Отзывы на книги автора «Елена Крюкова»

Начинала читать,вдохновленная отзывом fufachev . Он оказался единственным на сайте, кто на данный момент прочел книгу и который написал один отзыв и исчез (сколько ему заплатили за пиар?). Было любопытно прочитать что -нибудь про православие, тем более, что произведения Орехова мне очень понравились.
Я не атеист,но и не истинная верующая. Так вот,когда начала читать, думала,какие светлые книги русские. Про беды и лишения пишут чисто, языком витиеватым. И радостно было на душе. Такая у автора Ксенька-юродивая хорошая была. Ан нет, к 1\4 части книги я поняла,что схожу с ума. Из-за закрученного автором слова,из-за поведения героини. Не видела я святых деяний. Видела перед глазами сумасшедшую красивую девушку, которая, по словам очевидцев, лечит и воскрешает. Такие книги, вообще, веры в людей лишают. Там, кроме главной героини и парочку эпизодических персонажей, все - изверги, животные , ничего божеского нет в них. Так не может быть. Не все такие!!! А бредовые сны Ксении? Они даже меня с ума свели! Я читала и не могла понять, где дрема, а где явь.
Прочла половину и бросила. Не мой автор,не моя тема. Не мое... Очень тяжело.

БОСИКОМ ПО СНЕГУ
(о романе Елены Крюковой “Юродивая”)

Почти природное явление – роман Елены Крюковой “Юродивая”.
Я даже не знаю, с чем сравнить это живое древо.
Но то, что оно живое, шумит и поет, - это ясно.

Елена Крюкова написала роман о юродивой Христа ради и назвала героиню Ксенией.
Парафраз бесспорен. Возможность копии, клона, репризы (Ксения Блаженная?) становится невозможностью повторения – единственностью.
“Юродивая” претендует одновременно и на библейское, архаическое, и на философски отстраненное, и на остросовременное и даже актуальное толкование.

Ксения. Много- и ясноговорящее имя.
Ксения – странница. Xenon – странноприимный дом, гостиница, приют. Ночлег в пути.
От рождения до смерти крюковская Ксения идет ПУТЕМ.
Этот путь есть житие. Сделать из светской книги житие? Где же тут стилизация? Ее нет и в помине. Нет, конечно, это не житийная литература ни в коей мере. И совсем даже не церковная. Одно роднит “Юродивую” с древними житиями: подробное, медленное, то изощренно красивое и словесно богатое, то пылающее, то суровое жизнеописание – в начале мы видим младенца Ксению, рожденную матерью Елизаветой на зимней улице; девчонку Ксению, что катится в санках с высокой горы к ледяной реке, - в конце наблюдаем старуху Ксению, ходящую меж горящих костров на площади воюющего города.

«Все во мне, и я во всем». Единое во Множественном и Множественное в Едином: завет Будды, грациозно и просто высказанный в «Алмазной Сутре». Толстовский Пьер Безухов, среди горя и крови войны кричащий в небеса: «И все это во мне!.. И все это я!..»
Основная нота «Юродивой» — утверждение бессмертия одной малой, смертной, жалкой человечьей жизни. Ксения — носитель многих жизней. Она носит в себе чужие судьбы. Она беременна ими.
Значит, феномен героини — в искусстве перевоплощения?
Зачем она это делает? Зачем проживает жизнь убийцы Кати Рагозиной, шаманки Сульфы, фронтовой певички, опальной боярыни Федосьи? К чему ее невероятные блуждания по жизням и трагедиям? Или это и есть подлинное утверждение юродства, блаженности как блаженства — ибо тот, кто любит, уж любит всех, а не одного избранного человечка, пытается обхватить объятьем весь подлунный мир, как бы ни был он жесток и отвратителен?

И вот вопрос любви. Вернее, вопрос о любви.
Что есть с точки зрения обывателя Ксения, босиком идущая по травам и снегам, поднимающая ясноглазое лицо к ЛЮБОМУ, кто хочет любить и не может любить? А она тут как тут. Так кто же? «Сумасшедшая девка, сто любовников, да и счет потеряла», - будет приземленный, заземленный ответ.
А если посмотреть правде в глаза? В глаза самой Ксении?

В эти старые, всевидящие глаза успеет посмотреть читатель — в конце этой изумляющей повести. Хаос пройден насквозь. Космос избыт. Человек истончился до нитки, до предела земного и небесного. Между пылающих в ночи костров по снежной площади ходит-бродит босая старуха в мешковатой одежде: мешок, рубище — постоянная, на протяжении жизни всей, одежонка Юродивой. Она ходит, бодрствуя, видит сны, спит стоя, как лошадь, с открытыми глазами. Шепчет. Повторяет слова. Имена?
Засыпает в рыночном ящике в обнимку с рыжей приблудной собакой — и ей снится сон. Во сне к ней приходят ее любимые.

Вот тут мы подходим к главной загадке книги.
Все встреченные Ксенией люди — люди как люди. Мужчины, женщины, дети, старики. Насельники земли.
Лишь один человек слишком похож на Бога. На Христа-Бога.
Его-то и именуют Иссой.

Какую роль играет Исса в жизни Ксении? Кто он такой?
Юродивая встречает Иссу в пельменной. Пельменная эта, бедняцкая, мрачная, освещенная мрачными огнями, настолько же реальна, насколько и мистична. Читатель здесь словно окунается в пространство фрески Тинторетто: деревянные сдвинутые столы, бедняки пируют, рвут друг у друга из рук дымящееся мясо и кости, поднимают стопки с водкой. А рядом с Ксенией на лавку садится человек. Впалые щеки, лоб в морщинах, улыбка. Его ноги так же босы, как у Ксении. Два сапога пара. Сидят рядом на лавке — и начинают разговаривать.
Это не столько разговор, сколько утверждение истины.
«- Я сам себе хозяин. Где хочу, там и скитаюсь. Разве ты не такая?!..
Ксения потупилась. Две слезы резво сбежали по ее раскаленным щекам.
- Такая, - шепнула. - Видишь, какие мы с тобой одинаковые. Как одна мама родила.
- Брат с сестрой, что ли?.. - скривился он, и внезапно его улыбка из волчьего оскала снова стала сгустком света.
- Брат с сестрой, - выдохнула Ксения.
Или муж с женой?.. - Нежность его голоса обволокла Ксению с ног до головы. - Почему ты не называешь меня, как все они: Отче?..»
Узнаваемы жесты и положения. Ксения моет страннику ноги в медном тазу, как мыла Магдалина Иисусу. Иисус = Исса. Это понятно и потому, что именно так произносят имя Христа в Арабском мире и в Центральной Азии. Этим подчеркивается близость Иссы к тому сибирскому, таежному, многозвездному, наполовину буддийскому Востоку, где Ксения когда-то родилась. (Одна из лучших сцен в романе — картина зимнего таежного рынка, где малышка Ксения играет в страшную русскую рулетку).

Любовь смертной женщины и Богочеловека — мотив, звучавший внутри мифологий многих народов. В каждом этносе есть предания и легенды, где поется, глаголится о связи божества и смертной. Эта любовь красной нитью проходит через всю книгу, чтобы потом, в финальных эпизодах, по-настоящему строкой крови на двойном распятии прошить все смыслы и бессмыслицы, все мученья и пророчества Ксеньиной жизни. Можно было бы упрекнуть автора в пафосе, если бы пафос, настоящий, незаемный, трагический, почти античный или первобытный, не был тут уместен как нигде более.

Свет и тьма — вечные дуалы. Дьявол появляется в романе несколько раз.
Есть изумляющая смесью достоверности и фантастики сцена, что выламывается из всех уставов и традиций: Ксения дерется с дьяволом в подворотне. На ножах дерется, как мужик. Этот поединок написан, вернее сказать, прописан так подробно, даже дотошно, что ярко, почти фильмово представляешь эту неравную безумную схватку.

Я не знаю в современной русской литературе произведения, которое бы с подобной смелостью раскрывало, показывало безмерность одной маленькой, коротенькой жизни и атомарную компактность Космоса, умещающегося на живой ладони, как яблоко, как нательный крест.
Причудливо соединяются песня и молитва, миф и монолог.
Читая эту книгу, не замечаешь времени.
Кажется — читаешь сказку.
Закрываешь — ветер были и правды бьет тебя в лицо.

Владимир Фуфачев, художник, арт-критик

БОСИКОМ ПО СНЕГУ
(о романе Елены Крюковой “Юродивая”)

Почти природное явление – роман Елены Крюковой “Юродивая”.
Я даже не знаю, с чем сравнить это живое древо.
Но то, что оно живое, шумит и поет, - это ясно.

Елена Крюкова написала роман о юродивой Христа ради и назвала героиню Ксенией.
Парафраз бесспорен. Возможность копии, клона, репризы (Ксения Блаженная?) становится невозможностью повторения – единственностью.
“Юродивая” претендует одновременно и на библейское, архаическое, и на философски отстраненное, и на остросовременное и даже актуальное толкование.

Ксения. Много- и ясноговорящее имя.
Ксения – странница. Xenon – странноприимный дом, гостиница, приют. Ночлег в пути.
От рождения до смерти крюковская Ксения идет ПУТЕМ.
Этот путь есть житие. Сделать из светской книги житие? Где же тут стилизация? Ее нет и в помине. Нет, конечно, это не житийная литература ни в коей мере. И совсем даже не церковная. Одно роднит “Юродивую” с древними житиями: подробное, медленное, то изощренно красивое и словесно богатое, то пылающее, то суровое жизнеописание – в начале мы видим младенца Ксению, рожденную матерью Елизаветой на зимней улице; девчонку Ксению, что катится в санках с высокой горы к ледяной реке, - в конце наблюдаем старуху Ксению, ходящую меж горящих костров на площади воюющего города.

«Все во мне, и я во всем». Единое во Множественном и Множественное в Едином: завет Будды, грациозно и просто высказанный в «Алмазной Сутре». Толстовский Пьер Безухов, среди горя и крови войны кричащий в небеса: «И все это во мне!.. И все это я!..»
Основная нота «Юродивой» — утверждение бессмертия одной малой, смертной, жалкой человечьей жизни. Ксения — носитель многих жизней. Она носит в себе чужие судьбы. Она беременна ими.
Значит, феномен героини — в искусстве перевоплощения?
Зачем она это делает? Зачем проживает жизнь убийцы Кати Рагозиной, шаманки Сульфы, фронтовой певички, опальной боярыни Федосьи? К чему ее невероятные блуждания по жизням и трагедиям? Или это и есть подлинное утверждение юродства, блаженности как блаженства — ибо тот, кто любит, уж любит всех, а не одного избранного человечка, пытается обхватить объятьем весь подлунный мир, как бы ни был он жесток и отвратителен?

И вот вопрос любви. Вернее, вопрос о любви.
Что есть с точки зрения обывателя Ксения, босиком идущая по травам и снегам, поднимающая ясноглазое лицо к ЛЮБОМУ, кто хочет любить и не может любить? А она тут как тут. Так кто же? «Сумасшедшая девка, сто любовников, да и счет потеряла», - будет приземленный, заземленный ответ.
А если посмотреть правде в глаза? В глаза самой Ксении?

В эти старые, всевидящие глаза успеет посмотреть читатель — в конце этой изумляющей повести. Хаос пройден насквозь. Космос избыт. Человек истончился до нитки, до предела земного и небесного. Между пылающих в ночи костров по снежной площади ходит-бродит босая старуха в мешковатой одежде: мешок, рубище — постоянная, на протяжении жизни всей, одежонка Юродивой. Она ходит, бодрствуя, видит сны, спит стоя, как лошадь, с открытыми глазами. Шепчет. Повторяет слова. Имена?
Засыпает в рыночном ящике в обнимку с рыжей приблудной собакой — и ей снится сон. Во сне к ней приходят ее любимые.

Вот тут мы подходим к главной загадке книги.
Все встреченные Ксенией люди — люди как люди. Мужчины, женщины, дети, старики. Насельники земли.
Лишь один человек слишком похож на Бога. На Христа-Бога.
Его-то и именуют Иссой.

Какую роль играет Исса в жизни Ксении? Кто он такой?
Юродивая встречает Иссу в пельменной. Пельменная эта, бедняцкая, мрачная, освещенная мрачными огнями, настолько же реальна, насколько и мистична. Читатель здесь словно окунается в пространство фрески Тинторетто: деревянные сдвинутые столы, бедняки пируют, рвут друг у друга из рук дымящееся мясо и кости, поднимают стопки с водкой. А рядом с Ксенией на лавку садится человек. Впалые щеки, лоб в морщинах, улыбка. Его ноги так же босы, как у Ксении. Два сапога пара. Сидят рядом на лавке — и начинают разговаривать.
Это не столько разговор, сколько утверждение истины.
«- Я сам себе хозяин. Где хочу, там и скитаюсь. Разве ты не такая?!..
Ксения потупилась. Две слезы резво сбежали по ее раскаленным щекам.
- Такая, - шепнула. - Видишь, какие мы с тобой одинаковые. Как одна мама родила.
- Брат с сестрой, что ли?.. - скривился он, и внезапно его улыбка из волчьего оскала снова стала сгустком света.
- Брат с сестрой, - выдохнула Ксения.
Или муж с женой?.. - Нежность его голоса обволокла Ксению с ног до головы. - Почему ты не называешь меня, как все они: Отче?..»
Узнаваемы жесты и положения. Ксения моет страннику ноги в медном тазу, как мыла Магдалина Иисусу. Иисус = Исса. Это понятно и потому, что именно так произносят имя Христа в Арабском мире и в Центральной Азии. Этим подчеркивается близость Иссы к тому сибирскому, таежному, многозвездному, наполовину буддийскому Востоку, где Ксения когда-то родилась. (Одна из лучших сцен в романе — картина зимнего таежного рынка, где малышка Ксения играет в страшную русскую рулетку).

Любовь смертной женщины и Богочеловека — мотив, звучавший внутри мифологий многих народов. В каждом этносе есть предания и легенды, где поется, глаголится о связи божества и смертной. Эта любовь красной нитью проходит через всю книгу, чтобы потом, в финальных эпизодах, по-настоящему строкой крови на двойном распятии прошить все смыслы и бессмыслицы, все мученья и пророчества Ксеньиной жизни. Можно было бы упрекнуть автора в пафосе, если бы пафос, настоящий, незаемный, трагический, почти античный или первобытный, не был тут уместен как нигде более.

Свет и тьма — вечные дуалы. Дьявол появляется в романе несколько раз.
Есть изумляющая смесью достоверности и фантастики сцена, что выламывается из всех уставов и традиций: Ксения дерется с дьяволом в подворотне. На ножах дерется, как мужик. Этот поединок написан, вернее сказать, прописан так подробно, даже дотошно, что ярко, почти фильмово представляешь эту неравную безумную схватку.

Я не знаю в современной русской литературе произведения, которое бы с подобной смелостью раскрывало, показывало безмерность одной маленькой, коротенькой жизни и атомарную компактность Космоса, умещающегося на живой ладони, как яблоко, как нательный крест.
Причудливо соединяются песня и молитва, миф и монолог.
Читая эту книгу, не замечаешь времени.
Кажется — читаешь сказку.
Закрываешь — ветер были и правды бьет тебя в лицо.

Владимир Фуфачев, художник, арт-критик

Начинала читать,вдохновленная отзывом fufachev . Он оказался единственным на сайте, кто на данный момент прочел книгу и который написал один отзыв и исчез (сколько ему заплатили за пиар?). Было любопытно прочитать что -нибудь про православие, тем более, что произведения Орехова мне очень понравились.
Я не атеист,но и не истинная верующая. Так вот,когда начала читать, думала,какие светлые книги русские. Про беды и лишения пишут чисто, языком витиеватым. И радостно было на душе. Такая у автора Ксенька-юродивая хорошая была. Ан нет, к 1\4 части книги я поняла,что схожу с ума. Из-за закрученного автором слова,из-за поведения героини. Не видела я святых деяний. Видела перед глазами сумасшедшую красивую девушку, которая, по словам очевидцев, лечит и воскрешает. Такие книги, вообще, веры в людей лишают. Там, кроме главной героини и парочку эпизодических персонажей, все - изверги, животные , ничего божеского нет в них. Так не может быть. Не все такие!!! А бредовые сны Ксении? Они даже меня с ума свели! Я читала и не могла понять, где дрема, а где явь.
Прочла половину и бросила. Не мой автор,не моя тема. Не мое... Очень тяжело.

Роман Елены Крюковой «Тибетское Евангелие» - для ЧУТКИХ читателей. Для тех, у кого хозяин – не Ум или Разум, а уникальная и неповторимая Душа. Как известно, язык Души – чувства и эмоции, и именно Душа, вечно юная, ищущая, связанная с Богом, отправляет нас в иные миры. Параллельные, мистические, непонятные, необъяснимые, наполненные другим мировоззрением и мироощущением, другим пониманием действительности и своей роли в ней. Именно Душа указывает единственный Путь, на котором может проявиться человек – со всей своей уникальностью, талантом и неповторимостью. Другой вопрос – в каком состоянии Душа. Подмята ли Умом, спит ли, в стадии пробуждения или выходит на первый план и озаряет человека Светом - тем, что освещает Путь, тем, что подобно свежему ветру, разгоняет серую пелену облаков и вносит в наш мир многоцветие.
Герои романа «Тибетское евангелие» идут к Свету. Каждый своей дорогой, каждый в своё время. Рядом с ними – жизнь, а вместе с ней Тьма – плод многолетней человеческой деятельности. Но и на Тьму можно смотреть по-разному. Разве не так? И от угла зрения зависит всё – и мысли, и действия, и направление Пути.
Для Василия, русского Иссы, путь к Свету начался на закате жизни. Органный концерт Баха, услышанный им в исполнении юной органистки, стал колоколом и ярким лучом одновременно. Он пробудил чувства, а вместе с ними – Душу. И произошло Чудо. В старом зеркале, покрытом пылью и засиженном мухами, Василий увидел молодого отрока. И в этот миг к нему пришло осознание, что он и Исса едины, как и всё, что есть на Земле. И началось Возрождение, Восхождение к Свету.
Необходимо сказать и том, что сюжет романа включает в себя три независимых (и в то же время крепко связанных) истории:
- путешествие Иссы (молодого Иисуса) на Восток с караваном купцов, рассказанное от имени Ангела;
- «путевые заметки» Иссы;
- пробуждение Василия и его путь к Байкалу – мистическому месту, где встречаются Земля и Космос.
Каждый из героев – путник, каждого направляет свой Луч, но множество этих лучей и есть Божественный Свет.
О стиле и языке прозы Елены Крюковой сказано много восторженных слов. Автор не рассуждает, не развлекает, а говорит с читателем на языке чувств. Высокая эмоциональность, чередование коротких и длинных предложений, насыщенных метафорами – та же мелодия органного концерта Баха, та же динамика, те же трубы, через которые льётся энергетика писателя. А проникнет ли слово писателя в сердце, зависит уже не от автора (он сделал всё, что мог), а от читателя - от того, в каком состоянии его душа.
В заключении хотела бы вспомнить одно из высказываний Сомерсета Моэма. Оценивая своё творчество, он как-то отметил отсутствие желаемого воображения. «Моё дело – станковая живопись, а не фрески», - с грустью сказал Моэм.
С моей точки зрения, произведения Елены Крюковой – не что иное, как фрески. Написанные мастерски, полупрозрачными красками, несущие свет и мощную энергию, будящие воображение читателя.

Тибетское Евангелие... Христианские Упанишады...Индуистский Коран и Велесов Талмуд.

На редкость обстоятельное описание и точечная детализация; достойно ли это похвалы за мастерство, либо канет в пучину безвестности за излишнюю архаичность, покажет только жестокое время.
Козырь произведения - слог, незримо окутывающий читателя мягкостью и отстраненностью от всего происходящего, подвисший между фантазией и жестокой реальностью. Хорошо это или плохо, сейчас уже не скажешь, - так писать стало модно. Употребление высокопарных слов наряду с диалектизмами стало визитной карточкой автора, рвущегося в прослойку интеллектуальной буржуазии; точно сказать, откуда пошла эта мода, не берусь, но корешки призрастают еще с деревенской прозы начала 20 века, со всей ее сермяжностью и нарочитой грубостью.
В произведении много недостатков, больших и малых, но чего особенно не хватило, так это банального чувства меры. Когда доходишь до гольного символизма, пора говорить себе “Стоп!”, пока читатель не преобразовался в точном соответствии с книжным этюдом

Его грудь стала, о ужас, ее грудью: двумя выпуклостями, двумя пупырышками, да что там, почти школьница, а туда же, в бабий лифчик детские сиськи запихивает! И, что всего ужаснее было, там, где у него восстал, пожелав за много лет красивую женщину, твердый, истекающий соком уд, вдруг образовалась позорная полость, дикая и душная пустота,

И такого в книге много. Следуя построению апокрифического текста о Иисусе, логике повествования и общему духу, автор забывает о нас, незначительной серой толпе читателей, копошащейся в грязи и скупающей ширпотреб, есть такой грех. А коли уж терять нечего, так несись душа по просторам фантазии, и ни в чем себе не отказывай…
Параллельное повествование "Дамаск vs Байкал" медленно утверждает мысль о road story глазами блаженного, того, кто истинно верует и творит чудеса; учитывая, что современный эпигон Иссы в миру алкаш Василий с фронтовой контузией, имеются основания полагать присутствие белки и корсаковки в различного рода фантазиях. Прекращая осуждать личность Иссы - Василия, я лишь отмечу, что вопреки его светлому предназначению его нельзя назвать волшебно терпеливым, ибо часть его грешных собеседников погибает самим зверским образом, - ситуативная кровь-кишки-доброта all rights reserved) в действии.
Ежели будете толерантны к стилю книги, то Священный Байкальский омуль в высушенном виде (главный артефакт произведения, надо думать, ипостась Вяленной Воблы Разрушения) укажет вам путь к Будде. Скрестите Агнона и Джимми Моррисона, включите тибетскую мантру и медитируйте на Евангелии, - вряд ли святые отцы церкви согласны на такой ребрендинг Писания, но что поделаешь, время. К конце книги слог и смысловые конструкции заметно упрощаются, скатываясь чуть ли не в гимны Ригведы, что собственно заметно уценяет Тибетское Евангелие как литературное произведение, и поднимает его в качестве духовной пищи для страждущих; к сожалению я до вершин просветления не дополз, ибо заметно рисковал съехать с кукушек, особенно при дежурном упоминании галлюциногенной пассии Василия - Иссы, органистки Лены.
Итог всего сказанного: произведение как ферментированный чай, на любителя - кто-то будет в восторге, кто-то сблевнет в угол. Благо о вкусовых предпочтениях становится ясно с первой строчки...
Ставлю нейтральную оценку:
Плюсы: пять за литературное мастерство и хлесткое описание реальности,
минусы: двойку (чисто субъективно) за недоступное моему мировоззрению зашкаливающегося уровня религиозности и блаженных напевов, голимые повторы Юродивой и самоповторы.

Роман странный, и на поверхностный взгляд может вызвать противоречивые чувства. Ход такой постмодернистский: люди-куклы, эпоха показана набором эпизодов, "исполненных" в прозе как сжатые, упругие стихи. Лаконичный, даже чересчур, какой-то рубленый стиль. Все как во сне. Все "понарошку". И в этой "понарошковости" есть своя горечь. Такой жесткий (и даже местами жестокий) кукольный спектакль на тему первой русской эмиграции. Надо иметь смелость сделать такой нетривиальный художественный ход (показать эпоху, Париж и ту жизнь через сознательный набор тривиальностей!). Все же привыкли к описательным "традиционным" романам, к "достоверному" повествованию. (Чтобы "как в жизни").
Кажущаяся легкость письма обманчива. Здесь нет "чтобы как в жизни" - эта вещь не реализм, а символизм скорее. И такой странный символизм. Где-то правдивые штрихи, где-то искусно наложенный грим бульварного, чуть с пошлецой, романа. Чувствуется, автор умен и много всего знает и понимает, и делает такой фокус нарочно. (Фокус с публикой: а, будет делать возмущенную стойку "на пошлость"! Ну так делай же ее, публика, скорей!) Такой тоже обманный прием - а за ним, прикрываясь маской этого самого бульварного романа (и кукольного театра, и изящного стиха) стоит крутая трагедия того времени. И ее почти невозможно почувствовать. И она все-таки чувствуется. Она дана не в лоб, не прямо, а как в поэзии, просвечивает через метафору этой вот "бульварности". Вот такие непростые пироги.
А вы говорите, Париж, Париж...
Короче говоря, поймал тут всех автор на бульварный крючок :) "Направо от нас - бульвар Монпарнас, налево - бульвар Распай". Кстати, да! Милославский - Маяковский, Царева - Цветаева, Шевардин - Шаляпин, Кабесон - Пикассо и т.д. Тоже постмодернистский прием. И автор делает это не потому, что "не хватает выдумки", а опять же вполне сознательно :)
Стилистика хороша. Нечто среднее между, как я уже говорил, стихом, сценарным лаконизмом и стилизацией бульварного романа. Изобразительный ряд - графика и жесткость. (Краски скупые и точные). Кадры кино:

"Бык упал на передние ноги. Уткнул рога в песок. Страшное мычание, почти человечий вопль. Он умирал. И Ольга смотрела на его смерть.
Обернулась к Кабесону.
- Пако, я не буду с тобой. Я не могу с тобой. Ты хороший, но я не могу.
По лицу Кабесона текли морщины, как слезы.
- Лоло, ты хочешь любовников? Возьми. Возьми этого тореро, пока он жив! Я... напишу вас обоих! Моя лучшая картина...
Ольга молчала, и он понял.
- Вернешься... к нему? К своему шулеру?
Плюнул. Кровь кинулась в лицо.
Публика, орущая: «Оле! Оле!» - не обращала вниманья на маленького большеголового человечка, вскочившего со скамьи. Карлик махал корявыми руками, жалобно глядел огромными, вытаращенными глазами — белки бешено сверкали — на недвижно, гордо сидящую черноволосую женщину в сильно открытом черном платье.
- В пасть нищеты?! Я не... дам тебе это сделать!
Черноволосая гордая голова дрогнула, острый подбородок пропорол горячий, громко кричащий воздух.
- Я уйду в монастырь.
- Дура!
«Tonta, - послушно, беззвучно повторили губы, - да, я tonta».
- ...как русские прабабки мои.
И добавила по-русски:
- Вам, французенкам, этого не понять".

Короче, странностей тут много, и для меня весь этот компот и оказался притягательным. Очень эстетская и одновременно очень трагическая вещь. Автор - поэт, и по сути это такая мегапоэма в формате романа. Но читается, рецензенты отмечают (и я подтверждаю), с виду и правда легко. Но разве "читается легко" - это похвала? Мне кажется, автор намеренно зашифровал весь этот драматизм эмиграции за кукольной легкостью и за узнаваемостью героев и их имен, похожих на маски в маскараде. Чтобы не все и не сразу увидели настоящую боль. (А то напишешь настоящую боль - и обвинят в сантиментах :) уж лучше так, играючи...) Интересная штука, понятно, что это опыт и даже эксперимент, и спасибо автору.

Да, я люблю читать про психов. Но с каким же трудом далась мне эта книга… Вернее, первая её треть. Лишь ближе к середине отдельные обрывочные фрагменты, истории жизней разных людей начали связываться в общую картину (метафора более чем уместна: трое главных героев – художники, но и говорит не в пользу авторши, которой писать картины, во всяком случае, с первых попыток, не дано). Всё разваливалось, рассыпалось, улетало, только было про спившуюся Маниту, вдруг, непонятно с чего, начался огромный кусок про детство Беньямина, и ты даже не понимаешь, что это один из заточенных в психушку больных, потому что про это авторша ещё не сказала. Иная книга бывает ужасно хорошо написана, так хорошо, что тебе не важно, если до каких-то пор неясно, как связаны отдельные персонаи, истории. Помню, как я читала «Канарейку» Рубиной: две истории о совершенно разных семьях, городах, велись параллельно, не соприкасаясь и не пересекаясь – но таким замечательным слогом и сами по себе столь увлекательны и живы, что мысль об их связи не зудела над каждым ухом. Здесь же, увы, всё иначе.
Чем толще книга, тем больше шансов у неё мне зайти, это правда. И к концу стало быстрее читать и легче, и интереснее, и переживания за героев начались, но… а если бы авторша вздумала вместо романа написать бы рассказ об этом? Прогорела бы? Со мной, во всяком случае, у её рассказа романа бы не вышло.

Суть же романа в том, как живут люди в психушках. И больные, и условно больные (если не был больным, то станешь, литию тебе побольше, да на электрошок), и врачи, которые, если не маньяки-вампиры, как Запускаев, то тоже плохо кончают. Потихоньку сходят с ума от осознания всей несправедливости и безнадёжности в «лучшей в мире стране», как Сур (ах ты ж чорт, его же в итоге и обезглазили, этого единственного нормального, человечного врача), становятся жертвами своих пациентов, как Люба (вообще жуткая история, после которой я с месяц не брала в руки книгу, устроив себе глобальный перерыв: влюбившись в психа и выписав его, та выходит за него замуж, а после он сбрасывает с балкона её вместе с зачатым уже ребёнком, своего сына, взятого в семью обратно из детдома, и прыгает сам), превращаются в бессовестное быдло, как Боланд, обокравший и подсидевший своего учителя, или, как Зайцев, становятся жертвами бессовестных учеников. Что же до пациентов, то часть из них – политические. Часть – алкоголики с начавшейся шизофренией, часть – совсем шизофреники. Только бывают просветления, которых не замечают доктора, и продолжают колоть лекарства, а бывают помутнения – и чаще всего от тог же дурного обращения. Кстати, с детства всегда мучил вопрос: как же больной человек сможет выздороветь в больнице, где вокруг совершенно чужие люди, доктора, которым плевать на тебя, и больные рядом в палате, глядя на которых не возникнет мотивации к выздоровлению. Возможно, это конкретно мне особенно важно, чтобы рядом были близкие люди, когда совсем плохо, возможно, вопрос этот возник именно оттого, что в детстве я в больнице не бывал, а мог только её представлять (полтора года не в счёт, очень немногое оттуда помню, да и был, в конце концов, с мамой). И, возвращаясь к сумасшедшим, не могу не привести цитату, оченно к месту подходящую (за которую спасибо Дзере, надо бы и самому почитать. Достал я своих побокальников воплями о «Безумии», пока читал.):

Безумные не всегда городят несусветицу, подчас и дело говорят, но, боже мой, разве они выбирают, что сказать?
М. Отеро Сильва «Пятеро, которые молчали»

Именно поэтому не стоит считать «беленькими» больных и выпускать их. Да, отношение должно быть другим, да, лечение – тоже, но иначе повторится случай Любы.

Когда умирает очередной больной – жалко: всё-таки жизнь же была, с которой ты успел сродниться (вред лично мне от толстых книг), которой сколько-нибудь интересовался и как-никак ожидал продолжения. Все они там интересные, эти персонажи. Вот только тех не жалко, кого уговорила Манита со своими внезапно открывшимися способностями гипноза – они сами выбрали уйти в лучший мир, и потому это как бы не убийство.
Вообще режет меня это слово, сочетание звуков: Манита. Странное сокращение от Маргариты. Против воли вспоминается пелевинский «Снафф» с его манитусом и прочими производными.
Да, жизнь сложная, да, жизнь жуткая, да, у всех нелёгкая, но это лишь в конце нам становится известно – что Манитину бабушку на глазах у её дочери застрелил в гражданскую войну дед, а на Манитину мать написал докладную в органы её отец (сходная история, снова предательство со стороны мужа!), и что вообще в Манитином детстве имело место изнасилование отцом, о чём она старательно забыла – факт отцовского насилия также не в плюсы авторше: избито.

И только Колю выписали, который Манитку «обманул и с ней не пошёл», потому что у него семья. И правильно сделал.

Роман странный, и на поверхностный взгляд может вызвать противоречивые чувства. Ход такой постмодернистский: люди-куклы, эпоха показана набором эпизодов, "исполненных" в прозе как сжатые, упругие стихи. Лаконичный, даже чересчур, какой-то рубленый стиль. Все как во сне. Все "понарошку". И в этой "понарошковости" есть своя горечь. Такой жесткий (и даже местами жестокий) кукольный спектакль на тему первой русской эмиграции. Надо иметь смелость сделать такой нетривиальный художественный ход (показать эпоху, Париж и ту жизнь через сознательный набор тривиальностей!). Все же привыкли к описательным "традиционным" романам, к "достоверному" повествованию. (Чтобы "как в жизни").
Кажущаяся легкость письма обманчива. Здесь нет "чтобы как в жизни" - эта вещь не реализм, а символизм скорее. И такой странный символизм. Где-то правдивые штрихи, где-то искусно наложенный грим бульварного, чуть с пошлецой, романа. Чувствуется, автор умен и много всего знает и понимает, и делает такой фокус нарочно. (Фокус с публикой: а, будет делать возмущенную стойку "на пошлость"! Ну так делай же ее, публика, скорей!) Такой тоже обманный прием - а за ним, прикрываясь маской этого самого бульварного романа (и кукольного театра, и изящного стиха) стоит крутая трагедия того времени. И ее почти невозможно почувствовать. И она все-таки чувствуется. Она дана не в лоб, не прямо, а как в поэзии, просвечивает через метафору этой вот "бульварности". Вот такие непростые пироги.
А вы говорите, Париж, Париж...
Короче говоря, поймал тут всех автор на бульварный крючок :) "Направо от нас - бульвар Монпарнас, налево - бульвар Распай". Кстати, да! Милославский - Маяковский, Царева - Цветаева, Шевардин - Шаляпин, Кабесон - Пикассо и т.д. Тоже постмодернистский прием. И автор делает это не потому, что "не хватает выдумки", а опять же вполне сознательно :)
Стилистика хороша. Нечто среднее между, как я уже говорил, стихом, сценарным лаконизмом и стилизацией бульварного романа. Изобразительный ряд - графика и жесткость. (Краски скупые и точные). Кадры кино:

"Бык упал на передние ноги. Уткнул рога в песок. Страшное мычание, почти человечий вопль. Он умирал. И Ольга смотрела на его смерть.
Обернулась к Кабесону.
- Пако, я не буду с тобой. Я не могу с тобой. Ты хороший, но я не могу.
По лицу Кабесона текли морщины, как слезы.
- Лоло, ты хочешь любовников? Возьми. Возьми этого тореро, пока он жив! Я... напишу вас обоих! Моя лучшая картина...
Ольга молчала, и он понял.
- Вернешься... к нему? К своему шулеру?
Плюнул. Кровь кинулась в лицо.
Публика, орущая: «Оле! Оле!» - не обращала вниманья на маленького большеголового человечка, вскочившего со скамьи. Карлик махал корявыми руками, жалобно глядел огромными, вытаращенными глазами — белки бешено сверкали — на недвижно, гордо сидящую черноволосую женщину в сильно открытом черном платье.
- В пасть нищеты?! Я не... дам тебе это сделать!
Черноволосая гордая голова дрогнула, острый подбородок пропорол горячий, громко кричащий воздух.
- Я уйду в монастырь.
- Дура!
«Tonta, - послушно, беззвучно повторили губы, - да, я tonta».
- ...как русские прабабки мои.
И добавила по-русски:
- Вам, французенкам, этого не понять".

Короче, странностей тут много, и для меня весь этот компот и оказался притягательным. Очень эстетская и одновременно очень трагическая вещь. Автор - поэт, и по сути это такая мегапоэма в формате романа. Но читается, рецензенты отмечают (и я подтверждаю), с виду и правда легко. Но разве "читается легко" - это похвала? Мне кажется, автор намеренно зашифровал весь этот драматизм эмиграции за кукольной легкостью и за узнаваемостью героев и их имен, похожих на маски в маскараде. Чтобы не все и не сразу увидели настоящую боль. (А то напишешь настоящую боль - и обвинят в сантиментах :) уж лучше так, играючи...) Интересная штука, понятно, что это опыт и даже эксперимент, и спасибо автору.

Прочитала роман. Потом прочитала рецензии (отзывы).
И поняла, что вот точно, на вкус на цвет нет товарища. Прочитала на одном дыхании, вообще весь роман мне напомнил стихи. Или какую-то старую песню, как старинный романс. Хотя в нем есть и жестокие страницы. Ну да тогда эпоха была отнюдь не мягкая. Прекрасно понятно, что Анна Царева - это Цветаева, Прохор Шевардин- Шаляпин и т.д. Но это всего лишь ход. Мне было даже неважно разгадывать эти "ребусы". Роман читала - будто смотрела кино, из таких фрагментов-паззлов, и постепенно начала вырисовываться такая огромная мозаика. Мозаика нашей жизни, что ли (потому что их жизнь, этих героев, мало чем отличается от нашей, все это было по сути недавно, 1930-е годы). Интонация отстраненности, взятая автором, меня тоже сначала насторожила, но потом я поняла ее правильность. Это чтобы не скатиться в сантименты...
Книга, при всем том, что (я так поняла), ее примут и поймут далеко не все, - отличная работа. Она рождает раздумья, заставляет вспомнить прошедший 20-й век. И она (главное - это понять будущим читателям) не претендует на супер-документальность и такую сугубую достоверность. Это скорее поэма в прозе - как раз в духе, между прочим, Серебряного века... Так что fufachev спасибо за отзыв.