© Е.В. Добужинская, 2018

© Издательство «БОС» (дизайн, корректура, печать), 201

Предисловие

Жанр книги, которую Вы, может быть, начнете читать, я сама определила. Придумала. Это «документальная, смею надеяться, художественная проза».

Если такого жанра до меня еще не было, ну что ж, начнем с меня.

А если серьезно, то перед Вами мои воспоминания о неординарном, ярком человеке, моем отце, Добужинском Владимире Ивановиче, кстати, племяннике великого художника Мстислава Добужинского.

Я хотела рассказать о его и, конечно, моем восприятии того времени, той, не побоюсь сказать, эпохе, стране, где прошла его и в большой степени моя жизнь.

Нужна была определенная смелость, чтобы решиться написать эту книгу и тем более рассчитывать на то, что кому-то, кроме меня и тех, кто знал моего отца, будет интересно читать.

Но, вот книга перед Вами. Вы ее открыли и почему-то не закрываете. Будете читать? Посмотрим. Это – поступок.

Я благодарю каждого моего читателя, очень взрослого и очень молодого, если такие найдутся.

От первой строчки до последней здесь всё – правда, увиденная моими глазами, прожитая моим сердцем.

Всем спасибо.

ваша Лена Добужинская

Глава первая

– Пап, я пришла. Как ты? Все хорошо?

– Терпимо. Сядь около меня. Я такое тебе расскажу!

– Господи, что случилось?

– Ничего плохого, но случилось.

Я в больнице 4-го Главного управления, самой лучшей и привилегированной по тем временам. На дворе 1997 год. 9 октября.

Светлая просторная палата на двоих, очень чисто, на столике цветы, приветливый персонал, внимательные врачи. Все, как надо, как при советской власти, которая заботилась о своих подданных высокого ранга. Но только о них. Ни в какой обычной городской клинике ничего такого не было и в помине.

Владимир Иванович, мой отец, как раз пациент того самого ранга. Ему 84 года, очень красив, белый, как лунь, тонкие черты лица, умные, немного колючие зеленые глаза. Он всегда был красавцем и с возрастом становился еще красивее. Старость его лица почти не коснулась, только облагородила. Язык не поворачивается назвать его стариком.

Завтра его не станет.

* * *

– Ну, рассказывай скорей.

Он прекрасно говорит, захватывающе интересно, эмоционально и очень грамотно. Он – ритор.

– Ты не поверишь, но сегодня ночью ко мне пришли три молодых грузина из КГБ.

– ???

– Да, да именно грузины и именно из КГБ.

– Что хотели?

– Они предложили мне пост министра обороны.

– Почему обороны? Какое отношение ты имеешь к военным?

– А х… их знает.

– А ты что?

– Ты же знаешь, я умный и хитрый. Я ничего им не ответил, промолчал.

Поднял вверх палец и многозначительно ухмыльнулся.

Я очень расстроилась, поняла: начались галлюцинации, это впервые, до сих пор папа поражал нас ясным умом молодого человека, юмором и памятью. И уж совсем мне стало не по себе, когда он вдруг сказал:

– Наклонись поближе. Ты знаешь, в этой жизни я больше всех любил тебя. Конечно, и маму, и

Это он – Владимир Иванович Добужинский.

Иру (мою сестру) тоже, но ты всегда была мне ближе всех. Я считаю, что ты во многом меня повторила, мне хочется верить в это. Дети должны быть лучше своих родителей, иначе не было бы прогресса. В нашей семье прогресс, несомненно, присутствует.

Обнял меня одной рукой, прижал к себе и заплакал.

– Всё. Теперь иди. До завтра.

И отвернулся к стене.

Утром позвонил врач и сказал, что Владимира Ивановича больше нет. Он умер на рассвете. Во сне.

* * *

18 августа 2015 года. Сегодня моему отцу исполнилось бы сто два года.

Почему именно сегодня я думаю о нем, вижу его, разговариваю с ним, тоскую по нему? Почему, например, этого не было два года назад, в день его столетия?

Я задаю себе эти вопросы, не могу связно на них ответить, но где-то в подкорке таится объяснение. Дело во мне. Это именно мне необходимо поговорить с моим ироничным умным отцом. Именно мне надо рассказать ему, как я прожила столько лет без него, что натворила, чем могу похвастаться, в чем виновата и перед кем.

Это – я.

И мне 17 лет.

Я редко откровенничала с родителями при их жизни. Как и все дети, я считала их воззрения анахронизмами, спорила, не соглашалась, сердилась. И все это было лишним, неправильным.

Только теперь, когда пришла пора просматривать и анализировать собственную жизнь, мне просто необходимо с ними разговаривать. Особенно с отцом.

Кстати, мой великовозрастный сын ведет себя со мной точно так же, как я со своими мамой и папой. Если бы мы умели встать на плечи своих предков, увидеть их жизнь и взять от них то, что они знали! Если бы! Но… Читайте Тургенева.

* * *

– Добужинская! На выход!

– С вещами?

Такой диалог между замом декана моего факультета, замечательным греком Георгием Перикловичем и каким-нибудь остроумцем с «галерки» происходит, если в деканат утром звонит мой отец и просит своего близкого друга, этого самого грека, отпустить меня с занятий. Значит, он приехал из своего Кирова Калужского, где работает директором завода, остановился в гостинице «Москва», и мы пойдем с ним завтракать в кафе «Националь» на Манеже.

Георгий Периклович, конечно, недоволен, но отказать Володе не может. Отцу никто и ни в чем не может отказать. Такой человек.

Со строгим выражением лица, не глядя на меня, замдекана говорит: «Добужинская, на выход!» – я собираю вещи, и все знают, куда я иду и с кем. Мой радостный уход с лекции сопровождается одобрительным гулом, остротами и пожеланиями приятного аппетита.

Как правило, это происходит утром, занятия только начались, и я, конечно же, сегодня в институт не вернусь. Мне предстоит такой праздник! Никто бы не вернулся.

* * *

Мы с папой сидим за столиком в знаменитом «Национале». Одни, только он и я. Отец даже не смотрит в меню. Он и так знает, что мы будем заказывать, он здесь частый гость. Мимо нас то и дело проходит официантка, но не обслуживает. Правда, поздоровалась: «Здравствуйте, Владимир Иванович», – только с ним, меня как будто нет.

Мы сидим в пустом кафе уже полчаса. Папа злится. И вдруг:

– Танечка, это же моя дочь! Кормите нас завтраком, мы голодные.

Танечка стремглав подлетает к нам.

– Владимир Иванович, почему сразу не сказали? Уже бы позавтракали.

Оказывается, именно в это кафе отец никогда не приводил никаких женщин. Только маму. Их все знали и ждали всегда. Они оба прекрасно танцевали. Фокстрот, румба и особенно вальс-бостон в их исполнении завораживали всех завсегдатаев «Националя», и в конце концов они оставались единственной танцующей парой и уходили к своему столику под аплодисменты.

А тут с ним какая-то молоденькая девчонка.

Не будем кормить!

Завтрак был потрясающий.

Мы разговариваем, смеемся, понимаем друг друга с полуслова. Нам очень хорошо вместе, мы близкие, родные люди. У нас есть общие тайны, которые мы свято храним. Так пообщаться получается редко, даже не в каждый его приезд.

Весна. Светит солнце, как будто после долгого заточения вырвалось на свободу, и мы идем по Моховой к гостинице «Москва». Там еще немного побудем, выпьем кофе, а потом разбежимся. Он по делам, я – пока не знаю, куда. Только не в институт. Хотя… Могу успеть на лекцию Давида Борисовича Гинзбурга. Это стоит послушать. Ну, посмотрим.

Что твориться с идущими навстречу женщинами! Они столбенеют, можно сказать, падают штабелями, увидев отца. Одна даже вернулась, забежала перед нами, чтобы еще разочек на него взглянуть. Ничего не боятся! Бессовестные!

– Видишь, как они на тебя смотрят?

– Эти женщины? Почему на меня?

– Ты – красотка.

Мы хохочем, понимаем: мы оба ничего себе. Но в обморок они падают от него. Нельзя мужчине быть таким призывно-красивым, просто неприлично. И женщин жалко. Это мне жалко. А ему?!

* * *

Расстаемся. Не знаем, как надолго, но я буду жить в предвкушении радости от очередной встречи с ним.

Пожалуй, поеду все-таки в институт. К Гинзбургу.

Еле успела к началу лекции. И хорошо. Потому что начало – самое интересное.

Профессор Гинзбург Давид Борисович, пожилой, представительный, можно сказать, красивый мужчина, из тех, «бывших», интеллигентов, читал нам «Печи и сушила силикатной промышленности» – предмет, который невозможно было выучить, будь ты хоть сто пядей во лбу, потому что нельзя запомнить. Он это знал и поэтому разрешал на экзамене пользоваться его учебником с таким же названием. Толку от этого для студентов не было никакого, так как, чтобы найти в книге нужное место, весь учебник приходилось по многу раз читать, карандашом делать пометки, загибать страницы и т. д. Вот, хитрован, что придумал! Много лет спустя я, уже опытный преподаватель вуза, применяла метод Гинзбурга, и всегда с неизменным успехом.

Пробираюсь на свободное место, почти устроилась – и тут:

– Еноцка, все в поядке? Не спесите. Устваивайтесь поудобней. Мы без Вас скуцаи.

Это мне. Начинается праздник. Дело в том, что обожаемый нами Д.Б. не выговаривает почти все согласные буквы алфавита.

– Нацинаем. Веикий юсский уценый Гвум-Гзимайво…

Все смеются, пока еще не громко, пытаясь, елико возможно, сохранять приличия.

– Стянно. Каздый яз, когда я пвоизносу имя веикого Гвума, все смеются.

И хохочет сам. Вся аудитория, человек примерно сто, лежит на столах, под столами и корчится от смеха и слез.

– Ну, хоёсо. Пьёдовзим?

Правильно я поступила. Не прогуляла. Примчалась после восхитительного завтрака с папой (тоже студентом Гинзбурга) и не прогадала. Лекция, как всегда, была блестящей, интересной, как выдвинутый на высокую награду научный доклад. А некоторые издержки дикции лектора ее только украшали.

В отличие от профессора Гинзбурга, я недостатками речи не страдала и поэтому всегда во время экзамена по его непознаваемому предмету стояла с учебником у приоткрытой двери маленького кабинета и хорошо поставленным громким шепотом читала его же текст.

Всем известно: профессор глуховат. Давид Борисович поворачивается к двери.

– Еноцка, пьёстите, но я гвух на двугое ухо. А сто Вас папа ко мне давно не заходит? Пеедайте ему от меня пвивет.

Умница был большой, известный, уважаемый ученый, гениальный преподаватель. А человек какой! Многое я взяла у него, когда сама стала преподавать. Спасибо, Давид Борисович!