– Въезжаем. Поезд еще не остановился, а в вагон уже влетели капо, отобрали у нас картошку. Отец сказал: «Это не новый лагерь, мне здесь не нравится». Ну хорошо, мы же не знали про Освенцим. Я раскрутила бигуди… Поезд остановился. Ворвалась «Канада» в полосатой одежде. «Быстро, быстро, мужчины вон отсюда!» Я говорю: «Я забыла зубную щетку». «Вон! Она тебе не пригодится». Как не пригодится?

На платформе женщин и мужчин разделили. Мы стояли впятером, я, мама, Зузка, Лили Соботка и Хеленка Лампл. Мама – между мной и сестрой, ей было пятьдесят шесть, но выглядела она неважно – три года в Терезине и два дня в поезде. Менгеле сказал: «Sie hier – und Sie dort» – «Но мы хотим с мамой…» – «Nein! Links und rechts!» Мы расстались. Мы не знали, не знали… Но нам повезло.

– Почему?

– Была там одна, так она настаивала на том, что останется с мамой. Отправилась с ней в газ. Руженка Бреслер рассказывала: когда они с матерью приблизились к Менгеле, тот спросил, сколько ей лет, она сказала двадцать, а было ей четырнадцать. И тут ее мама закричала: «Тебе не двадцать!» Но Руженка уже успела перебежать на сторону живых. А так бы не было Руженки. Но тогда мы не знали про газ, не знали.

Мириам обмахивается веером.

– Ты пьешь виски?

– Могу.

– Иногда после обеда я принимаю по маленькой. Тонизирует.

Приняли по маленькой.

– Мы долго шли в кромешной тьме и в какой-то момент столкнулись с мужской колонной. Может, там был Герберт? Или мой отец? Он выглядел моложе матери. Вдруг он признался, что был ранен в Первую мировую войну? Раненых – сразу в газ…

Пришли куда-то. Нас обрили наголо, и не только голову, все волосы, во всех местах, еще там были два ящика, один – для обручальных колец, а другой – для разных. Мы стояли голые, безволосые, неузнаваемые. Я поняла, что Зузку надо привязать к себе, иначе я ее не распознаю. Нас послали в душ, мы мылились вонючим мылом. После душа нам бросили какие-то старые тряпки. Но там еще была какая-то одежда, мне даже лифчик достался, правда, очень тесный.

Опять идем куда-то. Колючая проволока, лагерь. Держу Зузку за руку. Там нам повстречались девушки из Терезина. «Вы знаете, где вы?» – спросили они. Мы сказали, нет. Лысые и полуголые, мы все еще не понимали, где мы. Они сказали: «Вы в Биркенау. Видите дым из труб? Это ваши мама с папой горят».

Мириам расплакалась, вышла. Через пять минут вернулась с улыбкой на алых устах.

– В туалете порой осеняют мысли, пардон за подробность. Знаешь, о чем я подумала? Сатанинская сила действует на всех. Ну что стоило этим девушкам сказать нам что-то человеческое или ничего не сказать? Потому что они уже были убиты, и теперь им нужно было убить нас. Закон государства мертвых. Там другие отношения знания к незнанию. Знающие сказали – «зубная щетка тебе не пригодится». Что может подумать незнающий? Эта зубная щетка не пригодится, поскольку там выдают новые. В болоте, издали похожем на лужайку, сидят знающие и затягивают туда незнающих. Механизм этого действия должен был быть предварительно изучен, иначе он бы дал осечку. У знающих, увы, осечек не было, вот в чем ужас.

После того как мне рассказали, как одна сестра пошла в уборную, а когда она вернулась, второй уже не было, я стала на ночь привязывать лифчиком Зузкину ногу к своей. Было крайне тесно, спали штабелями – ноги одного, голова другого. Наш блок № 29 выглядел точно как на фото из Яд Вашема – головы и ноги свисают с трех полок…

И опять душ. Чтобы держать в страхе. Мы не были настолько грязными. Мы стояли намыленные, кончилась вода. Два часа голые, в мыле. Там я впервые упала в обморок. Это был октябрь, холод, ладно, хорошо, пришла в себя. Какие-то девушки помогли. Знакомые или незнакомые, сказать не могу, никого невозможно было узнать. В конце концов дали воду, мы домылись и вышли из блока. Нам снова кинули одежду. Теперь сестре достался жакет, который был ей по пояс. И все. Мне опять что-то тесное, но зато трусы. В таком виде в течение нескольких дней и по несколько раз в день мы стояли на аппеле. Сестра в коротком жакете без трусов и я, запакованная в тугое тряпье, но в трусах. Так продолжалось до тех пор, пока начальница блока не кинула сестре юбку. Мне – нет, я не была настолько голой. Давай прервемся, я приму душ. Десять минут, максимум пятнадцать. И буду как новенькая.

– Хотите, продолжим в другой раз?

Мириам покачала головой.

– Нет. С этим надо кончать одним махом.

Пока она мылась и прихорашивалась, я думала про знание и незнание. Почему Мириам решилась на эту исповедь? Ведь она меня не знает, она не задала мне ни одного вопроса о том, кто и что я, хотя бы из вежливости. Сидит женщина, жмет на кнопки. Сама напросилась.

На Мириам кофта номер три, бирюзовая с блестками, помада на губах чуть темней.

– Мы остановились на аппеле и одежде?

– Да.

– Прошло десять дней. И вот аппель – стоим в шеренге по пятеро, по горькому опыту знаем, что ни в коем случае нельзя пристраиваться шестым – выведут из колонны – и конец. Отсчитали сотню. Мы оказались в сотне, и нас повели на другую сторону, через рельсы. Сказали, что мы едем на работу. Но когда нас снова отправили в душ, душа ушла в пятки. Но это был настоящий душ, и потом мы получили платья, пальто и деревянные сабо.

Шестнадцатого октября мы отбыли в битком набитом вагоне на запад. Поезд остановился на границе Чехии и Германии. Город Мерцдорф. Богемские горы. Здесь мы когда-то катались на лыжах.

Нам опять повезло. За нами на станцию прибыли еврейские парни с телегой, двоих мы знали еще из Брно, потом по Терезину, они уехали с Германом одним транспортом, может, видели его… Нет. Про отца и спрашивать не стала.

Ну ладно, это была фабрика по переработке льна. Нас спросили, кто хочет работать на транспортировке. Работа тяжелая, зато на воздухе. Мы вызвались, мы были готовы на все, лишь бы дышать. Вдесятером мы таскали из вагонов уголь, упаковывали лен в мешки, носили мешки на станцию и загружали в вагон. Знаешь, что такое льняное семя? Бабушкино средство от ячменя. Распарить, приложить в тряпочке к глазу… А тут мешок весом в 70 кг. Мы укладывали мешки по шесть, один сюда, другой туда, один сюда, другой туда. Как трупы в Биркенау. К счастью, это были мешки, а не люди. За уголь и лен я расплачиваюсь по сей день. Видишь, какая я кривая? Прямые погибли, а я прожила кривой целых восемьдесят лет.

Кстати, не принять ли тебе душ? По-моему, пора освежиться.

Не дожидаясь ответа, Мириам выдала мне полотенце и красный махровый халат, показала, где шампунь и гель. Иногда под душем меня посещают мысли, но тут я стояла под струями теплой воды как истукан.

Халат сидел на мне тютелька в тютельку.

– Кстати, тебе идет красное. Купила для Зузки, но та ни в какую. Видите ли, яркий цвет ей не по возрасту! Кстати, тебе бы и помада пошла. Хочешь попробовать?

Косметичка под боком. Зеркало тоже.

– Красота! – всплеснула руками Мириам. – Так и ходи. Оттенок я бы взяла чуточку светлей… Продолжим?

– Да.

– Что-нибудь хорошее вспомнить? Пожалуйста. После того как мы заканчивали работу, надзирательницы из эсэс говорили: «Отдохните, посидите». Представляешь? Мы усаживались, и Ханка Пик пересказывала нам роман с продолжением. Как называется книга Дафны Демольер? По-чешски – «Мертвая и живая», был еще фильм, где играл Оливье… А, «Ребекка»! В целом нам везло. Фабрика была для наемных рабочих. Наверху было помещение с трехэтажными нарами на двести или триста женщин. До нас здесь жили пленные украинки. Когда прибыла наша сотня, там уже находилось двести евреек из Лодзи и Освенцима, а незадолго до конца войны прибавилось сто евреек из Венгрии. Главное, там была душевая, мы могли мыться каждый день. Как мы с тобой! Ты пишешь?

– Пишу.

– В четыре утра открывались двери на пятом этаже, в шесть утра во дворе был аппель. В четыре с чем-то мы бежали вниз мыться, поэтому у нас не было вшей, к тому же мы могли стирать нижнее белье в горячей воде. Утром пили кофе с кусочком хлеба, вечером получали еще 250 грамм хлеба.

В январе сорок пятого наши эсэсовки сказали: «Бежим, приближаются русские». Если бы это оказалось правдой, нам бы пришел конец. Из тех лагерей, что были на востоке, две тысячи евреев бросились наутек, и всех, кроме двадцати, отловили в горах Богемии. Нам так повезло, что русские двинулись не сюда, а на Берлин! Мы остались в Мерцдорфе аж до 8 мая 1945 года.

Восьмого мая наши эсэсовки предложили бежать с ними в Америку, но мы сказали: «Нет, мы не сдвинемся с места». Они могли бы перестрелять всех нас в лесу, поди знай, что у них на уме, но, к нашему счастью, они удрали, и мы остались одни. На следующий день прибыл русский солдат на велосипеде. Пора сматываться. До границы с Чехословакией всего сорок километров. Пока мы собирались, пришла Красная армия, русские солдаты насиловали женщин, да, они это делали, прости уж.

И мы пошли. Восемь женщин с младенцем, который родился в Мерцдорфе. Лили Соботка про это лучше расскажет, я тебе дам ее адрес и номер телефона. Она принимала роды. Представь себе, Томаш живет в Австралии! Он женат, и у него есть дети. Тебе не холодно? Хочешь высушить голову феном?

– Нет.

– А бутерброд с сыром? Ничего не хочешь? Тогда идем дальше. Собственно, ради одного эпизода к Лили ходить нечего. В общем, с нами в Мерцдорфе были сестры – Эва и Вера. Эва вышла замуж в Терезине и с нами прибыла в Освенцим. Там мы полуголые должны были крутиться перед немцами. По груди Эвы они заметили, что она беременна, и сказали: «В лазарет!» Но она была умная и в лазарет не пошла. Пряталась под одеялом, пока нас не отправили в Мерцдорф.

Живот у Эвы рос, и двадцать первого марта – мы хотели, чтобы это было седьмое, день рождения Масарика, но ребенок этого не знал – родился Томаш.

Роды принимала врачиха из Латвии – еврейка Лея, которая дошла со своей дочерью до газовой камеры. Дочь у нее отняли, а саму, видимо, из‐за нехватки медперсонала, отправили на работу в лазарет. Она была чокнутая. На самом деле всем командовала Лили, профессиональная акушерка, она принимала роды и в Терезине. Все прошло нормально, хотя у Эвы так болел низ живота, что она ходила враскоряку.

Еще бы, родила здоровенного красавца! И молока у нее было на четверых. От пустых супов и худой еды – молока на четверых. Наши эсэсовки помалкивали, даже что-то принесли Эве для ребенка. И тут – Менгеле. Если не ошибаюсь, он прибыл из Гросс-Розена. «Как это я пропустил, как это случилось, что ты родила здесь?!» Услышав крик, Томаш разразился воплем. И произошло невероятное: Менгеле развернулся и вышел вон.

Эва с Верой где-то нашли коляску, так что все сорок километров Томаш ехал до границы, как датский принц. Забыла главное – отец Томаша выжил, и его родной брат тоже. Они приехали в Прагу, и мы сказали: «Ты еще не знаешь, но у тебя есть сын!» Видишь, постепенно все становится хорошо! Еще по капле виски? Наливай, а я пошла за закуской.

Мириам скрылась за кулисами и вернулась на сцену с кубиками сыра, проткнутыми зубочистками.

– Я тебе сейчас такое расскажу… смешное, но неприличное… Лучше не записывать… После родов у Эвы внутри все слиплось, и она снова стала девственницей. Муж не мог ничего с ней сделать, все заросло. Она отправилась к профессору, чтобы он переделал ее на женщину. Чтобы открыл путь. Сделали операцию. Все в порядке. Конец хороший, правда?!

Мы чокнулись – за хороший конец.

– Но и это еще не все. Вера осталась одна, ее муж-врач не вернулся, а она так ждала его, тем более Эва получила все, а она – ничего. И, знаешь, что случилось? Брат мужа Эвы женился на Вере! Сыграли свадьбу, она родила… И еще одну вещь расскажу. Только дай обещание, что не донесешь вашим красноармейцам.

– Обещаю.

– Вышли мы из лагеря и сразу наткнулись на роту русских – они пили водку, ели трефное, над землей высилась пирамида из скорлупы – они жарили яичницу. При виде нас солдат заиграл на гармошке. Они силой заставили нас танцевать. И мы танцевали. Вообрази себе этот танец черепушек, надетых на тощие тела и покрытых мхом пробивающихся волос! Не смотри на меня. Это пух! А мы были молоды, и поросль у нас была густая. Вечером одна из наших девушек, которая изучала в гимназии русский язык, объяснила русскому офицеру, что нам необходимо добраться до границы. Офицер сказал: «Переспи со мной, а то до жены еще сотни километров». Она закричала на него: «Ты что, мы из концлагеря, ты что!»

Они были пьяны в дым. Мы ввосьмером сгрудились на полу в какой-то комнате, они стали к нам ломиться. Если бы им удалось вышибить дверь или разбить окна, они бы изнасиловали нас и убили. Ешь сыр! Все идет хорошо. Скоро они стихли и захрапели. А мы двинулись в путь. Два дня – и мы в Чехословакии! Едем на поезде в Прагу по бесплатным билетам.

В Праге мы с Зузкой нашли дядю – он был женат на чешке и потому был всего три месяца в Терезине. Его жена испугалась, что мы вшивые, и велела раздеться у порога. Догола. И прямиком – в ванную. Мы решили у них не оставаться, переночевать – и в Брно. Немку из Судет, что обитала в нашей квартире, мы выставили вон. В тридцать восьмом они нас, в сорок пятом – мы их. Ничья. Тогда мы еще не понимали, как нам повезло с той немкой. Мало кому удалось вернуться в свою квартиру.

Прошло больше года, никаких сведений о Герберте. Пришла одна подруга и говорит: «Чего ты ждешь? Кого? Он не вернется. А Эрвин по тебе с ума сходит, выходи за него, будут у тебя дети, семья». Эрвина я знала с детства, он был нашим соседом в Брно. На четырнадцать лет старше меня, холостой. За него я и вышла, и у нас родилась дочь. Все хорошо.

Но тут начали донимать коммунисты. Они хотели запихать Эрвина в партию, а он твердил одно: «Я еще не изучил, что написал Ленин и что сказал Сталин». Мы стали готовиться к отъезду. В марте 1949 года мы перебрались в Израиль, так и не успев изучить партийную классику.

Я родила Гидеона. И через три дня Эрвин умер. Он был в страшных лагерях, полгода в Освенциме, в Бухенвальде… При врожденном пороке сердца. Короче, в пятьдесят шестом году я осталась с двумя детьми, старшей к тому времени исполнилось девять. Пошла в няньки, потом в интернат для умственно отсталых детей, двадцать лет занималась с ними физкультурой. Они по сей день меня помнят. Как увидят, бегут обниматься: «Мириам, Мириам!» В интернате я познакомилась с Вернером, зубным врачом, и через два года вышла за него замуж. Он был разведен, у него была дочь, и мы вырастили троих детей. Прожили вместе с 1958 по 1985 год, но и у него что-то случилось с сердцем. Уже почти двенадцать лет я одна. Но не утратила чувства юмора, нет. Ой, у меня кружится голова.