– Получается, расклад у нас, дружище, такой: в твоей системе законности и справедливости два хороших человека, которых переехал каток по имени Вера Бакшаева, отправятся на зону, и один из них там и сдохнет. Мало ему было двадцати лет, давай его еще на пятнадцать закатаем! И матери его тоже не хватило: добьем уж добрую Нину Ивановну! Пожила с сыном два года, таясь от всех и называя его чужим именем, – и довольно с нее счастья.
– Хватит! – не выдержал Бабкин.
– А в моей системе пофигизма и жалости, – неумолимо продолжал Илюшин, – Красильщиков останется восстанавливать Камышовку. Женится на своей Маркеловой, детей родят, будут на себе тащить всю деревню, всех этих несчастных дряхлых старух, которые только и живы что Красильщиковым. Иван Худяков доживет свои пару лет на свободе, умрет возле матери. Так объясни мне, Серега, почему после твоей законности – выжженное поле, горе и смерть, а после моего пофигизма – жизнь и радость?