5

После ночного дежурства Олег входил в квартиру под громкий лай Фурсика и перезвон церковных колоколов. Пес добрался до плюшевого медвежонка, подаренного Светкой на Новый год, разорвал игрушку в клочья и довольный валялся в поролоновой набивке, чихая и фыркая от радости.

– Ну ты, товарищ, и оторвался, я погляжу. Подходящее время выбрал, нечего сказать. Гулять идем?

Но прогулка не задалась. Возле подъезда он столкнулся с Толиком.

– Что так рано?

– В самый раз, – невозмутимо возразил старинный друг и качнул пакетом в руке. Тихо громыхнули бутылки.

– Я пить не буду. – Олег в гости не приглашал, с намеченного пути не сворачивал. – Только с ночи вернулся. Фурсю прогуляю и спать.

– Так я тебе мешать не буду, спи на здоровье. – Толик удрученно поплелся следом. – Можно и позже отпраздновать.

– Толик, иди домой. Ко мне Егор обещал заехать.

– Гонишь единственного друга.

– Тебя Полина отпустила?

– Она с детьми в станицу вчера уехала к сестре. Я один аки перст. Мимо тещи тенью прошмыгнул.

В светлый день Пасхи Олега все раздражало. И не умолкающая болтовня Толика с перерывами на опрокидывание рюмки. И нетерпеливое рычание шпица под столом в ожидании благодарственной подачки. И слишком красные одутловатые Светкины губы, вытягивающиеся в трубочку всякий раз, когда соседка, не стесняясь чужого присутствия, норовила чмокнуть его в напряженную шею.

После обеда явился сын. Не один. От неземной красоты его спутницы Олег с порога почувствовал неловкость и лишней суетой выдал затаенное раздражение – невольно выругался трехэтажным матом, наступив на собачью лапу. При виде Егора Светку тут же сдуло ветром в незакрытую дверь. В этот день дверь вообще не закрывалась. Закрывать было бесполезно.

Егор с новой девушкой по имени Яна заехал к отцу с наилучшими намерениями. Уже несколько месяцев он раздумывал над логическим завершением холостяцкой жизни: надо жениться. Пора. Отца в расчет не брал совершенно по той причине, что советчик из него был никудышный, равно как и подсказчик. Давно Егор полагался на собственное здравомыслие, с того самого дня, когда уяснил одну простую вещь: родители сами не могут разобраться с личной жизнью, куда им других учить. Но хотелось ему перед тем, как сделать официальное предложение, показать избранницу отцу. Не для проформы, а ради родственных уз, их связывающих воедино, нерушимо. С некоторых пор существовала между ними тонкая чувствительная мембрана, бессловесная. И по той причине много они не разговаривали, даже созванивались раз в неделю, а виделись и того меньше. А когда виделись, то разговор происходил обрывочными предложениями, договаривать мысль до конца никто нужным не считал, и так все было понятно.

После собачьего визга Яна сама протянула Олегу ладонь для пожатия, и приветственная улыбка – смелая, янтарно-лучистая – его обворожила. Все другое казалось лишним. И навязчивые попытки Толика похристосоваться с красивой девушкой в румяные щечки. И долгие извинения сына за недолгий визит, и Светкины подгоревшие пироги с курагой и свежими яблоками, которые она проворонила и принесла под конец застолья, все пытаясь накормить сдобой хрупкую Яну, слегка захмелевшую от двух стопочек разбавленного кагора.

– Ты, батя, с дядей Толиком на неприятности нарываешься.

Егор отцовские праздничные застолья не осуждал, просто пытался достучаться до мужского слегка поддатого сознания.

– Все путем, сын. Тетя Поля его одного оставила на съедение волкам, вот он ко мне и прибился. Завтра с утра как протрезвеет, доставлю домой в лучшем виде. Под расписку.

Позже, в ожидании лифта, Олег одобрительно подмигнул сыну и слегка похлопал по плечу.

– Живем, Егорка.

– Живем, батя. Куда денемся.

Таким образом, смотрины удались, родительское благословение было получено без лишних вопросов и занудных нравоучений о долге, совести и чести. Весь набор у Егора имелся еще с восьмого класса, когда пришлось ему в одиночку вытаскивать из полыньи соседского пса дворовой породы. Домой пришел насквозь мокрый, замерший, в одном сапоге, второй утопил в ходе спасательной операции, за что героически снес строгий бабушкин выговор и два удара кухонным полотенцем по спинной диагонали. Летом бестолковый пес попал под «зилок» с песком, но глупая собачья смерть никак не умаляла мальчишеский подвиг в глазах ровесников и той же бабушки с мудрым изречением: «Ведать, на роду написано не своей смертью умереть».

Толик за компанию терся у лифта, пытаясь приложиться напоследок к белой ручке в золотом браслете, сыпал шутками, скоморошничал, уговаривал Яну остаться, завлекал французским шампанским, но та на провокацию не поддавалась. Ухватив Егора за локоть, нареченная невеста решительно втащила жениха в кабинку лифта и одарила всех провожающих божественной улыбкой.

– Вот что за молодежь такая, – после их ухода Толик пригорюнился, поник головой на сжатый кулак. – Трудно им со стариками посидеть лишний час? Мои тоже вечно куда-то спешат, то на занятия, то на тренировку, то в кино, а поговорить с отцом по душам брезгуют.

– Что с тобой разговаривать, когда ты лыка не вяжешь целыми днями, – Светлана бесцеремонно вмешалась в мужской разговор, ненароком прилипла горячим бедром к бедру хозяина.

– Ты, женщина, цыц. Не возникай, а то… – грозивший загнутым пальцем икнул, сонно моргнул и шмякнулся головой о стол, только налитая рюмка опрокинулась в тарелку.

– И что с ним делать? – изумилась Светка.

– Да пусть спит. Быстрее протрезвеет…

Вдвоем с Толиком им всегда было хорошо в любую погоду, в лихую годину. Сядут за стол друг против друга и молчат. С годами слова сделались лишними, фальшивыми, настроение доподлинно передать не могли, поэтому вычеркивались из списка и заменялись на более доступные человеческому пониманию предметы общения – пол-литра и говяжью тушенку. Балагурил Толик исключительно при людях, а наедине со своей совестью в образе друга суворовского детства, Олега Кравцова, предпочитал созерцать внутреннее восприятие окружающего мира, и как это все сочетается с его личной философией, основанной на устойчивом пофигизме и на отдельно взятых моментах жизненного обустройства семьи Черкасовых. Выпьет Толик рюмку, выпьет другую и с протяжным выдохом уставится в пустую стену или окно, заломит в локте руку, обопрет голову и молчит, словно разговаривает, только про себя. Иногда вслух выдает отдельные фразы на подобие: «понимаешь, брат», «ну как тут не завестись», «однозначно по-любому». И думай, к чему такая глубина, от чего такая философия.

В такие моменты никто из них о давней службе говорить не любил. На армейские воспоминания по обоюдному согласию наложили они вето еще лет десять назад, когда каждый излился друг перед другом за все прегрешения вольные и невольные, встретившись один единственный раз на горной базе под Цхинвалом. Вот тогда с половиной канистры разведенного спирта и остатками бараньего шашлыка просидели они до самого рассвета, а откровенным рассказам Толика не было конца и края.

После училища развела судьба молодых лейтенантов в противоположные стороны. Кравцова распределили на север в Прибалтику, практически на курорт, а Черкасов после пятимесячной подготовки под Ферганой попал в Афганистан за полтора года до вывода советских войск из проклятой каменистой земли. Но и этого ему хватило с лихвой по самое горло.

Не страдающий особой сентиментальностью Олег в душеизлияниях никогда не мешал другу делиться воспоминаниями хоть и давно позабытыми, но время от времени всплывающими знойными миражами посреди песчаных бархан затуманенной памяти. И тогда Толик терялся во времени, ежеминутно трогал левое плечо, словно хотел удостовериться на месте его рука или нет, хотя инвалидную группу с него давно сняли и даже десятисантиметровый шрам от ключицы до плеча потерял свою кровавую окраску, побледнел и с годами сморщился. От высокого, накаченного красавца в стиле «а ля Шварценеггер» ничего толком и не осталось, так, комичная копия – сутулая жердь с заниженной самооценкой, с алкогольной зависимостью.

Долгое время поначалу Олег списывал все на войну, на изломанную психику – «афганский синдром», поддерживал друга и стаканом, и сочувствующим словом. Но Полина, устав от мужниных затяжных депрессий и стойко переносившая до поры до времени «дурную наследственность» рода Черкасовых, уже во вторую беременность решила действовать радикальными методами и в один из отпусков командировала мужа в московский профилактический реабилитационный центр. По возвращению Толик предстал перед обществом совершенно другим человеком. Стал читать книжки, гулять на свежем воздухе, воздерживался от грубого мата, по выходным дарил жене цветы, между дежурствами нянчил новорожденного. Но хватило его ровно на полгода.

– По стопам отца пошел, – подвела итог Полина перед смущенным Олегом, когда он доставил невменяемого друга на порог квартиры. – Отец его от белой горячки преставился, и дед по рассказам свекрови не агнец божий был, все норовил в голенище сапога бутыль самогона от бабки припрятать. Так тот хоть настоящий казак, купец первой гильдии! А этот…

Своими казачьими корнями Толик никогда не хвастал, отрубили ему корни еще в детстве под горн трубача и бой барабанов. Отрубили и забыли. Время такое выпало, не модно было раскулаченными родственниками хвастать. Только водилась в роду легенда, что все мужчины – долгожители, крепкого телосложения и забойного семени, хотя легенда ничем не подтверждалась. Отец Анатолия женился далеко за сорок, а прожил чуть больше пятидесяти, оставив молодую жену и трех малолетних детей на руках престарелой матери. Дед обженился два раза и в двадцать, и в пятьдесят пять. Первый брак бездетный, а от второго – единственный сын. После раскулачивания семья купца Нестора Черкасова из славного города Ростова перебралась на хутор под станицу Шкуринскую. Оттуда немцы вывезли Нестора на работу в фашистскую Италию. За время плена скончалась от болезни жена, от голода мать. Вернувшись в родную станицу, пришлось ему начинать жизнь заново с чистого листа.

Упрямство казачье – черкасовское – из Анатолия моментами проглядывало, а иногда так натужно выпирало, что Полина в одночасье собирала чемодан, детей и уезжала на недельку к родителям, предоставляя мужу полный карт-бланш. Но все ее воспитательные методы действовали слабо. Анатолий, оставшись в гордом одиночестве, находил себе занятие по душе, принимался за старое и к возвращению жены оказывался в таком неприглядном виде, что Полине приходилось искать очередную лечебницу…

После на праздничные посиделки в открытую дверь зашли соседи по общему коридорчику – Маринка и Геннадий. Принесли куриный плов, голубцы со свежей капустой, две бутылки водки, и под тихий храп Толика пасхальный ужин продолжился, но уже без задорного угара и безбожного шабаша. От закуски ломился стол, выпивки хватало с лихвой, но Олегу водка не шла, не пилось, не елось.

– И чего сидеть в духоте, пойдемте лучше до парка прогуляемся, свежего воздуха дыхнем, – сетовала Маринка, – от вашего перегара голова болит.

– Вот поэтому лучше от прогулки воздержаться, – отнекивался Генка от предложения сожительницы. – Мусоров сегодня на каждом углу. Заметут в ментовку, последние деньги за меня выложишь.

– Да сейчас, разбежалась. Буду я за тебя еще деньги платить. Жди!

Изрядно выпившая пара с самого начала знакомства числилась у Олега в списке неблагонадежных. Внешний вид их вполне сочетался с окружающей средой обитания, но поведение порой зашкаливало за все мыслимые нормы человеческого существования. Маринка занималась по утрам пробежкой, сидела на раздельном питании, хранила фигуру и в пятьдесят четыре года молодилась до абсурда, заплетая две жиденькие косички, перехваченные цветными резиночками. Сидела она дома, нигде не работала и жила с единственной целью – вытрясти из сожителя, безвольного забитого существа, побольше денег. Генка имел золотые руки, брался за любую работу, но когда наличности не хватало, за стенкой в соседской квартире случался оглушительный скандал вплоть до мордобития, и Геннадий с периодическим постоянством оказывался за дверью.