Отзывы на книги автора «Елена Крюкова»

Начинала читать,вдохновленная отзывом fufachev . Он оказался единственным на сайте, кто на данный момент прочел книгу и который написал один отзыв и исчез (сколько ему заплатили за пиар?). Было любопытно прочитать что -нибудь про православие, тем более, что произведения Орехова мне очень понравились.
Я не атеист,но и не истинная верующая. Так вот,когда начала читать, думала,какие светлые книги русские. Про беды и лишения пишут чисто, языком витиеватым. И радостно было на душе. Такая у автора Ксенька-юродивая хорошая была. Ан нет, к 1\4 части книги я поняла,что схожу с ума. Из-за закрученного автором слова,из-за поведения героини. Не видела я святых деяний. Видела перед глазами сумасшедшую красивую девушку, которая, по словам очевидцев, лечит и воскрешает. Такие книги, вообще, веры в людей лишают. Там, кроме главной героини и парочку эпизодических персонажей, все - изверги, животные , ничего божеского нет в них. Так не может быть. Не все такие!!! А бредовые сны Ксении? Они даже меня с ума свели! Я читала и не могла понять, где дрема, а где явь.
Прочла половину и бросила. Не мой автор,не моя тема. Не мое... Очень тяжело.

БОСИКОМ ПО СНЕГУ
(о романе Елены Крюковой “Юродивая”)

Почти природное явление – роман Елены Крюковой “Юродивая”.
Я даже не знаю, с чем сравнить это живое древо.
Но то, что оно живое, шумит и поет, - это ясно.

Елена Крюкова написала роман о юродивой Христа ради и назвала героиню Ксенией.
Парафраз бесспорен. Возможность копии, клона, репризы (Ксения Блаженная?) становится невозможностью повторения – единственностью.
“Юродивая” претендует одновременно и на библейское, архаическое, и на философски отстраненное, и на остросовременное и даже актуальное толкование.

Ксения. Много- и ясноговорящее имя.
Ксения – странница. Xenon – странноприимный дом, гостиница, приют. Ночлег в пути.
От рождения до смерти крюковская Ксения идет ПУТЕМ.
Этот путь есть житие. Сделать из светской книги житие? Где же тут стилизация? Ее нет и в помине. Нет, конечно, это не житийная литература ни в коей мере. И совсем даже не церковная. Одно роднит “Юродивую” с древними житиями: подробное, медленное, то изощренно красивое и словесно богатое, то пылающее, то суровое жизнеописание – в начале мы видим младенца Ксению, рожденную матерью Елизаветой на зимней улице; девчонку Ксению, что катится в санках с высокой горы к ледяной реке, - в конце наблюдаем старуху Ксению, ходящую меж горящих костров на площади воюющего города.

«Все во мне, и я во всем». Единое во Множественном и Множественное в Едином: завет Будды, грациозно и просто высказанный в «Алмазной Сутре». Толстовский Пьер Безухов, среди горя и крови войны кричащий в небеса: «И все это во мне!.. И все это я!..»
Основная нота «Юродивой» — утверждение бессмертия одной малой, смертной, жалкой человечьей жизни. Ксения — носитель многих жизней. Она носит в себе чужие судьбы. Она беременна ими.
Значит, феномен героини — в искусстве перевоплощения?
Зачем она это делает? Зачем проживает жизнь убийцы Кати Рагозиной, шаманки Сульфы, фронтовой певички, опальной боярыни Федосьи? К чему ее невероятные блуждания по жизням и трагедиям? Или это и есть подлинное утверждение юродства, блаженности как блаженства — ибо тот, кто любит, уж любит всех, а не одного избранного человечка, пытается обхватить объятьем весь подлунный мир, как бы ни был он жесток и отвратителен?

И вот вопрос любви. Вернее, вопрос о любви.
Что есть с точки зрения обывателя Ксения, босиком идущая по травам и снегам, поднимающая ясноглазое лицо к ЛЮБОМУ, кто хочет любить и не может любить? А она тут как тут. Так кто же? «Сумасшедшая девка, сто любовников, да и счет потеряла», - будет приземленный, заземленный ответ.
А если посмотреть правде в глаза? В глаза самой Ксении?

В эти старые, всевидящие глаза успеет посмотреть читатель — в конце этой изумляющей повести. Хаос пройден насквозь. Космос избыт. Человек истончился до нитки, до предела земного и небесного. Между пылающих в ночи костров по снежной площади ходит-бродит босая старуха в мешковатой одежде: мешок, рубище — постоянная, на протяжении жизни всей, одежонка Юродивой. Она ходит, бодрствуя, видит сны, спит стоя, как лошадь, с открытыми глазами. Шепчет. Повторяет слова. Имена?
Засыпает в рыночном ящике в обнимку с рыжей приблудной собакой — и ей снится сон. Во сне к ней приходят ее любимые.

Вот тут мы подходим к главной загадке книги.
Все встреченные Ксенией люди — люди как люди. Мужчины, женщины, дети, старики. Насельники земли.
Лишь один человек слишком похож на Бога. На Христа-Бога.
Его-то и именуют Иссой.

Какую роль играет Исса в жизни Ксении? Кто он такой?
Юродивая встречает Иссу в пельменной. Пельменная эта, бедняцкая, мрачная, освещенная мрачными огнями, настолько же реальна, насколько и мистична. Читатель здесь словно окунается в пространство фрески Тинторетто: деревянные сдвинутые столы, бедняки пируют, рвут друг у друга из рук дымящееся мясо и кости, поднимают стопки с водкой. А рядом с Ксенией на лавку садится человек. Впалые щеки, лоб в морщинах, улыбка. Его ноги так же босы, как у Ксении. Два сапога пара. Сидят рядом на лавке — и начинают разговаривать.
Это не столько разговор, сколько утверждение истины.
«- Я сам себе хозяин. Где хочу, там и скитаюсь. Разве ты не такая?!..
Ксения потупилась. Две слезы резво сбежали по ее раскаленным щекам.
- Такая, - шепнула. - Видишь, какие мы с тобой одинаковые. Как одна мама родила.
- Брат с сестрой, что ли?.. - скривился он, и внезапно его улыбка из волчьего оскала снова стала сгустком света.
- Брат с сестрой, - выдохнула Ксения.
Или муж с женой?.. - Нежность его голоса обволокла Ксению с ног до головы. - Почему ты не называешь меня, как все они: Отче?..»
Узнаваемы жесты и положения. Ксения моет страннику ноги в медном тазу, как мыла Магдалина Иисусу. Иисус = Исса. Это понятно и потому, что именно так произносят имя Христа в Арабском мире и в Центральной Азии. Этим подчеркивается близость Иссы к тому сибирскому, таежному, многозвездному, наполовину буддийскому Востоку, где Ксения когда-то родилась. (Одна из лучших сцен в романе — картина зимнего таежного рынка, где малышка Ксения играет в страшную русскую рулетку).

Любовь смертной женщины и Богочеловека — мотив, звучавший внутри мифологий многих народов. В каждом этносе есть предания и легенды, где поется, глаголится о связи божества и смертной. Эта любовь красной нитью проходит через всю книгу, чтобы потом, в финальных эпизодах, по-настоящему строкой крови на двойном распятии прошить все смыслы и бессмыслицы, все мученья и пророчества Ксеньиной жизни. Можно было бы упрекнуть автора в пафосе, если бы пафос, настоящий, незаемный, трагический, почти античный или первобытный, не был тут уместен как нигде более.

Свет и тьма — вечные дуалы. Дьявол появляется в романе несколько раз.
Есть изумляющая смесью достоверности и фантастики сцена, что выламывается из всех уставов и традиций: Ксения дерется с дьяволом в подворотне. На ножах дерется, как мужик. Этот поединок написан, вернее сказать, прописан так подробно, даже дотошно, что ярко, почти фильмово представляешь эту неравную безумную схватку.

Я не знаю в современной русской литературе произведения, которое бы с подобной смелостью раскрывало, показывало безмерность одной маленькой, коротенькой жизни и атомарную компактность Космоса, умещающегося на живой ладони, как яблоко, как нательный крест.
Причудливо соединяются песня и молитва, миф и монолог.
Читая эту книгу, не замечаешь времени.
Кажется — читаешь сказку.
Закрываешь — ветер были и правды бьет тебя в лицо.

Владимир Фуфачев, художник, арт-критик

Роман странный, и на поверхностный взгляд может вызвать противоречивые чувства. Ход такой постмодернистский: люди-куклы, эпоха показана набором эпизодов, "исполненных" в прозе как сжатые, упругие стихи. Лаконичный, даже чересчур, какой-то рубленый стиль. Все как во сне. Все "понарошку". И в этой "понарошковости" есть своя горечь. Такой жесткий (и даже местами жестокий) кукольный спектакль на тему первой русской эмиграции. Надо иметь смелость сделать такой нетривиальный художественный ход (показать эпоху, Париж и ту жизнь через сознательный набор тривиальностей!). Все же привыкли к описательным "традиционным" романам, к "достоверному" повествованию. (Чтобы "как в жизни").
Кажущаяся легкость письма обманчива. Здесь нет "чтобы как в жизни" - эта вещь не реализм, а символизм скорее. И такой странный символизм. Где-то правдивые штрихи, где-то искусно наложенный грим бульварного, чуть с пошлецой, романа. Чувствуется, автор умен и много всего знает и понимает, и делает такой фокус нарочно. (Фокус с публикой: а, будет делать возмущенную стойку "на пошлость"! Ну так делай же ее, публика, скорей!) Такой тоже обманный прием - а за ним, прикрываясь маской этого самого бульварного романа (и кукольного театра, и изящного стиха) стоит крутая трагедия того времени. И ее почти невозможно почувствовать. И она все-таки чувствуется. Она дана не в лоб, не прямо, а как в поэзии, просвечивает через метафору этой вот "бульварности". Вот такие непростые пироги.
А вы говорите, Париж, Париж...
Короче говоря, поймал тут всех автор на бульварный крючок :) "Направо от нас - бульвар Монпарнас, налево - бульвар Распай". Кстати, да! Милославский - Маяковский, Царева - Цветаева, Шевардин - Шаляпин, Кабесон - Пикассо и т.д. Тоже постмодернистский прием. И автор делает это не потому, что "не хватает выдумки", а опять же вполне сознательно :)
Стилистика хороша. Нечто среднее между, как я уже говорил, стихом, сценарным лаконизмом и стилизацией бульварного романа. Изобразительный ряд - графика и жесткость. (Краски скупые и точные). Кадры кино:

"Бык упал на передние ноги. Уткнул рога в песок. Страшное мычание, почти человечий вопль. Он умирал. И Ольга смотрела на его смерть.
Обернулась к Кабесону.
- Пако, я не буду с тобой. Я не могу с тобой. Ты хороший, но я не могу.
По лицу Кабесона текли морщины, как слезы.
- Лоло, ты хочешь любовников? Возьми. Возьми этого тореро, пока он жив! Я... напишу вас обоих! Моя лучшая картина...
Ольга молчала, и он понял.
- Вернешься... к нему? К своему шулеру?
Плюнул. Кровь кинулась в лицо.
Публика, орущая: «Оле! Оле!» - не обращала вниманья на маленького большеголового человечка, вскочившего со скамьи. Карлик махал корявыми руками, жалобно глядел огромными, вытаращенными глазами — белки бешено сверкали — на недвижно, гордо сидящую черноволосую женщину в сильно открытом черном платье.
- В пасть нищеты?! Я не... дам тебе это сделать!
Черноволосая гордая голова дрогнула, острый подбородок пропорол горячий, громко кричащий воздух.
- Я уйду в монастырь.
- Дура!
«Tonta, - послушно, беззвучно повторили губы, - да, я tonta».
- ...как русские прабабки мои.
И добавила по-русски:
- Вам, французенкам, этого не понять".

Короче, странностей тут много, и для меня весь этот компот и оказался притягательным. Очень эстетская и одновременно очень трагическая вещь. Автор - поэт, и по сути это такая мегапоэма в формате романа. Но читается, рецензенты отмечают (и я подтверждаю), с виду и правда легко. Но разве "читается легко" - это похвала? Мне кажется, автор намеренно зашифровал весь этот драматизм эмиграции за кукольной легкостью и за узнаваемостью героев и их имен, похожих на маски в маскараде. Чтобы не все и не сразу увидели настоящую боль. (А то напишешь настоящую боль - и обвинят в сантиментах :) уж лучше так, играючи...) Интересная штука, понятно, что это опыт и даже эксперимент, и спасибо автору.

Да, я люблю читать про психов. Но с каким же трудом далась мне эта книга… Вернее, первая её треть. Лишь ближе к середине отдельные обрывочные фрагменты, истории жизней разных людей начали связываться в общую картину (метафора более чем уместна: трое главных героев – художники, но и говорит не в пользу авторши, которой писать картины, во всяком случае, с первых попыток, не дано). Всё разваливалось, рассыпалось, улетало, только было про спившуюся Маниту, вдруг, непонятно с чего, начался огромный кусок про детство Беньямина, и ты даже не понимаешь, что это один из заточенных в психушку больных, потому что про это авторша ещё не сказала. Иная книга бывает ужасно хорошо написана, так хорошо, что тебе не важно, если до каких-то пор неясно, как связаны отдельные персонаи, истории. Помню, как я читала «Канарейку» Рубиной: две истории о совершенно разных семьях, городах, велись параллельно, не соприкасаясь и не пересекаясь – но таким замечательным слогом и сами по себе столь увлекательны и живы, что мысль об их связи не зудела над каждым ухом. Здесь же, увы, всё иначе.
Чем толще книга, тем больше шансов у неё мне зайти, это правда. И к концу стало быстрее читать и легче, и интереснее, и переживания за героев начались, но… а если бы авторша вздумала вместо романа написать бы рассказ об этом? Прогорела бы? Со мной, во всяком случае, у её рассказа романа бы не вышло.

Суть же романа в том, как живут люди в психушках. И больные, и условно больные (если не был больным, то станешь, литию тебе побольше, да на электрошок), и врачи, которые, если не маньяки-вампиры, как Запускаев, то тоже плохо кончают. Потихоньку сходят с ума от осознания всей несправедливости и безнадёжности в «лучшей в мире стране», как Сур (ах ты ж чорт, его же в итоге и обезглазили, этого единственного нормального, человечного врача), становятся жертвами своих пациентов, как Люба (вообще жуткая история, после которой я с месяц не брала в руки книгу, устроив себе глобальный перерыв: влюбившись в психа и выписав его, та выходит за него замуж, а после он сбрасывает с балкона её вместе с зачатым уже ребёнком, своего сына, взятого в семью обратно из детдома, и прыгает сам), превращаются в бессовестное быдло, как Боланд, обокравший и подсидевший своего учителя, или, как Зайцев, становятся жертвами бессовестных учеников. Что же до пациентов, то часть из них – политические. Часть – алкоголики с начавшейся шизофренией, часть – совсем шизофреники. Только бывают просветления, которых не замечают доктора, и продолжают колоть лекарства, а бывают помутнения – и чаще всего от тог же дурного обращения. Кстати, с детства всегда мучил вопрос: как же больной человек сможет выздороветь в больнице, где вокруг совершенно чужие люди, доктора, которым плевать на тебя, и больные рядом в палате, глядя на которых не возникнет мотивации к выздоровлению. Возможно, это конкретно мне особенно важно, чтобы рядом были близкие люди, когда совсем плохо, возможно, вопрос этот возник именно оттого, что в детстве я в больнице не бывал, а мог только её представлять (полтора года не в счёт, очень немногое оттуда помню, да и был, в конце концов, с мамой). И, возвращаясь к сумасшедшим, не могу не привести цитату, оченно к месту подходящую (за которую спасибо Дзере, надо бы и самому почитать. Достал я своих побокальников воплями о «Безумии», пока читал.):

Безумные не всегда городят несусветицу, подчас и дело говорят, но, боже мой, разве они выбирают, что сказать?
М. Отеро Сильва «Пятеро, которые молчали»

Именно поэтому не стоит считать «беленькими» больных и выпускать их. Да, отношение должно быть другим, да, лечение – тоже, но иначе повторится случай Любы.

Когда умирает очередной больной – жалко: всё-таки жизнь же была, с которой ты успел сродниться (вред лично мне от толстых книг), которой сколько-нибудь интересовался и как-никак ожидал продолжения. Все они там интересные, эти персонажи. Вот только тех не жалко, кого уговорила Манита со своими внезапно открывшимися способностями гипноза – они сами выбрали уйти в лучший мир, и потому это как бы не убийство.
Вообще режет меня это слово, сочетание звуков: Манита. Странное сокращение от Маргариты. Против воли вспоминается пелевинский «Снафф» с его манитусом и прочими производными.
Да, жизнь сложная, да, жизнь жуткая, да, у всех нелёгкая, но это лишь в конце нам становится известно – что Манитину бабушку на глазах у её дочери застрелил в гражданскую войну дед, а на Манитину мать написал докладную в органы её отец (сходная история, снова предательство со стороны мужа!), и что вообще в Манитином детстве имело место изнасилование отцом, о чём она старательно забыла – факт отцовского насилия также не в плюсы авторше: избито.

И только Колю выписали, который Манитку «обманул и с ней не пошёл», потому что у него семья. И правильно сделал.

Прочитала роман. Потом прочитала рецензии (отзывы).
И поняла, что вот точно, на вкус на цвет нет товарища. Прочитала на одном дыхании, вообще весь роман мне напомнил стихи. Или какую-то старую песню, как старинный романс. Хотя в нем есть и жестокие страницы. Ну да тогда эпоха была отнюдь не мягкая. Прекрасно понятно, что Анна Царева - это Цветаева, Прохор Шевардин- Шаляпин и т.д. Но это всего лишь ход. Мне было даже неважно разгадывать эти "ребусы". Роман читала - будто смотрела кино, из таких фрагментов-паззлов, и постепенно начала вырисовываться такая огромная мозаика. Мозаика нашей жизни, что ли (потому что их жизнь, этих героев, мало чем отличается от нашей, все это было по сути недавно, 1930-е годы). Интонация отстраненности, взятая автором, меня тоже сначала насторожила, но потом я поняла ее правильность. Это чтобы не скатиться в сантименты...
Книга, при всем том, что (я так поняла), ее примут и поймут далеко не все, - отличная работа. Она рождает раздумья, заставляет вспомнить прошедший 20-й век. И она (главное - это понять будущим читателям) не претендует на супер-документальность и такую сугубую достоверность. Это скорее поэма в прозе - как раз в духе, между прочим, Серебряного века... Так что fufachev спасибо за отзыв.

Так. С чего-то надо это начать. Поступлю так, как не советуют психологи: сперва критика, затем похвала. Хотя рекомендуют всегда начинать с похвалы. Ну, я не первый год замужем.

Елена Крюкова, книга «Серафим» состоит из «Елены Крюковой» и Серафима. Серафим в свою очередь состоит из повести «Серафим» и «Святой книги Серафима». Повесть – это завершённое литературное произведение, гештальт. К нему прилагается довесок в виде эмоциональных размышлений главного героя на вечные темы. На мой взгляд, довесок совершенно лишний по следующим причинам:

Завершённый гештальт самодостаточен и вызывает катарсис у читателя (при резонансе). После этого хочется просто побыть со своими чувствами наедине. Вносить сюда ещё что-то – бессмысленно. У меня вот например не внеслось: «Святая книга Серафима» попросту не читалась.
По содержанию «СКС» не являет ничего нового по сравнению с повестью. Всё это уже было сказано в разной форме.
По форме: читать чуть ли не прикладное эссе после драматического произведения, пусть и написанное главным героем – трудно.
Так зачем же автор написал эту достаточно объёмную «Святую книгу»? Автор написал её для себя: это самоанализ Елены Крюковой через призму написанной ей же книги «Серафим». Причём самоанализ не в научном смысле этого термина, а скорее в религиозно-мистическом.

Пункт критики (хотя какая же это к божьей матери критика?) номер два: окончание повести. Для тех, кто не читал книгу, это будет спойлером: главный герой Борис после того, как побывал отцом Серафимом, стал бомжом.

В общем, я как читатель могу объяснить, зачем автор сделал такую концовку: причём одним штрихом, слабым таким росчерком пера. Мочь-то могу, но вот не хочу. Не желаю. И почти не верю. Карма, опыт, мудрость, горе, трагедия, излом судьбы, все дела – это на одной чаше весов. А на другой: отец Серафим уходит вдаль под дулом ружья. Просто уходит, зная, что его лишат сана, что девушка, которую он любит, вышла замуж за того, кого он чуть не убил. Он уходит, зная, что исчез его приёмный сын и умерла хозяйка. Он уходит, зная, что теперь всегда будет на прицеле.

Но мне ли решать, какой должна быть концовка? И кому должна? Тут ведь дело не в том, что концовка плохая или хорошая: просто в данном случае она мне не понравилась. Хеппи-энд бы тоже не понравился. Просто я вижу это по-другому, вот и всё.

Ну, а теперь похвала. «Серафим» – потрясающая очищающая, любящая, катарсичная, нежнейшая и трагичная книга, и тема, которая в ней раскрыта – является ли любовь грехом. Тема настолько бездонная, насколько бескраен человеческий механизм.

Начнём с «Елены Крюковой». Ей отданы первая и последняя главы повести: однако это сделано не ради того, чтобы придать тексту больше документальности. Почему? Потому что перед нами повесть, написанная её персонажами. И автор встаёт с ними в один ряд, поскольку авторов у «Серафима» слишком много, чтобы в них не запутаться.

Все главы написаны от первого лица – только этих лиц много. Люди рассказывают о своей жизни либо об одном событии с разных сторон – я не помню, чтобы встречал где-то в литературе что-то подобное (впрочем, я читаю мало). Этот приём создаёт небывалое впечатление участия, и сперва задаёшься странным вопросом: «Неужели все эти простые люди – такие прекрасные писатели?» Самое удивительное, что ДА, потому что «Елена Крюкова» ловко выводит себя из-под буриданова осла авторства.

Второй пункт похвалы (хотя какая эта к божьей матери похвала?) – то, каким образом это всё написано, а вернее, начитано. Больше всего захватывают «истории жизни» героев, рассказанные ими. Эти истории полны вопиющего драматизма, неимоверной простоты и совершенной человечности. Каждый герой предстаёт перед нами близким человеком, нуждающимся в ласке и понимании: что мы, как читатели, можем им дать?

Все главы, связанные с героями, их жизнью в селе и их историями – настолько мощно пропитаны жизнью, что захлёбываешься в её соке, пьёшь алчно и эгоистично, пьёшь, пока не опустошишься сам.

Есть и другие главы – вневременные истории про Иисуса, Магдалину, Апостолов. Эти герои живут среди нас здесь и сейчас, в настоящем времени – как живут на стенах храма, нарисованного отцом Серафимом. Мифы становятся явью: художник сперва чувствует, и только затем рисует.

Простейшие вещи описаны в книге: люди спят, едят, ловят рыбу, косят траву, поют песни, играют в футбол. Трагичные и счастливые судьбы, которыми зачитываешься до самых слёз. И красная линия главного героя: как был обычным человеком и почему стал священником, как пытался разобраться, что есть любовь, а что есть Бог, как был подобным человеку по имени Иисус в своей любви к Насте и как был подобен Богу в своей службе людям.

Развязка истории отца Серафима – практически в конце книги. И она расставляет все акценты в главной дилемме каждого из нас: можем ли мы стать Богами, перестав быть людьми.

Особо горько и наиболее светло заливает Иерусалимскими дождями история пятилетней Анны, дочери отца Серафима. Глава «Анна. История жизни», написанная от лица девочки уже после её смерти – это наивысшая точка повести (для меня). И одна из причин того, почему ничего не хочется читать по окончании художественной повести – когда Елена Крюкова приходит в храм и узнаёт о том, в чём только что приняла участие как персонаж.

Сексуальные сцены в книге – лёгкое, изящное, дребезжащее от избытка чувств перо Мастера. Это нечто из ряда вон выходящее: секс в контексте повествования есть его главная движущая сила. Нигде и никогда я ещё не встречал такого секса.

Посему плавно переходим к смыслу книги. Я не увидел в ней разницы между сексом и любовью. Я не хочу сейчас тут делить всё на термины, способы и методы – потому что книга – не научная статья. В книге говорится: природа нас сделала любящими и сексуальными, и если мы действуем по зову природы, то мы действуем по воле Бога. Ещё в ней говорится о святости: свято всё, в особенности – то, что таковым не считается. Ещё в ней очень много про Иисуса – но здесь каждый сам для себя решит, кто он. Так же, как и о вековом противоречии души и плоти, которое насаждает церковь – является ли грехом противоречить своей природе?

Выдающиеся персонажи, герои книги, благодаря которым мы окунаемся в человечно-божественную жизнь каждого из нас. Мне больше всего понравились следующие:

Елена Крюкова. Женщина, которая спрашивает. С грохотом и нежностью она ищет ответа на свои вопросы, и, к счастью, не находит их.
Мать Иулиания. Это просто шедевр всех времён и народов. Тут нечего сказать.
Анна. Так получилось, что человек, прожив пять лет на Земле, сделал самое главное: спас отца Серафима. И ещё сто раз спасёт, потому что я уверен – даже бомж не пропадёт.
Сан Санна Белова. Человек, кормивший всех на закопанные украшения – история потрясла до кончиков макушек. Впрочем, там каждая такая история – нечто правдивое, а парвда, как известно, куда как ярче любого воображения.
Главный мужчина всей книги – отец Серафим. Он – дом всех тех, о ком писал автор, он не понравился, не не понравился. Он просто данность, данность сильная, данность могучая, данность рухнувшая, как нагромождение детских условностей и богобоязненных убеждений. Но в этой данности есть много от вечности – от того, что останется в сердце после всех перенесённых страданий. И сегодня зовут это множество так: Елена Крюкова.

Экзотическое сочетание сквозного действия и целого вороха уникальных подробностей жизни "желтого дома" в СССР. Книга тяжелая, говорю сразу. Но - увлекает! втягивает! Не оторвалась, пока не дочитала. Кое-что важное поняла по прочтении. А именно: самое трудное (тяжелое, даже до сумасшествия в иные жуткие эпохи) - не изменить себе, своему "я" и своему сердцу.
Ни для кого не секрет, что в психушки упрятывали неугодных. Здесь герои такие: кто болен всерьез, а кто попал сюда, потому что был "против шерсти" власти. А еще совершенно потрясающая врач Матросова, которая выходит замуж за своего больного (Беса). Она знает всю опасность - и все-таки выходит! Потому что любит.
Вообще судьбы удивительные. Подозреваю, что какие-то списаны просто с натуры. Выдумать такое очень трудно.

О прозе Елены Крюковой

«Тьма есть в нас, и Свет есть в нас, но мы не Тьма, мы Свет. Тьма есть, но она наносная, это не наша сущность. Наша сущность — Свет». Проза Елены Крюковой наполнена Светом. Она – мощный луч, который не только освещает пространство, но и проникает внутрь, будит всё лучшее, что есть в душе, заставляет приподняться над собой, подрасти, осознать, что сущность каждого человека – Свет.
Прочитав некоторые отзывы на произведения Елены Крюковой, диву далась. Это что – фокусы Тьмы, за которыми страх? А вдруг прочтут, проснутся, осознают?! О-го-го! Мне-то тогда куда? Вот и крутится Тьма мелким бесом, чтобы помешать, не дать ходу, остановить. Пустые хлопоты, госпожа Тьма! Хорошую литературу невозможно закрыть тёмным покрывалом. Она будет просачиваться в сознание людей множеством лучей, она разбудит эмоции, подарит энергию, заставит человека вспомнить, Кто Он Есть.
Содержание романов Е.Крюковой настолько глубоко, настолько многослойно, что к ним надо возвращаться, и не раз. Чтобы думать, расти, очищаться от Тьмы.
Елене Крюковой присущ особый стиль – искромётный, насыщенный поэтикой, музыкой, эмоциями, здоровой энергетикой…. На него невозможно не обратить внимания. Он напоминает звон колоколов. Большой колокол, средний, а вот и малые вступили в перезвон, и все они – в единой мелодии, в единой теме; и все будоражат душу.
Не сомневаюсь, имя Елены Крюковой войдёт в мировую литературу, а комариные укусы… - что ж, от них никуда не уйдёшь. И чем открытее будет человек, тем больше будут кусать. Рецензию на «Серафима» и «Юродивую» напишу чуть позже – эти романы настолько глубоки, что их надо осознать, ими нужно переболеть, собственному мнению позволить отстояться. Здесь же хочу привести несколько цитат из отзыва Юрия Попова. С ним созвучна. Отзыв – настоящий, искренний, идущий из уст чистого, светлого человека, к тому же, много читающего, имеющего безупречный литературный вкус.
«Юродивая» настолько пронизана какой-то нашей родной русской беспредельностью, что читаешь ее, совершенно вживаясь в пространство текста. Книга абсолютно метафизична, она открывает целый космос и даже хаос русского мироздания и, честно говоря, я не думаю, что в ближайшее время кем-то будет написано что-то подобное».
«В «Серафиме» русский космос расширяется до конечных пределов, чтобы перерасти в «Юродивой» в завораживающий своей беспредельностью русский хаос, столь свойственный нашей душе. Дело даже не в изумительной стилистике. Необычайно насыщенная метафоричность, плотность и в то же время удивительная прозрачность повествования – это абсолютно иное вИдение мира; не символическое, не метафорическое, хотя оно зримо включает в себя и эти компоненты. Речь стоит вести о метафизическом опознавании реальности, не плоской повседневности, а той Сверх-реальности, которая просвечивает сквозь эту иногда нарочито невыразительную повседневность, под которой «хаос шевелится»».
По-моему, лучше не скажешь.

Русский Париж Елены Крюковой предстает контрастным, карнавальным и фальшивым. Видно, что писательница изучила тему "Русское зарубежье первой волны" и на основе мемуаров, а может быть, исследований сочинила свой роман. Однако беда в том, что фантазии автору не хватило, поэтому пришлось воспользоваться имеющимся материалом. Герои легко узнаваемы.
Среди главных героев весь цвет русского Парижа, выведенный под вымышленными, но созвучными настоящим, именами. В центре внимания - известный поэт Анна Ивановна Царева. Она едет из Берлина с дочерью и сыном в Париж к мужу, белогвардейцу Семену Гордону. События жизни Анны во многом пересекаются с судьбой Марины Цветаевой, но это не биография, а вольная интерпретация. Я предпочитаю либо вымышленных героев, либо документальную или мемуарную прозу. А здесь автор остановилась на середине. Героев она называет "куклами" (привет Теккерею) и переставляет их по своему усмотрению. Среди главных действующих лиц бывший тангеро и вор, а ныне известнейший актер синематографа Игорь Конев (Михаил Чехов? - не поняла), танцовщица Ольга Хахульская, удачно вышедшая замуж за известного художника Пако Кабесона (Холова с Пикассо), Прохор Шевардин- всемирно известный русский бас; Додо Шопель, Лили Брен с Валерием Милославским, Энтони Хилл - американец, влюбленный в Париж (Хемингуэй) и многие другие.
Все они крутятся на соседних улицах, постоянно пересекаются, любят, ненавидят. Правда переплетается с вымыслом в жутком клубке пошлости, стилизованной под Серебряный век. Язык книги скудный и вычурный:

Обернулась к Кабесону:
-Пако, я не буду с тобой. Я не могу с тобой. Ты хороший, но я не могу.
По лицу Кабесона текли морщины, как слезы:
-Лоло, ты хочешь любовников? Возьми! Возьми этого тореро, пока он жив! Я напишу ...вас обоих...
...Черноволосая гордая голова дрогнула, острый подбородок пропорол горячий, громко кричащий воздух:
- Я уйду в монастырь
-Дура!

Итог: читается легко, но фальшь ощущается на каждой странице.

Книга выпущена издательством "Эксмо" в 2015 году и представляет собой сборник рассказов современных писателей. Некоторые имена для меня были незнакомы, а с некоторыми встретилась в книге, как со старыми знакомыми. Книги я их читала, а с некоторыми даже знакома. Пусть и виртуально.

Каждый рассказ - маленькая исповедь о счастье, о его достижении. Да, как и у всех людей, у писателей в жизни бывают тяжелые моменты. И они, как и все обыкновенные люди, мечтают о счастье. А счастье-то, оказывается, такое разное.

От этой его разности и было очень интересно читать книгу. Потому что открывая новый рассказ, абсолютно не подозреваешь, о чем начнет говорить писатель. И говорят они о своем, без всяких моралей и поучений. Словно сидишь в тесной дружеской компании и слушаешь рассказы. Создается впечатление, что они рассказывают свои истории именно тебе. В рассказах и грустинка, и юмор, и подтрунивание над собой. Кто-то рассказал, как встал на путь писательства. Кто-то, как победил болезнь. Были рассказы и о семейном счастье, и о радости материнства. И о противостоянии соблазнам, обманно обещающим красивую жизнь.

Не буду оценивать рассказы. Да это и невозможно. Как можно сказать: твое счастье хорошее, а твое плохое? Конечно, некоторые рассказы меня тронули, взволновали боьше других. Видимо совпали с моим состоянием. Но каждый хоть чуточку чему-то научил и вдохновил. И доказал еще раз - жизнь прекрасна!