне меня?

Каштан совершенно не хотел идти один. Он вообще был бы счастлив никуда не идти. Но этого он говорить не стал, просто спросил:

— А кого в тебе могут признать?

— О-о, — отец закатил глаза. — Ещё поймёшь, Каштан. Ещё наслушаешься.

* * *

Вышли затемно, и отец держал Каштана за руку. Лес был тёмный, чужой, как будто нарисованный кем-то очень печальным, очень мрачным, и ни одной рассветной кошки в нём водиться не могло. Всё скрипело, хрустело и царапалось, как будто лес стал новой, неразношенной одеждой — тут топорщится, там жмёт. Каштан умудрился даже пропустить паутину — так и влип в неё на ходу всем лицом, и отец, выругавшись, долго оттирал собственным жёстким рукавом и щёки Каштана, и лоб. На чёрной ткани остались бело-серые разводы, на Каштане — розовые пятна. Немного паутины попало и в рот тоже, и чем-то она напоминала молочную пенку.

— Я ничего тебе не могу сказать, — говорил отец, глядя куда-то во тьму и сам оскальзываясь на мху, которого ещё вчера и вовсе не лежало в этих местах. — Я не должен тебе это рассказывать. Поэтому я сейчас буду говорить с деревьями, а не с тобой, а ты слушай и, если что, говори: «Дерево не понимает». Это не ложь, они и правда не поймут, им не до наших развлечений. Понимаешь?

— Но для чего рассказывать деревьям, если… Ай!

Как будто самый воздух им противился и то леденел, то теплел, и в любом случае идти по лесу, всегда такому ясному и родному, сейчас было как раздвигать руками воду или самый тяжёлый сон.

— Я знаю, знаю, что мы не должны сюда высовываться, — отец с усилием придержал очередную выставленную поперёк дороги ветку и пропустил Каштана вперёд. — Точнее, я не должен. Но я всё равно пройду, так что в ваших же интересах — ай, да чтоб тебя! — в ваших же интересах пустить нас быстрее. Я всё равно не начну играть, пока его не провожу.

— Не начнёшь что, отец?

— Итак, цитата! — Отец примерился и аккуратно наступил на лёгший посреди дороги мхом поросший ствол. Тот осыпался бурым прахом — да, впрочем, в ночи всё бурое, даже при звёздах и при том, что рядом с отцом воздух чуть-чуть светлел как будто бы. — Игра идёт почти что непрерывно, пока стоит мир. Паузы между играми входят в расчёт — пока все отдыхают, но готовы продолжать, ничто не рушится. В ходе игры каждый из избранных имеет свою роль, имеет роль свою, я говорю, а ну пусти меня! И роль эта непреложна. Иногда роли меняются, если будет на то воля игры. У нас тут есть похищенная королева, юная принцесса, девушка, избранная для борьбы со злом, король-самодур и — если бы кто-то со мной сейчас шёл, я бы велел ему стоять на месте, — и всякие тёмные личности. Чем старательней все играют, тем лучше себя чувствует мир вокруг. Отказываться нельзя. Всякий из избранных играет выпавшую ему роль по нескольку кругов, после чего в игру вступают его дети и продолжают дело. Роль наследуется. Последняя смерть обычно окончательная, поэтому в последнем коне все очень, очень аккуратны.

Отец перепрыгнул набухшую мхом лужу и всё равно провалился чуть ли не по щиколотку. Чавк. Чавк. Каштан рядом с отцом стоял свободно, даже следов почти не оставлял.

— Тьфу, только обувь пачкать, — отец выдернул ногу лишь затем, чтоб тут же снова погрузиться уже по колено. — Они хотят, чтобы я тут нравоучительно стоял с лягушками и сознавал свою вину. Ну, пусть развлекаются. Всё, всё, я дальше не пойду, всё, я не иду, да тихо, тоже мне. Тихо, сказал!

Мох будто устыдился и так и остался у отцовских колен — выше не шёл. Отец запрокинул голову и зашарил в кармане — будто был ни при чём, будто карман принадлежал кому-то ещё и отец не хотел, чтобы этот кто-то его заметил. Мох снова чавкнул. Каштан наконец кинулся к отцу, протянул руки — редко касался без спроса, но теперь, но здесь…

— Стоять на месте, — отец вытащил что-то из кармана и теперь говорил сквозь зубы, почему-то зажмурившись. — У меня ленточка в кулаке. Возьми свободный конец.

— Ты же утонешь?

— Не твоя печаль, хватайся. Скажи тем, у кого окажешься, что сила Ференца хранится в памяти Гюрзы. Услышал? Повтори.

— Сила Ференца хранится в памяти Гюрзы.

— Они не смогут получить одно без другого.

— Не смогут получить одно без второго. Отец, ты здесь…