Корректор Галина Васильевна Субота

© Елена Касаткина, 2025

ISBN 978-5-0064-7766-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Очень трудно представить, что ведьма, которую сейчас сожгут – ты.

Пролог

Ночное небо тихое, глубокое, прохладное и неисчерпаемое, как и их разговоры. Пусть они будут подольше…

– Ты не серчай на меня, сынок, – Евдокия тяжело вздохнула и оперлась на клюку. – Всё-таки Зинаиде дом нужнее. У неё детишек, вон, полон двор. И хозяйство она вести будет. А ты человек вольный, ни жены, ни детей, по полгода дома не бываешь. И потом… Ты мужик, сам себе дом построить сможешь. Ты же у меня вон молодец какой.

Григорий посмотрел на безмолвное небо. На синем холодном фоне белые быстрые облака летели с лёгким звоном. Самые хрупкие натыкались на звёзды и исчезали.

– Да я, мать, не сержусь.

– Вот и хорошо, Гриша, прям камень ты у меня с души снял. Я хоть и знаю, что ты не из злобливых, что только с виду такой лихой да разбитной, но всё же как-то неуёмно мне было. Вроде как обидела я тебя своим решением. Обделила.

– Да ладно, мать. Твой дом, твоя и воля, чего уж. – Григорий подхватил её под руку. – Не устала?

– Да. Пора возвращаться. – Евдокия оперлась о руку сына. – Какой же ты у меня хороший, Гришенька, душа у тебя открытая, добрая и тёплая, как вот рука твоя.

Погладила шершавую кожу тыльной стороны его ладони и прильнула к ней щекой.

– Ну что ты, мать, перестань. – Григорий погладил седину склонённой головы. – Горло пересохло, давай до колодца дойдём, а там уж и домой повернём.

Они двинулись дальше. Шли молча, каждый думая о своём. Или не думая вовсе, а просто наслаждаясь тёплым сентябрьским вечером, быстро переходящим в ночь, любуясь желтоглазым месяцем в чёрной прорве неба.

– А звёзды-то какие сегодня, сынок! – Евдокия прислонила клюку к бревенчатой обивке колодца, поправила отворот суконного сушуна.

– Ага, – Григорий заглянул в колодец. – А в воде… что алмазы! Глянь.

Евдокия просунула голову за свайку ворот и заглянула в чёрный неисчерпаемый квадрат колодца. В полумраке застывшая вода похожа на жидкое серебро.

Она хотела стряхнуть с лица неведомо откуда взявшуюся паутину, подняла руку, и в этот момент дюжая молодецкая сила подняла её над землёй и перебросила через сруб.

Время – безграничная мистическая сущность, которую невозможно ни остановить, ни ускорить извне. Оно живёт по своим законам. Время – лишь игра восприятия, и сейчас оно остановилось.

Она падала в бездну. Почему-то вспоминалось то время, когда её сын заболел ветрянкой, а она вдруг решила, что он в смертельной опасности, и стала кричать. Она и не представляла, что способна так страшно кричать. И даже то, что она своим криком напугает сына, не останавливало её. Что-то запредельно страшное, глубинное рвалось из неё наружу. И она не могла сдержаться. Она помнит испуганные глаза трёхлетнего малыша и белое от ужаса лицо мужа. Что это было тогда, сказать трудно. Было ли это предчувствием грядущих событий? Или предвестием её душевного нездоровья? Теперь не имеет значения. Потому что всему своё время. И её время пришло.

Чёрный провал принял и поглотил её.

Часть первая

Глава первая

– Здесь! – Он воткнул в землю кол и стукнул сверху молотом.

– Но почему здесь, Гордей? – спросила высоким взволнованным голосом женщина и поёжилась. – Место какое-то холодное, неуютное. Это же яр.

– А на яру и смерть красна! – Мужчина поднял голову, подставляя лицо ветру.

– Вот именно. Пугает меня место это безлюдное. Ни животных, ни души человеческой. Вона даже птиц не видно. Будто стороной обходят.

– Так мы первые будем. А там, глядишь, и другие подтянутся. Места сколько! Ого-го! – Мужчина раскинул руки и обернулся вокруг своей оси. – Земля здесь хорошая, плодородная и ничейная. Бери, сколько можешь.

– Отшельник ты, Гордей. Людей не любишь, сторонишься.

– А за что их любить, Глуша? Я их нутро знаю, насквозь вижу, потому и не люблю. – Он приобнял её за плечи, прижал к себе. – Мягкая ты! Аппетитная! Сейчас колья вобью и… – глянул на молодое с раскидистой кроной дерево. – Вот тут, под каштаном, попежимся, ать? Семя своё надо тут оставить, чтоб дети наши и их дети здесь жили и дом свой любили.

– Как же тут? На земле, што ль?

– Так на траве, не на земле, платок свой расстели да кофту брось… Ай, – откинул молот. – Успеется с кольями. – Расстегнул пуговицу на штанах.

Гликерия как раз вошла в ту пору женской красы, когда уже и не девочка, но ещё и не старуха. Хищное время пока только готовилось наложить свою лапу на её сияющую красоту. Но это произойдёт нескоро.

В любви он был неистов. Она податлива. Осознание своей женской силы придавало ей особую прелесть, которую ему хотелось выпить из её приоткрытого рта всю, без остатка. Выпить и наполнить снова, именно здесь, под шелест молодого каштана, единственного свидетеля их любовной утехи.

Гордей встал, поправил ворот съехавшей набок рубахи, натянул штаны, застегнул пуговицу, подобрал молот и мешок с кольями и пошёл размечать территорию.

Прикрыв глаза в истоме успокоения, растворённая каждой клеточкой своего тела в безмятежности, Глуша замерла. Он был с ней. Он был внутри неё. Это ли не счастье?

Замуж Гликерия вышла в двадцать один год. Это была большая любовь, настолько большая, что она боялась в ней утонуть. Раствориться без остатка. Понимание того, что это невыразимое счастье, невероятное чудо, явленное только ей одной, приводило в отчаяние. Страх потери был настолько силён, что она старалась не выпускать из своих ладоней руки любимого. Вскоре желание быть рядом с ним переросло в пытку сладкой зависимости, когда отчётливо понимаешь, что ближе уже невозможно.

Первой родилась Аннушка, через пять лет Вовка. С рождением сына стало понятно, что делить территорию с родителями Гордея больше нельзя. Тогда и решили построить свой дом.

Гликерия сжала ноги и немного полежала, наслаждаясь ощущением наполненности. Ей нравилось чувствовать внутри себя его семя.

Гордей вбил последний кол и глянул на жену.

– Сына мне родишь, ещё одного. – Вытер пот со лба. – Лёнькой назовём.

– А если девка?

– Сына, я сказал! – Выпрямился, посмотрел в небо. – Звёзды-то какие… Развесились, прям как бусы твои, стеклянные.

***

Влажный и холодный порыв ветра сорвал с каштана последние жёлтые листья и понёс их вслед за серыми перелётными гусями. Листья за ними не поспевают. Косяк летит высоко, выше тяжёлых серых клочьев плохо взбитых ватных облаков, и ещё выше, туда, где между ними и солнцем нет никакой преграды.

Промозглый и колючий ветер хлещет по щекам. Зябко Аннушка выдернула голую ногу из подмерзающей жижи. Октябрь в этом году студёней, чем в прошлом.

– Папа, мне холодно, у меня ноги замёрзли.

– А ты пошустрей меси, тогда теплей будет. – Гордей подхватил огромным черпаком перемешанную с соломой глину и плюхнул её в деревянную форму.

– Не могу больше, папа! – Аннушка всхлипнула. Колючая солома впивается в пятки, но она не чувствует боли. Ступни замёрзли, стали каменными.

– Эх ты! – Отец прислонил черпак к дереву. – Чего ревёшь?

Аннушка утёрла рукавом слёзы. Плакать тоже холодно. На ветру капельки быстро остывают и скатываются по щекам на шею ледяными струйками.

– Ещё полчасика хотя бы! Иначе не успеть до ноября. – Гордей присел, потрогал жижу. – Хорошие лампачи должны получиться. Поднялся, схватил черпало. – Потерпи. Дома ноги попаришь – отогреешься. А сейчас надо постараться. Зато какой дом отгрохаем, эх! У тебя с Вовкой своя комната будет.

– Я не хочу с Вовкой, он по ночам ходит. Я пугаюсь. Лучше я с маманькой.

– С маманей нельзя. Маманя тебе скоро ещё одного братика подарит. – Гордей улыбнулся собственным мыслям.

– Не хочу братика, хочу сестрёнку.

– Меси давай, чего стоишь? – Гордей зачерпнул застывающую жижу, плюхнул в форму.

Аннушка дёрнула вмёрзшую ногу, жижа чавкнула, откуда-то, словно из-под земли донеслось тяжёлое уханье и жуткий, похожий на стон, вопль.

– Папа! – Аннушка вскрикнула и выпрыгнула из жижи. Подбежала к отцу, прижалась. – Что это?

– Чего ты, дурочка?

– Спужалась. Кричит кто-то!

– Да ну! Коты это. Или зайцы.

– Нет! – трясёт головой Аннушка. – Нет здесь котов.

– Так птица, наверное. Не обращай внимания, скоро домой пойдём.

Слова отца немного успокоили.

– Кто может так жутко кричать? – пробубнила под нос Аннушка, ступая в глиняно-соломенное болотце. – Загадка.

***

Странная штука жизнь. Иногда вокруг всё кажется привычным и обыденным. Но иногда сидишь так на лавочке, видишь, к примеру, каштан… Листья золото-оранжево-красные. Завораживает. А ты мимо него каждый день ходишь… И что? И ничего. Обычный каштан. Разве что Глуша под ним Лёньку зачала.

Гордей устало прильнул спиной к забору. Тогда каштан молодой был, а сейчас поглядеть – не обхватишь ствол, во какую силу из земли набрал. Силищу! А крона-то как разрослась! Ветки, что его руки. И листва такая, что от дождя всей семьёй можно укрыться.

День близился к завершению. Тяжёлый трудовой день. Заказов последнее время много. Гордей давно заметил, осенью люди помирают чаще. Словно какая-то связь у людей с природой. Так и есть. Есть связь эта. И он её чувствует. Во всём.

Тихо. Никого вокруг, ощущение – будто остановился в пространстве. В тишине отчётливей ощущается ход времени. И вдруг ветерок. Подхватил опавшую листву, понёс куда-то.

Так шагает осень. Воздушный подол её платья накрыл землю, внося в действительность прохладу, дождливость и печальную умиротворённость, созвучную его настроению.

Гордей посмотрел в неожиданно потемневшее небо. От линии горизонта на него двигались дымные тучи. Гроза, что ли? Может, пронесёт? Над головой зашелестело. Ветер, пока ещё не сильный, перебирал пожелтевшие листья каштана. Гордей прикрыл глаза, прислушался, казалось, будто в шелесте листвы он слышит голоса. Слова непонятные, неразборчивые, которые постепенно сливались в клубок стенаний, криков и стонов.

Он открыл глаза, но ничего не увидел, блёклая муть накрыла землю, с вмиг померкшей высоты на него спустилась рванина грязных туч. Гордей набрал в лёгкие воздух и почувствовал, как туман заполнил их, делая всё, что находилось внутри, неясным. А снаружи… В серой пелене тумана стали проявляться пока ещё нечёткие очертания, которые постепенно обретали силуэты людей. Их было много. Они стояли на краю рва. Поодаль стоял офицер. И ещё четверо между ним и людьми.

«Пли!» – крикнул офицер.

Раздался грохот, и всё заволокло дымным туманом. Гордей вздрогнул и открыл глаза. Грозный раскат неба разрывал тишину.

Фу-ты ну-ты, привидится же такое! Это от усталости. Утомился он сегодня, вот и накрыло.

Горизонт полоснула молния, и канонада загрохотала со всех сторон. Гордей торопливо поднялся и пошёл в дом.

– Что-то ты без аппетита? Али невкусно тебе? – Гликерия обиженно смотрела на тарелку с куриной лапшой.

Утопив в миске ложку, Гордей задумчиво гонял по золотистому бульону куски розового мяса, содранного с птичьей голени. Уж как она старалась, чтоб мужу угодить, с вечера тесто подготовила, яиц не пожалела, десяток вбила. Замесила, раскатала, тоненько порубила, на полотенце рассыпала, дала высохнуть. Жирный бульон из старой квочки получился, наваристый. Лапша в нём словно из кукурузной муки, жёлтая, аппетитная; даже есть жалко. Она и не ела, мужа ждала. А он, вроде, и не замечает стараний её. Сидит отрешённый, словно пыльным мешком кто по голове ему тюкнул.

– Слышь, Гордей?! – не получив ответа, прикрикнула Гликерия. – Уж не заболел ли?

– Здоров.

Гордей зачерпнул бульон и принялся есть. Гликерия всматривалась в его лицо, стараясь понять: вкусно ему, али нет. Но каменное выражение не подавало никаких признаков удовлетворения.

Вычерпав всё, Гордей отодвинул миску, вытер губы полотенцем и встал.

– Спать пойду.

– Не рано ли? Восьмой час только.

– Сонливо что-то. Усталь навалилась.

– Может, на погоду?

– Видать, на погоду.

Покинув кухню, Гордей плотно притворил за собой дверь, ведущую в жилую часть дома. Короткий коридорчик имел углубление с левой стороны в виде небольшой ниши, в нише за шторкой располагался широкий диван. Напротив находилась комната Вовки с Лёнькой, заканчивался коридорчик просторной светлицей с окнами во всю стену. Это их с Глушей личное пространство. Из светлицы шла дверь в комнату Аннушки.

Гордей постоял минуту в коридоре, подумал и отодвинул занавеску. Широкий диван с горкой подушек служил местом дневного отдыха Гликерии. Плюшевое покрывало манило теплотой и уютом. Гордей задвинул за собой занавеску, стянул с ног сапоги и лёг, отвернувшись к стенке.

Картина расстрела не выходила из головы. Что это было? Сон, явь, бред? Пусть не отчётливо, пусть в тумане, но он видел расстрельную команду и людей, в затылки которым целились офицеры с расстояния менее метра.