Художнику Юрию Куперу посвящается

 
Молча на острие меча смотрю.
Что я теперь заслужил?
Медленно стрекоза садится
На молнию лезвия.
Я – самурай.
 

Басе

 
Ой, Казанская дорога,
Вся слезами залита…
 

Частушка

Рука вздрогнула. Рука вздрогнула и поползла по шелку одеяла.

Я открыла глаза. Я хорошо видела свою руку. Бледную, худую, с длинными и кривыми, как у кошки, накрашенными ногтями. Моя рука сжимала холодное, тяжелое. Железное.

Я застонала. Перевернулась под одеялом с боку на спину. Рядом со мной на кровати, развалившись поверх сползшего на пол одеяла, бесстыдно раскинув ноги, спала голая женщина. Она, задрав подбородок, храпела, в горле у нее булькало, как в кастрюле. Чужая женщина. Я покрылась потом, вспомнив ночь. Крепче сжала ком стального холода в кулаке. Я боялась разжать кулак. Боялась увидеть, что же я держу. Голая женщина, спавшая рядом со мной, тихо застонала. Пот тек по моему лбу. Я все вспомнила. Закусила губу. Разожми руку, дура! Ну же! Разожми!

Женщина, простонав еще раз, более длинно и тягуче, внезапно дернулась всем телом и каменно застыла. Ее ступни странно вывернулись – пятками вперед. Я, дрожа, приподнялась в постели на локте. Я поняла, почему она храпела и клокотала. На горле, сбоку от гортани, у нее зияла маленькая сквозная ранка, будто от шила. Женщина была мертва.

Холод захлестнул меня волной. Я стала задыхаться. Вылезти из-под одеяла! Бежать! Скорее! От замершей в ночи оргии, от пьяных спящих тел – они валяются на коврах там, в других комнатах, в этом незнакомом богатом доме, где я… Где я – что?! А ничего. Беги, Алка. Беги, пока ноги держат тебя. Бегать ты всегда умела быстро.

Я, с железным шаром в руке, выбросила ноги из-под одеяла. Я все еще боялась разжать руку. Я все-таки разжала пальцы. Посмотрела.

Бутон тюльпана. Выкованный из стали – из нержавейки, что ли?.. – массивный цветок.

Мне стало страшно. Я осторожно положила железный бутон на одеяло. Снова посмотрела на нагую мертвую женщину. Секунду назад она еще была жива. У меня было ощущение, что вся кровь вытекла из ранки в ее шее в перины постели. Я одевалась быстро, судорожно, не отрывая от мертвой глаз. Одевшись, бессознательно протянула руку. Сунула странную железную игрушку в карман пиджака. Белый пиджак, лацканы – в пролитом вине. Красные разводы. Пятна. Будто кровь.

Беги, Алка, а то скажут – ты ее убила.

В овальном зеркале на стене мелькнули мои всклокоченные красные косы. Пусть все летит к черту. Это не я. Я не…

Каблуки сапожек из тонкой телячьей кожи процокали по гладкому паркету. Я пятилась к двери. Нашарила рукой ручку. Круглое, стальное над ладонью. Опять. Я толкнула плечом дверь. Прошла через огромную комнату, с картинами по стенам, с коврами на полу, огибая валявшихся на коврах – обнаженных, полуодетых, сверкающих золотыми браслетами часов на запястьях, извергающих из храпящих ртов густой перегар. Только бы никто не проснулся.

Не проснулся никто. Задыхаясь, я с трудом открыла замок. Спустилась по лестнице. Господи, как хорошо, что в ворохе одежд я смогла разыскать свою короткую лисью шубку. Да, шубейка не фонтан. Лиса – это не богато, это не дорого. Роскошью от меня не несет за версту, это правда. Как я тут оказалась?! Что я тут делала?! Есть ли у меня с собой деньги… или я все просадила… вчера?!..

Я сунула руку в карман. В кулаке торчали мятые, скомканные баксы. Скорее отсюда. Скорее к себе в квартирку. В свою нищую халупу. Скорей!

– Такси!..

Машина мазнула около моих ног красным языком огня, пыхнула в лицо парами бензина.

– Куда, красотка?..

– В Столешников… быстрее!..

– Щас, на пожар, что ли… В Столешников из Раменок, пожалуй, вмиг домчишься!.. если только за отдельную плату, рыжуля…

Небритый шоферюга подмигнул мне. Дверца хлопнула. Железный шар в кармане пиджака прожигал мне бок. Я вспомнила, что делала со мной ночью та, голая, мертвая, лежавшая на широкой, как лужайка, кровати там, в роскошной квартире, и меня замутило.

… … …

«Сначала надо полностью раздеться, потом надеть легкое шелковое спальное кимоно, которое служанка держит перед вами».

Из «Любовного Кодекса» госпожи Фудзивара

Окна привокзального ресторана ярко горели в сырой ноябрьской ночи. Холод пробирался под шубу. Девчонка засунула руки в рукава. Девчонка была рыжей, красно-рыжей – волосы огнем стояли над бледным лбом, над грубо размалеванными щеками. «Рыжая-бесстыжая», – прошептали на морозе ярко накрашенные губы. Накрасься хоть как индейский вождь, тебя все равно здесь никто не снимет. И ты не подцепишь никого, и не старайся. Сим-Сим снимет с тебя голову. Или скальп, что одно и то же.

Девчонка вынула руки из рукавов потрепанной лисьей шубейки и поднесла ко рту, погрела их дыханием. Странные перчатки, с обрезанными пальцами; продавщицы в таких продают овощи, чтоб удобнее было деньги на морозе считать. Голыми пальцами она чувствовала мороз. И деньги, как уличная торговка, – если, конечно, ей давали деньги. Она тут разжилась немного и купила себе с рук, у Толстой Аньки, лисью шубку вместо искусственной, облезлой – Аньке она все равно мала. Только бы не растолстеть. Мужики толстую не возьмут. Еще как возьмут, если шибко припрет! А если закурить?.. Она сунула руку в карман, вытащила початую пачку «Danhill». Щелкнула ногтем, выбила сигарету, подцепила зубами, ловко крутанула на морозе колесико зажигалки. Ну вот и дым, от дыма вроде теплее.

Она стояла, ежась под шубкой, на промозглом ноябрьском ветру перед белым, с расписанной красной краской башней, Казанским вокзалом, и, дымя сигаретой, смотрела на яркие окна привокзального ресторана. Если сейчас не обрыбится на улице – пойдет туда. Там тепло. Правда, сегодня дежурит Лешка. Он идиот. Ему надо обязательно отстегнуть не потом, а сразу. По крайней мере, она не застудит в черных ажурных колготках на морозе свои ноги, свои ножки, ноженьки, ножницами щелк-щелк, пахнет мясом, серый волк, пахнет алым мясом нагло разверстого, продажного бабьего чрева.

Она удачно просочилась мимо Лешки – он торчал при входе, но болтал с начальством, подобострастно изогнувшись, и она ловко кинула шубку на руку и живенько заскользила между столиков – подальше, подальше, вон туда, к стене. Там были свободные места за столиками. Алла Сычева. Так ее звали. Подружки частенько отчего-то называли ее – Джой. Костер ее начесанных волос горел зазывно, привлекая внимание издалека. На белой высокой шее, на бархотке, сияло дешевое посеребренное сердечко. Ногти были накрашены ярко-ало, как и губы. Иногда Лешка давал ей тут попеть, в ресторации. Она выходила, вертя задом, брала в руки микрофон. Оркестр уже хорошо знал ее репертуар. «Утомленное солнце нежно с морем… А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь… Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка да шарлатанка!..» Шарлатанка, издевательски таращился Лешка, да ты, оказывается, шарлатанка!.. вон отсюда… Она совала ему в потную, жирную руку двадцать баксов, заработанных за вокзальной стеной, в туалете, полчаса назад, и он отцеплялся, а Алла мысленно посылала его: пошел на хрен, халдей. Она уселась за столик, взяла для отвода глаз меню. Официанты знали ее, перемигивались: явилась охотница! Закажет что-нибудь сегодня? Не закажет? Кивком головы она подозвала халдея Витю, процедила: «Двести „саперави“… и чем закусить. Лучше сыр». Витя принес ей сыр, вино. Она, швырнув лисью шкуру на кресло рядом, тайком, из-под густо накрашенных ресниц, огляделась. Ресторан гудел. Время было позднее. Транзитникам некуда девать время и деньги. Богатым транзитникам, разумеется. Алла покосилась. За соседним столиком сидела интересная пара, ужинала; мужчина энергично работал челюстями, изредка кидая слова, как кости, женщина хохотала, поднимая кверху лицо, взбрасывая к щекам маленькие загорелые ручки. Женщина была изящна, как японская статуэточка, ее короткая стрижка напоминала женскую стрижку двадцатых годов прошлого века. Она вся была «ретро». Брюнетка, и круто завитые локоны будто прилипли к впалым щекам. Глаза блестят, подведенные черным карандашом. Ей не хватало шляпки с вуалькой – ей бы очень пошло. Время от времени женщина подносила к маленьким капризным губкам мундштук с горящей сигаретой, втягивала пахучий дым. Алла проследила за ее взглядом. Она не смотрела на собеседника, громко чавкающего над тарелкой солянки. Она смотрела в окно.

– Смотри, Юрочка, – протянула она чуть в нос, и Алла услышала, какой у нее звучный голос. – Смотри, что написано на стекле! «Esidarap»…

– «Paradise», Люба, дура, – беззлобно бормотнул ее спутник, уписывая за обе щеки солянку. – Я, черт, так умаялся в этом чертовом Питере!.. в этом чертовом твоем допотопном поезде… и зачем было трястись в СВ, есть же удобный поезд скоростной, сидячий, три часа – и мы дома…

– Я хотела, Юрочка, снова кожей ощутить Россию и ее поезда, – томно пропела женщина, и снова Алла поразилась музыке, прозвеневшей в низком, чуть хриплом голосе. – Я хотела… если б ты позволил мне, мой жестокий импресарио, я бы поехала из Питера в Москву в плацкартном вагоне!..

– Люба, ты ненормальная. Впрочем, артисты все ненормальные. Иначе быть не может. – Мужчина щелчком пальцев подозвал официанта. – Второе несите! И чтобы горячее было! Холодное принесете – в морду вывалю!

– Как ты груб, Юра. – Женщина зябко повела плечами под сильно открытым, с блестками, платьем, туго обтягивавшем ее грациозную фигурку. – И в этом тоже вся Россия.

– Да, и в этом вся Россия, – холодно кивнул он, утирая салфеткой рот, ковыряя в зубах зубочисткой. – Выпьем еще?..

– Выпьем. Хорошее вино. Я всегда любила «тибаани». Оно похоже на топаз.

Мужчина разлил вино по бокалам. Женщина подняла бокал, поглядела вино на просвет.

– «Парадиз», значит. – Она отпила из бокала. – «Парадиз», вашу мать. Превратили страну в сплошной бордель! И думают, что осчастливили. Трясут то одной хоругвью, то другой… великой Россией трясут!.. и ни в одном глазу…

– Тобой тоже трясут, Люба. – Мужчина вызвонил бокалом о бокал. – Ты же устала от того, что тобой трясут? Или тебе это нравится?

– Не ври, Юра. Трясешь мной ты. И нравится это тебе. Потому что ты натрясаешь с меня немеряные бабки. Кто это за столом напротив?.. какая классная рыжая девочка…

– Прекрати, Люба. Ты опять за свое.

Мужчина поморщился, а изящная черненькая женщина уже не сводила с Аллы глаз, искусно подведенных к вискам. «Под японку работает», – подумала Алла, а стильная женщинка внезапно потянулась всем телом хищно, как пантера, и обожгла Аллу таким откровенно-зазывным взглядом, что Алла чуть не присвистнула: во дает, будто мужика арканит! Перегнувшись через спинку ресторанного кресла, брюнетка прошептала:

– Пересядь к нам, дорогая. Ты мне нравишься. – Алла хотела было усмехнуться: а вы мне не слишком!.. – как брюнетка сложила ротик сердечком, почти таким же, как дешевое серебряное сердечко на Аллиной шее, и вполголоса мурлыкнула: – Я Люба Башкирцева, не узнала?

«Башкирцева, Башкирцева. Так это Башкирцева», – шептали Аллины губы, а Аллины руки уже подхватывали со стула шубку, а Аллины ноги уже шагнули к соседнему столу. Люба Башкирцева. Ах, шарабан мой, американка. Американка Люба, эстрадная дива. Поговаривали, она вернулась в Россию. Черт их знает, VIP-персон, у них один дом во Флориде, другой в Риме, третий на Каширском шоссе. И вилла на Багамах. Спокойно, Алка, спокойно! Как же ты любишь ее песни! Ты же сама поешь ее песни! Ты… неужели это шанс. Это твой шанс, Алка!

Алла села за стол. Положила ногу на ногу. Под ажурным чулком блеснула белая кожа колена. Люба, не скрываясь, плотоядно глядела на Аллину коленку под узорами ажура. Алле не нравился такой взгляд.

– Алла, – сказала Алла сухими губами.

Башкирцева уже неприкрыто пожирала ее глазами. Алла чувствовала себя костью, которую обгладывают. Ей стало смешно, как от щекотки, и в то же время этот взгляд странно волновал ее. Она в своей маленькой жизни была только с мужиками и с парнями. Про таких оторв, как Люба, она только слышала от Инны Серебро, от Толстой Аньки. Инна хвасталась, порола чушь. Алла хохотала. Они обе пили водку на морозе из горла, и Серебро тянула к ней розовые искусанные губы. «Пошла вон, сучка!» – весело кричала Алла и отталкивала пьяную Инну. Мужчина больно наступил под столом на ногу Башкирцевой, и она взвизгнула.

– Пошел к черту, Беловолк, – кинула певица надменно. – Ты чем занимаешься в жизни, Аллочка-ласточка?.. Я вот концерты в Питере спела. Пять концертов. Бабки заколотила. А ты что делаешь?.. Ничего?..

– Я проститутка, – хрипло сказала Алла и улыбнулась. Башкирцева вздернула плечи. Поправила пальчиками черный завиток на скуле.

– И много зарабатываешь?.. В Нью-Йорке, – она обернулась к Беловолку, – хорошенькая ночная бабочка гребет будь здоров, если хорошо отстегивает копам или шерифу.

Беловолк внимательно посмотрел на нее. Он знал, что первые годы в Америке Люба пела в ресторанах и не гнушалась подрабатывать там древним ремеслом.

– Не особенно много. Так… на жизнь хватает, – пожала плечами Алла. Ей вдруг стало грустно. Захотелось встать и уйти. Люба пригвоздила ее глазами к стулу.

– И то славно. – Перламутровые зубы блеснули между приоткрытыми в легкой, чуть хищной улыбке губами. – Поехали со мной ко мне? Я снимаю обалденную хату в Раменках. Отдохнем по полной, – она усмехнулась, – программе. Юрочка, – обернулась она к продюсеру, – девочка поедет с нами! И не спорь! Мои, кто у меня на бэк-вокале, вон жрут там, за тем столиком, – она кивнула головой. – У, скоты!.. в вагоне-ресторане сидели всю ночь, пивом пропитались, как губки… классные негритятки?.. Тебе нравятся темненькие, малышка?..

Она уже мурлыкала. Она уже называла Аллу «малышкой». Она уже раздевала ее глазами. Люба Башкирцева, гори все синим пламенем, великая Люба. Алла вспомнила ее концерт почти год назад, в Рождество, по телевизору, она сидела в каморке у Серебро, грызла козинаки, Серебро шипела: «Жевалки испортишь!» – по экрану телевизора ходили цветные полосы, сквозь мелькания мерцала тоненькая фигурка Любы, она качалась на высоких, как ходули, каблуках и пела свой вечный «Шарабан», а Алла подпевала ей, заплетая мокрую рыжую косу – она вымыла голову не шампунем, а сырым яйцом, для пущей пользы. «Во живут звезды!.. – вздыхала Инна. – Едят икру, водку пьют из хрусталя!..» Вот и она сидит за одним столом с звездой. И сейчас поедет к ней домой. И что будет у нее дома?!

– Твое вино, Аллонька, и сыр, – Витя вежливо наклонился, поставил на стол тарелку с сыром и бокал. Алле захотелось выплеснуть «саперави» ему в лицо. Ее нищая закусь – рядом с горками красной и осетровой икры в вазочках, рядом со светящимися на просвет кусочками семги, с дымящимися шницелями, с золотящимися апельсинами и розовым виноградом «дамские пальчики». Успех измеряется роскошеством еды?! Да, и этим тоже.

– Ты с ним в паре?.. – Башкирцева хитро сморщилась. – Он пасет тебя?

– Виктор мой друг.

– Ешь. – Люба подвинула ей блюдо с горячим шницелем. – Тебе надо подкрепиться. По улицам работаешь?.. По ресторанам?..

«Хожу по ресторанам и шарю по карманам», – вспомнила Алла песенку Чарли Чаплина, песенку двадцатых годов, тоже из ретро-репертуара Башкирцевой. Люба взмахнула рукой, посылая мулатам и негритяночкам, работающим у нее на подтанцовках, что ужинали за столиком поодаль, воздушный поцелуй. Вскочила, едва Алла затолкала в рот последний кусок шницеля. Стоя отхлебнула заказанного Аллой «саперави». Почмокала губами.

– А ты знаешь толк в винах, крошка. Юра, зови ниггеров! Едем! Виталик прислал за мной две машины, они уже давно стоят на площади. Шоферы знают, что я люблю посидеть в ресторане, что, если я голодна, я до дома не дотяну. Шубка твоя? – Люба презрительно подхватила Аллину шкурку. – Я тебе новую куплю.

Она чиркнула горящим взглядом по Аллиному лицу. Щеки Аллы вспыхнули и стали такого цвета, как волосы.

У Алки Сычевой был сутенер. Его звали Сим-Сим. По-настоящему его имя было Семен Гарькавый, но все телки звали его Сим-Сим. Так уж повелось.