Встреча в Пале-Рояле

История с сестрой не помешала Сухово-Кобылину успешно продолжить занятия в университете. Он, аристократ благороднейших кровей, презирал «веселое товарищество, не справляющееся ни о роде, ни о племени, ни о богатстве, ни о знатности», демократическое равенство как идея было ему глубоко отвратительно. Безразличен он был и к обычным студенческим забавам – массовому срыву лекций неугодного профессора, вольнодумию. Все студенты обязаны были носить студенческие мундиры – и все старались поскорее избавиться от них. Все, кроме Александра. Он носил форменную одежду отменного качества, выгодно подчеркивающую его породистую стать. Этот студент не относился к учащемуся «планктону», для сознания которого университетские знания были вообще недосягаемы. Он учился с большим интересом, даже азартом. «В математическом отделении Московского университета, – писал Сухово-Кобылин в одном из поздних писем, – получил я те основы научного образования, которое… составляет все истинное, т. е. непреходящее содержание моей жизни». Университетский приятель Константин Аксаков звал Александра «безумствующим математиком» за привычку самые тонкие материи выводить в математических формулах.

Учеба в университете пришлась на время, когда разное разрешение вопросов, одинаково мучивших молодое поколение, обусловило его разделенье на разные круги. Сформировались кружки Герцена, Станкевича, Хомякова с Киреевскими… Однако такой неординарный человек, как Сухово-Кобылин, по богатству, рождению и развитию призванный занять в любой среде почетное место, не примкнул ни к либералам, ни к славянофилам. Он уверенно шел своей дорогой. Наверно, именно потому его творчество осталось в тени в советское время, когда школьники изучали исключительно прозу и поэзию бунтарей, много претерпевших от царского произвола. Поэтому его произведения – например «Дело», буквально уничтожавшее чиновничество царской России, – не изучались в школе и практически остались неизвестными широким массам.

В 1837 году Александру была присуждена золотая медаль за представленное на конкурс сочинение на тему «О равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам». «Цепные мосты» – это современные висячие мосты, расчет которых до настоящего времени представляет собой сложную математическую задачу. Известно, что Герцен получил за свою выпускную работу всего лишь серебряную медаль и очень досадовал.

Московский университет в это время, несмотря на относительную демократичность, был поистине элитарным учебным заведением по именам тех учеников, которые получали в нем образование. Вместе с Кобылиным учились Федор Буслаев, Дмитрий Каменский, Михаил Катков, Дмитрий Кодзоков, Николай Ригельман, Юрий Самарин, Владимир Строев и другие. Все они оставили заметный след в научной и культурной жизни России.

Удивительно, что никто из них даже не коснулся в мемуарах истории Сухово-Кобылина. Родственник, свойственник, однокашник, хороший знакомый, он словно невидимкой прошел мимо них. Даже А. Герцен, оставивший воспоминания о самых разнообразных встреченных на жизненном пути личностях, ни разу ни добром, ни худом не помянул нашего героя.

Александр, как большинство из наиболее чутких его современников, увлекался немецкой философией. В 1838 году он окончил курс по второму отделению философского факультета и «за отличные успехи и поведение» удостоился степени кандидата.

К философии правительство относилось весьма неодобрительно. Позже, в 1849 году, она была даже вовсе исключена из учебных программ. Министр народного просвещения П.А. Ширинский-Шихматов объяснил это просто: «Польза от философии не доказана, а вред от нее возможен», – чем очень порадовал императора. Тот называл Московский университет «волчьим гнездом», а бывая в Первопрестольной и проезжая мимо университета, отворачивался и впадал в дурное расположение духа.

Для усовершенствования знаний в области философии молодой Сухово-Кобылин по желанию родителей после университета отправился за границу, где ему довелось много путешествовать. В Германии он в течение трех лет занимался изучением немецкой философии и литературы – слушал лекции обожаемого им Гегеля. Мучительное многословие Георга Вильгельма Фридриха о «невыразимом сверхъестественном начале», некоей всемирной тайне, главенствующей над всем, в том числе и над науками, покорило Европу и странным образом обаяло Александра.

Целый год он жил в Италии, где «на высотах Альбано зачитывался Гоголем до упаду». Александр встречался лично с Николаем Васильевичем, творчеством которого «упивался» и в котором более всего, по его словам, ценил «веселость». «Я ужасно люблю веселых людей, – признавался он одному своему знакомому, – для писателя необходимо быть не только остроумным, но и занимательным». Его мнение о Гоголе сложилось раз и навсегда: в Гоголе он находил «неотразимую силу юмора». «Равных ему я не встречал», – решил будущий драматург.

Финансовое положение семьи позволяло чередовать занятия в Берлине и Гейдельберге с поездками в Москву и Петербург и путешествиями по Европе. Больше всего он любил Париж, этот романтичный старый город, столицу духа, столицу свободы, столицу вкуса. Никого не могло оставить равнодушным его веселье, пестрота, шум. Все оригинальные мысли рождались в Париже, и именно здесь они обретали свою форму. Парижские разговоры, блестящие и вместе с тем глубокие, вначале смущали, сбивали с толку, а потом становились важнейшей частью бытия. Власть творчества парижских мастеров, их вкус и изобретательность завораживали. Привлекали не только знаменитые рестораны, но и те маленькие, скромные по виду ресторанчики, в которых хозяин сам готовит и сам хлопочет об изысканности блюд. Да что говорить! Париж стал, без преувеличения, самым роскошным городом тогдашнего мира.

Особенно часто бывал Александр в Пале-Роял (Palais Royal), Королевском дворце. Столбового дворянина Сухово-Кобылина зачаровывало его попранное, но возрожденное величие. В залах дворца зазвучала музыка, здесь проводились лучшие балы и приемы Парижа, попасть на которые мечтали самые богатые и знатные люди. Литературные вечера, поэтические сборища, встречи с гениальными авторами проходили внутри чудесного здания.

Герцог Орлеанский, впоследствии известный как Филипп Эгалите, открыл королевский парк для посещения всеми желающими и построил на площади величавые колоннады с лавками. Это проявление популизма принесло герцогу расположение самых обширных слоев парижского общества. Скоро тут засияли светом наиболее престижные клубы и кофейни. Николай Карамзин, русский историк, посетивший Париж в 1790 году, считал Пале-Рояль достойным именоваться его столицей. Действительно, это место не могло не удивлять, оно навсегда оставалось в памяти. Огромный, величественный Пале-Рояль, выстроенный из камня цвета охры, с фасадом, щедро украшенным витиеватыми элементами из гипса и мрамора, подавлял своими размерами. Многообразие скульптур и лепнины под сводами серой крыши делали каждый сантиметр стен произведением искусства и памятником культуры.

В 1784 году на месте театра Пале-Рояль, настолько же тесно связанного с творчеством и жизнью Мольера, как английский «Глобус» – с пьесами Шекспира, было сооружено помещение для театра «Комеди Франсез». Этот легендарный репертуарный театр на содержании муниципалитета, один из старейших в истории Франции, стал знаменитым на весь мир. Во время Французской революции он был закрыт, а труппа распущена. Позднее Наполеон Бонапарт восстановил деятельность театра в полной мере.

Здание «Комеди Франсез». Художник А. Мейнье

После свержения монархии Пале-Рояль заполнился игорными притонами, домами терпимости, увеселительными заведениями. Здесь имелось знаменитое так называемое механическое кафе, где посетители, сидя за столиками, посылали заказы через одну ножку стола, а блюда получали через другую. К тому времени, когда молодой русский аристократ Сухово-Кобылин начал наездами изучать парижскую жизнь, был принят закон (1835), запрещающий азартные игры в общественных местах, и началась новая жизнь Больших бульваров. Рестораны Пале-Рояль приобрели респектабельность, отличаясь продуманными интерьерами, изысканной кухней, богатой картой вин. Александр, не стесненный в средствах, часто проводил тут вечера.

Здесь и произошло его знакомство с женщиной, ставшей его судьбой, его роком.

По всей видимости, она принадлежала к обширному племени парижских гризеток. В России подобный тип никогда не существовал. Гризетки были работницы, а не мещанки. Рабочей боевой формой этой армии было простенькое серое платье. За что и прозвали девушек, его носивших, гризетками (grisette, от французского слова gris – «серый»). Селились гризетки в не самых шикарных кварталах. Среди прочего они плотно заселили почему-то не вошедший в городскую черту и оставшийся парижским пригородом холм Монмартр. Впрочем, проживали гризетки и в богатых районах. Не на первых этажах, естественно, а в поднебесье, в мансардах. Их жизнь представляла вполне достойный способ существования женщины в буржуазном обществе. Им были присущи беззаботная веселость, свобода, шалости, но также и чувство самосохранения и чести, чутье опасности и фальши. Добывая себе средства собственным трудом, эти девушки впервые во Франции, да, пожалуй, и в Европе начали строить свою жизнь по собственному разумению и вкусу, в том числе выбирать мужчину – сожителя или супруга. Обыкновенно гризетки становились бескорыстными подругами бедных студентов, художников и поэтов. Зарабатывали эти девушки на жизнь не телом, а делом. Характерно, что Писемский проводил четкую грань между работающими парижанками и девушками «с пониженной социальной ответственностью». Он писал: «Еще в первый мой приезд в Париж были гризетки, а теперь там все лоретки, а это разница большая»^[7]. Работали гризетки главным образом цветочницами, модистками и белошвейками и, владея ремеслом, в этом городе выжили. И не просто выжили, а стали одним из примечательных типов блистательного Парижа. У этих барышень водились деньги, поэтому они следили за собой и старались хорошо одеваться. Какое-никакое образование у них тоже было. А хорошим манерам и многому другому они учились в общении с дамами из высшего общества, за обслуживание которых, собственно, и получали свои деньги.

Незнакомка сидела за столиком с пожилой дамой, унылой подругой-наставницей или родственницей-дуэньей, без которой молодым и одиноким особам нельзя было без урона для репутации появляться в общественных местах такого рода. Чрезвычайно привлекательная внешне: белокурая, голубоглазая, стройная, хорошо сложенная, со вкусом одетая, – девушка, разумеется, появилась здесь в поисках богатого покровителя. На фоне живых и пикантных, но чернявых, дурно сложенных француженок она казалась лебедем в вороньей стае.

Возможно, это был ее дебют подобного рода.

Много лет спустя сам Сухово-Кобылин рассказал об этой встрече В.М. Дорошевичу, который тогда же изложил это воспоминание в печати: «Дело происходило при крепостном праве. В одном из парижских ресторанов сидел молодой человек, богатый русский помещик А.В. Сухово-Кобылин, и допивал, быть может, не первую бутылку шампанского. Он был в первый раз в Париже, не имел никого знакомых, скучал. Вблизи сидели две француженки: старуха и молодая, удивительной красоты, по-видимому, родственницы. Молодому скучающему помещику пришла в голову мысль завязать знакомство. Он подошел с бокалом к их столу, представился и после тысячи извинений предложил тост: “Позвольте мне, чужестранцу, в вашем лице предложить тост за французских женщин”. В то “отжитое время” “русские бояре” имели репутацию. Тост был принят благосклонно, француженки выразили желание чокнуться, было спрошено вино, Сухово-Кобылин присел к их столу, и завязался разговор. Молодая француженка жаловалась, что она не может найти занятий. “Поезжайте для этого в Россию. Вы найдете себе отличное место. Хотите, я вам дам даже рекомендацию. Я знаю в Петербурге лучшую портниху Андрие, первую – у нее всегда шьет моя родня. Она меня знает отлично. Хотите, я вам напишу к ней рекомендательное письмо?” Сухово-Кобылин тут же в ресторане написал рекомендацию молодой женщине…»

Так довольно прозаично описал драматург свое давнее знакомство с той, которая стала любовью всей его жизни.

Девушка, которую звали Луиза Симон-Деманш, действительно оказалась модисткой. Все ее состояние составлял небольшой гардероб с недорогими туалетами, 400 франков наличностью и скромное жилище.

Дневниковые записи Александра при всей своей лапидарности более эмоциональны и передают то состояние «электричества», которое всегда так его возбуждало. Он записывал: «Я провожаю Луизу до дому – она меня не пускает к себе. Скорый визит – intimité (близость)». Все по правилам: в первый раз отдаются только женщины легкого поведения; падение откладывается до следующей встречи. Да, похоже, здесь и не было расчета: мог ли не понравиться искушенной парижанке «русский принц» – высокого роста, с горделивой осанкой, темноволосый, смуглый, с красивыми, удлиненного разреза карими глазами.

Обоим было по 20 с небольшим лет, и они сразу ощутили, кроме естественного влечения необычайное созвучие своих душ и желаний. Ничто не имело значения: разность национальности, происхождения, воспитания, образования, культуры, общественного положения – существовали только он и она. Кроме непреодолимого чувственного влечения, обнаружилось еще множество других сильных и сладких притяжений. Они подошли друг другу как смычок к скрипке, как ключ к замку, как клинок к ножнам… Самым важным оказались их молодость и красота, их непреодолимая тяга друг к другу.

Молодые люди жили своей страстью, одухотворенной самой атмосферой Парижа. Александр водил Луизу по своим любимым местам, удивляя ее прекрасным знанием города. Часто они посещали дешевые бульварные театрики, где место в партере стоило всего два франка и где на афишах стояло неизменное добавление: «Шутка, пародия, шарж». Оба они любили эти веселые балаганы, куда приходилось с бою брать билеты в кассах. Привилегированному «Одеону», куда ездили пэры Франции и королевская фамилия, русский аристократ предпочитал шумное веселье Вандомской площади, где каждый вечер под шарманку и фейерверки разыгрывался народный фарс. Влюбленные посещали театр «Жимназ» на бульваре Бон-Нувель, где ставились комедии Эжена Скриба, театры «Гете», «Водевиль», «Варьете» на бульварах дю Тампль и Монмартр, где блистал комик-виртуоз Пьер Левассор и где бесподобный, по мнению Александра, Мари Буффе, рассыпаясь в ужимках и восклицаниях, заставлял толпу в одну минуту рыдать и содрогаться от смеха.

Часы и дни, проведенные вместе, обнаружили такое сходство мыслей, чувствований и взглядов, что казалось, будто русский дворянин и французская простолюдинка буквально созданы друг для друга. Но наступило время возвращаться в Гейдельберг. Дисциплинированный Александр считал необходимым закончить свое философское образование. Расставание было тяжелым для обоих любовников. Оно грозило разлукой навсегда – молодой аристократ должен был вернуться в Россию управлять огромными имениями семейства.

Но только если чего-либо не желают, ищут причины; если хотят – находят способы. Александр желал со всей неудержимостью своей натуры и отыскал способ очень простой и действенный – уговорил Луизу приехать в Россию, обещая устроить ее будущее. Под слезы и уверения в вечной преданности любовники расстались, надеясь на скорую встречу. Не стесненный в средствах Сухово-Кобылин оставил подруге тысячу франков «на дорожные издержки».