© Вернер Е., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Моим родителям посвящается

 
Пусть покойник мирно спит;
Есть монаху тихий скит;
Птице нужен сок плода,
Древу – ветер да вода.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою – и я ничья.
Что мне ветер! Я быстрей!
Рот мой ягоды алей!
День уйдет, а ночь глуха,
Жду я песни пастуха!
Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу,
В сизых травах у ручья
Я лежу – и я ничья.
 

А.Н. Толстой «Мавка», 1909

Разве мы можем знать истинную меру нашего счастья, если нам неизвестно, что ждет нас впереди?

Э.М. Ремарк «Ночь в Лиссабоне», 1961

Глава 1
Нежданное путешествие

Эта осень

Такое ощущение, что местность – дома, улицы, комнаты – обладает памятью. И не просто хранит воспоминания, а норовит напомнить человеку все до мельчайшей детали с энтузиазмом давнего друга. Или безжалостностью врага.

Катерина боялась этого. Она боялась, что, как только она переступит порог старого деревенского дома, прошлое обрушится и похоронит ее под тяжелым холодным пеплом своим. Поэтому сразу за облупленной бетонной стелой «Вечная память героям!» она сбросила скорость и успела рассмотреть и вид с моста, и пустующую будку от бывшего блокпоста (надо же, подумала она, за все эти годы так и не убрали). Поэтому, уже заехав в поселок, остановилась у магазина, долго и бестолково раздумывала, что нужно купить, и решилась только на бутылку минеральной. Именно поэтому не нажимала на клаксон, чтобы разогнать устроившихся на проезжей части гусей, а выжидала, пока те сами разойдутся – должно быть, со стороны смотрелось очень глупо. Но все это было тщетно. Она неумолимо приближалась к конечной точке своего путешествия.

Поселок городского типа Пряслень, улица Береговая, дом 17.

Вот и ворота. В самом конце улицы, на окраине поселка, рядом с заросшим палисадником. Заросший – не то слово, ворот почти и не видно из-за высокого бурьяна. Густая зелень, еще не тронутая сентябрем, сочные мясистые стебли в человеческий рост, увенчанные большими засыхающими зонтиками соцветий. Катерина остановила машину на обочине, ткнувшись бампером в заросли, заглушила двигатель и замерла. Больше всего на свете ей хотелось ударить по газам и смыться отсюда.

Она не видела этого забора семнадцать лет и с первого же взгляда поняла, что годы не прошли бесследно. Столбы и доски, крашенные некогда в темно-синий, стали совсем серыми, землистыми, и только кое-где виднелись задравшиеся лохмотья выгоревшей краски. Козырек над воротами скособочился. Низенькая скамейка – непременный атрибут деревенской жизни, чтобы удобнее было судачить с соседями о прохожих и с прохожими о соседях, – вросла в землю, почти сгнила, и в ней явно поселились жуки-древоточцы, трудолюбиво превращающие ее в труху. У самой калитки успела вырасти крепенькая стройная осинка, ее мелкие листочки трепетали, несмотря на безветренную погоду. Катерина почувствовала, будто и внутри у нее что-то вот точно так же дрожит.

Ну, довольно. Она отстегнула ремень безопасности и вышла, стараясь хлопнуть дверью как можно тише. Тщетная предосторожность, конечно, наверняка кто-нибудь уже наблюдает за ней из ближайших домов. Здесь так редко появляются новые лица. Катерина внутренне пожелала, чтобы ее лицо как раз сочли новым – она не хотела, чтобы та давняя история хоть краем своей мрачной тени задела ее теперешнюю жизнь. Но это, конечно, невозможно.

У машины она потопталась в нерешительности, стараясь не глазеть по сторонам. Потом, тяжко вздохнув, напролом полезла к калитке через бурьян.

«Репехи». Это слово заставило ее вздрогнуть, как будто кто-то громко произнес его над самым ухом. Надо же, семнадцать лет – и ни разу не вспомнила, что то, что она привыкла называть репейником, тут именовалось репехами. А стоило шагнуть из машины, как вот, пожалуйста, они самые. Репехи.

Рассохшаяся калитка, хоть и со сломанным засовом, открываться не желала, видно, с той стороны двор зарос такими же сорняками по пояс. И Катерина, дергая и толкая ее, вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной. Она не понимала, зачем притащилась сюда, зачем стоит у забора дома, являвшегося ей в самых темных кошмарах, да еще и пытается попасть в его двор, в его стены, под ту самую крышу… Ах да, покупатели! Дом хотят купить. И если она хочет избавиться от него навсегда, то лучше все-таки его продать. Тем более что большую часть пути она уже преодолела. Осталось немного – дойти до дома, переступить порог, осмотреться. Дождаться покупателей, оформить все бумаги, сходить к нотариусу, поставить подписи, взять деньги…

От таких обыденных мыслей стало полегче, и дом, невидимый из-за забора, но такой реальный, такой несомненный, перестал казаться замком злой колдуньи посреди заколдованного леса. Солнце светило ярко и не по-осеннему жарко, и футболка под мышками стала пропитываться влагой. «Будь я героиней страшной сказки, я бы точно не потела», – с истерической ноткой хмыкнула про себя Катерина. Теперь она разглядела брешь: в заборе не хватало пары досок, как раз чтобы протиснуться взрослому человеку. Бог знает кому и зачем понадобилось ходить в сад заброшенного дома… Щелкнув брелком сигнализации скорее по привычке, чем от надобности, Катерина пролезла в дырку и очутилась во дворе. И вот…

Дом стоял перед ней. Меньше, чем казался ей в снах, и не такой мрачный. Скорее покинутый. Обычное человеческое жилище, давно отчаявшееся дождаться хозяев. Мутные незрячие оконные стекла, кое-где и вовсе выбитые. Белесый щербатый кирпич стен. В то время как по всей стране сельские дома строились из дерева (взять хотя бы деревни и поселки соседнего района той же области), в Пряслене с незапамятных лет велось строительство из кирпича благодаря местному кирпичному заводику, построенному еще до революции, или цигельне, как его тут называли. Проезжая сегодня мимо деревянных хат в маленьких селах вдоль трассы, Катерина видела среди них и заброшенные, покосившиеся, упирающиеся оконными переплетами в землю, с прорастающими через крышу кустами дурноклёна, и втайне даже тешила себя надеждой, что и с этим домом приключилось то же самое. Если бы природа захватила дом в свой плен, Катерине бы не пришлось испытывать сейчас эту робость и этот страх. Но побороть кирпич даже буйной южнорусской растительности все-таки не удалось, а может, все дело в мастеровитости деда, когда-то сложившего дом на совесть. Так или иначе, с домом по Береговой, 17, все было в порядке, не считая запустения. Весь двор заполонил такой же бурьян, что и снаружи, и до крыльца пришлось продираться сквозь заросли. Оказавшись на ступеньках, Катерина вдруг поняла, что ключа у нее нет. Однако он и не понадобился, вот уже много лет, судя по всему, редкие случайные обитатели не утруждали себя замками.

Внутри было пусто и гулко, пахло сыростью и мышами, как в подвале. Никого и ничего. Все, что можно было вытащить и унести, уже давно вытащили и унесли в неизвестном направлении. Тогда, семнадцать лет назад, дом был поспешно оставлен, брошен, вещи никто не собирал – было не до того. Посуда, шторы и домотканые бабушкины половички, весь нехитрый скарб, все то, чем обрастает человек в своем жилище, тогда осталось словно ничейным. Видно, спустя некоторое время вещи нашли себе других хозяев. В большой комнате с крепким, досочка к досочке, крашеным полом остался только круглый столик и шкаф со сломанной, висящей на одной петле дверцей – конечно, без содержимого. Пара пожелтевших газет и ржавые гвозди не в счет. Катерина обвела глазами пространство комнаты, пытаясь припомнить, как тут все было когда-то. Пять окон, настоящая достопримечательность комнаты, три из них выходящие на двор к калитке и две в сторону сарая, сейчас почти не пропускали свет из-за грязи. А, бывало, раньше комнату заливало солнце, и половицы нагревались так сильно, что, если стать босыми ногами, жгло ступни. Правда, чаще в самый зной все шторы плотно задергивали, чтобы из дома не выходила драгоценная прохлада.

Катерина прошла в другую комнату. Эхо. Когда-то это была ее комната. Небольшая, вытянутая, с окном, ведущим в сад под узловатую вишню и открывающим удивительный вид на реку Юлу. На подоконнике еще сохранилась голубая краска, лежащая толстым неровным слоем, в потеках и выпуклых застывших каплях. Почему-то в этих краях оконные рамы всегда красили не в белый, а в нежно-голубой цвет. Однажды Катя спросила об этом бабушку Тосю, царствие ей небесное. Та сперва даже не поняла, о чем ее спрашивает девочка, а потом пожала плечами:

– А на шо тебе белая? Синенькая лучше, як нэбо.

Дело, конечно, было не только в том, что голубая краска «как небо», а скорее в том, что так красили все соседи. Отбиваться от коллектива было как-то не принято. Не отбивались и теперь: проезжая мимо, Катерина успела заметить, что все окна по улице поменяны на пластиковые стеклопакеты. Хотя тут дело, наверное, уже в удобстве и практичности.

Но главное открытие еще только ожидало. Здесь, в этой самой комнате, у стены, на месте неведомо куда исчезнувшей кровати, стоял…

«Диван». Это слово, как и предыдущее, всплыло на поверхность памяти из небытия. Сей предмет мебели, на взгляд Катерины, диваном вовсе не являлся. Ведь что такое диван? Мягкая мебель, обтянутая тканью или кожей, куда можно рухнуть, щелкая пультом телевизора, обсыпая себя крошками бутерброда, и где можно сладко прикорнуть, укрывшись пледом. Или вообще разложить, получив полноценную кровать, что, кстати, она и делала каждый вечер в своей московской квартире. А тут у стены стояла скамейка из липы. Крепкая, длинная, крашеная, с резными подлокотниками и спинкой из узорчатых столбиков с завитушками. Но Катерина отчетливо помнила, что и бабушка, и дед называли эту скамейку диваном. И она, городская девочка на каникулах, тоже. Хотя и удивлялась про себя. Вечерами диван иногда выносили и ставили под старой абрикосой. Катя забиралась на него с ногами, грызла яблоки белый налив, созревшие до ватной мякоти, смотрела, как закат расцвечивает небо, и втихаря швыряла огрызки за соседский забор.