4

Рано поутру перед самой работой Ниночка накормила хозяйку праздничными куличами с крашеными яйцами и вывела на свежий воздух. По двору баба Нюра передвигалась исключительно с помощью деревенских ходунков – крепенькой табуреточки, согнувшись пополам и переставляя ее перед собой маленькими шажками. Так она выходила на улицу, садилась возле калитки и созерцала подслеповатыми глазами всю окрестность, состоящую из девяти домов по четной стороне, а по нечетной из восьми.

В одиннадцать часов задорно, с веселым перезвоном зазвонили по околотку колокола местной церкви, выстроенной совсем недавно на месте транспортного цеха хлопчатобумажного комбината. Но в бело-синий «новострой» с позолоченными куполами баба Нюра так ни разу и не сходила. Последние девять лет вся ее протоптанная дорога начиналась от крыльца дома и заканчивалась покосившейся от времени, облезлой калиткой, возле которой старушка просиживала полдня с тем особым любопытством, какое бывает у ограниченных в передвижении инвалидов. Встречая и провожая каждого пешехода или машину, любила она теплыми вечерами засиживаться до самой темноты, когда зажигались высокие фонари и улица, освещенная искусственным светом, наполнялась житейскими звуками: смехом соседской детворы, автомобильным урчанием, рокотом мотоцикла, долгим собачьим лаем.

На улице она осталась последней из могикан, из тех первых хозяев, кому в пятьдесят седьмом году администрация города безвозмездно раздавала земельные наделы для строительства собственного жилья. Четыре сотки непаханой земли достались мужу бабы Нюры как фронтовику, получившему ранение, контузию и орден Красной Звезды. Многие, кто видел ее сидящей целый день на табуретке в теплом платке и вечных черных калошах на босу ногу, подходили, здоровались, интересовались здоровьем и количеством лет. Но с годами характер ее мало изменился, и с казацкой сдержанностью, поджав бескровные губы, баба Нюра отвечала всегда с неохотой, подолгу и пристально всматривалась в лицо вопрошавшего. Годы свои она прекрасно помнила, а иногда даже сверяла по календарю. Шел ей девяносто шестой, и прожить она собиралась еще минимум лет пять, а то и шесть. В ее роду все женщины славились исключительным долголетием и стойким здоровьем, а одна из многочисленных теток упокоилась в сто четыре года в здравом уме и при памяти.

Согретая на весеннем солнышке баба Нюра сонно щурилась по сторонам, с интересом наблюдала за соседской ребятней.

– Бабушка, с праздником вас, – громко окликнула ее соседка через дорогу.

– Христос воскресе! – улыбнулась та беззубым ртом.

– Я в магазин собралась. Вам нужно чего-нибудь? Хлеба? Молока? – женщина перешла дорогу, подошла ближе.

Все соседи знали: баба Нюра не просто сидит на улице, она ждет какой-нибудь оказии, чтобы попросить купить нужных продуктов. И денежки на этот случай лежали всегда за пазухой, завернутые в чистый носовой платок.

– Нет, милая, ступай с Богом. У меня теперича жиличка проживает. Ничего мне не надоть.

Она сидела так до самого обеда, пока не раздала всем мальчуганам специально припасенные для такого случая конфеты, не похристосовалась с ближайшей соседкой Зинаидой, которую еще десять лет назад ненавидела лютой ненавистью, но с годами, правда, позабыла, за что именно. И когда глаза заслезились от яркого полуденного солнца, подхватила двумя руками табуреточку и проковыляла обратно во двор.

Во дворе цветочные запахи неслись со всех сторон, и заходить в дом перехотелось. Баба Нюра присела возле крыльца на излюбленном месте, прямо на солнцепеке. Хоть и был на ней вязанный из овечьей шерсти халат до самых колен, а сверху мужнина безрукавка из цигейки, латанная в нескольких местах, и два платка на голове как положено – хлопковый исподний и теплый покрывной, только не согревались косточки, не потело в подмышках, а от самого легкого сквозняка вздрагивала старушка и пересаживалась ближе под кирпичную стеночку.

Хозяйским глазом осматривала она обнесенные белым туманом корявые яблоньки, кусты сирени, буйно разросшиеся вдоль соседского забора, где в самом углу под гнилой кучей ежи, нагло пользуясь заброшенностью сада, устроили гнездо и регулярно плодились в ограниченном количестве. Ежей баба Нюра любила, и польза от них была не малая: истребляли они лягушек, противных мышей, а по ночам тихо шуршали в высокой траве, лакомясь членистоногими. Соседи, не надеясь на возможности одинокой старухи, по меже со всех сторон поставили крепкие, глухие заборы, через которые невозможно было ничего подсмотреть, а с левой стороны владелец сети обувных магазинов раскошелился на высокий забор из красного кирпича. Прикинула старая казачка стоимость строения и не одобрила пустых трат щедрого соседа. То ли дело раньше: натянули по меже ячеечную сетку на тоненьких столбиках, и просторно, и хорошо, и продувается всеми ветрами, и вся соседская жизнь как на ладони, сиди хоть весь день – любуйся, и телевизора не надо.

Кирпичную стену в одно лето заплел ненавистный хмель, разросся густо до самого верха, пышными шапками свисал вниз, манил пчел медовыми шишками. От пчелиной суеты в саду стоял тихий гул, мимо шныряли мохнатые шмели, висли на желтых нарциссах, что стойкими солдатиками покачивались среди зеленых пучков вдоль дорожки от калитки до самого крыльца. Осмотрела хозяйка дворик – вокруг полное запустение. Под яблонями бушевал настоящий мавританский газон из сорной травы и полевых цветов. Откуда только взялись окаянные, размножились, расплодились! Через фундаментную щель пробились и озорно поглядывали на белый свет фиалки. Подняла баба Нюра глаза – их видимо-невидимо, целая прорва. Разбежались цветочки, возрадовались простору да весеннему солнышку. Только выщербленная плитка разъехалась в стороны, в щелях пророс мох, а цветастая мокрица заполонила все пространство. А ведь когда-то покойный Степан сам плиточку стелил своими руками, одну к другой, ровно по ниточке. Да что там плитка, каждый гвоздик в доме сам вбивал, каждый кирпичик выкладывал… Глазами все бы переделала заботливая хозяйка, и травку повыдергивала, и плиточку отскоблила, поравняла, и корявые стволы выбелила бы к празднику гашеной известью, а ноги-то не идут. Погладила она сморщенные, выстраданные руки с шишками на пальцах… да пусть растут цветочки, кому они мешают…

– Баба Нюра, вы тут долго сидите?

Старушка клюнула носом и очнулась ото сна. Перед глазами стояла новая жиличка.

– Который теперя час? Уснула, видать.

– Так пойдемте. Я вас обедом накормлю. Ларек на пятнадцать минут закрыла.

– Ой, попадет тебе от тетки, – запричитала баба Нюра.

– Не узнает – не попадет.

Нина быстро завела хозяйку в дом. Нырнула в холодильник, засуетилась кастрюльками, тарелками, ложками. Старушка только и успевала поспевать за ней глазами, уж бойко все получалось у новой квартирантки. За пять минут Ниночка собрала на стол обед, выставила все на тарелках.

– Сама чего? – Хозяйка охотно взялась за ложку.

– Так времени сколько. Вечером поем, а в ларьке чаю попью.

– Ешь, давай! – осадила ее старушка и подмигнула. – Не убежит твой ларь, ног-то у него нэма. Посуду я и сама помою, не издохну.

– Спасибо вам.

– Да не торопися, успеется.

Ниночка, следуя совету, спокойно пообедала и ушла обратно на работу. В праздничный день хлеба навезли много, а народ не шел, и ближе к обеду стали одолевать ее сомнения: продастся ли все или придется складывать буханки в большой полиэтиленовый пакет, чтобы назавтра не зачерствели.

Оставшись одна, баба Нюра дрожащими руками тщательно перемыла грязную посуду, вымела тоненьким веничком из-под стола крошки. Отдыхать после обеда она любила на диване перед телевизором, заменившем и газеты, и журналы, и досужих соседок, с которыми она в свое время переругалась с каждой по отдельности, а после асфальтирования улицы и со всеми вместе, потому что с поднятой дороги вся дождевая вода лилась прямиком на ее двор, оказавшийся в низине, а в затяжные ливни половодный ручей доходил до самого крыльца, подтопляя первую ступеньку.

Особого пристрастия у бабы Нюры не было. Любимое занятие – вязание носков и кофточек – она забросила уже давно, пальцы перестали сгибаться, выпадали спицы, терялись петли. Полюбилось тогда другое занятие – разводить на подоконниках фиалки, но нежные цветы зимой болели гнилью, пропадали, и от загубленного растениеводства осталась в сарае целая гора керамических горшков. На комоде еще пылилась стопка разгаданных кроссвордов, прочитанные по десять раз журналы, старые календари садоводов и огородников. Развлекала себя старушка как могла, пока не остался у нее в друзьях один телевизор. Под него хорошо думалось и крепко засыпалось.

В последнее время в целом доме облюбовалась ею всего одна комната, но окнами на улицу, для ежедневного просмотра пешеходов и суетной жизни. Грузно опираясь на подоконник, долго простаивала баба Нюра в непогоду возле окон, всматриваясь в тени, мелькавшие через прорези в деревянном заборе, и зачем-то пыталась в случайных прохожих угадать силуэты соседок.

По комнате ходила она без табуретки. Передвигалась неспешным шагом, рукой держалась за мебель, выстроенную в ряд. От двери слева стоял комод, за ним разведенный зеркальный трельяж, в углу на антресоли, снятой со шкафа, пылился телевизор. Два окна, что смотрели на улицу, были занавешены красивым тюлем и ничем не заставлялись из-за опорного наблюдательного поста. По другую стенку за высоким шкафом стоял широкий диван, на котором старушка спала ночью, а днем отдыхала.

Помимо обжитой комнаты в доме еще имелась спальня и гостиная, и занимали они ровно половину всей площади. Но туда хозяйка заходила редко и двери держала на замке. Квартирантов пускала лишь во времянку и то по доброму совету Тамарки, чтоб вконец не заскучать, да и копейка лишняя каждый месяц капала в руку – какая-никакая, а прибавка к пенсии. Но даже пенсией баба Нюра была довольна. На все хватало щедро назначенных государством денежных средств, если брать во внимание, что одинокой старушке кроме питания ничего и не требовалось, а то, что оставалось, бережно пересчитывалось и пряталось за комодом под пыльный палас…

Посреди бела дня залаяла протяжно соседская собака, когда в калитку застучали, и сон развеялся, как не бывало. Старуха заторопилась взглянуть в окно, но калитку уже кто-то открывал, а за тюлем промелькнула тень.

– Эк, девка не закрыла…

Спешно зашаркала бабка через кухню к дверям, а там чужой голос.

– Хозяйка! Анна Захаровна! Жива еще или нет?

– Батюшки мои. А кто это? Кто?

– Не признала меня, Захаровна?

Перед крыльцом стояла пожилая женщина с маленькой девочкой, в руках прозрачный кулечек с конфетами и крашеными яйцами.

– Галина Ивановна я. Из ткацкого цеха. Помните?

Она не помнила, но признаваться в слабой памяти не собиралась.

– Галочка, как же. Откуда?..

– Христос воскресе.

Кудрявая девочка с большими светлыми глазами пряталась за женскую юбку, посасывала леденец на палочке, а старушка растерявшись топталась в дверях: давно у нее не было незваных гостей.

– Воистину, воистину воскресе. Заходьте, заходьте, гостики, милости прошу.

За разговором вспомнила она и гостью, старую знакомую по комбинату, одно время дружили семьями, ездили на реку Кубань рыбачить, но все забылось и быльем поросло. За чаем внимательно слушала баба Нюра про чужое житие, улыбалась светловолосой девочке, застенчиво склонившейся над чашкой, но о себе рассказывала неохотно.

– Доживаю ужо. – Рот она широко не раскрывала, а свое беззубье прикрывала уголком платка.

– Сколько ж вам лет, Анна Захаровна?

– Девяносто шестой пошел.

– Ого!

– Да, старость не в радость. А куды денешься? Что положено, надо сдюжить.

– Скучно одной-то?

– Так люди кругом. Соседки заходють. Жиличку пустила во времянку.

– Не одна вы, это хорошо. А то недавно случай был…

– Какой?

Незваная гостья до последнего сомневалась: пугать бабку или не стоит, но именно из-за неприятного происшествия, которое потрясло всю округу, она и припомнила о давней знакомой. По расчетам выходило – столько не живут, и за давностью лет Галина Ивановна все боялась ошибиться двором, перепутать улицу, но ноги сами вывели ее на угол школьного забора, через перекресток дорог, мимо трансформаторной кирпичной будки к покосившемуся дому за столь ветхим забором, что сильно колотить в калитку она побоялась.

– Люди поговаривают, на нашем поселке разбой идет. Прямо днем во дворы через забор лезут, двери взламывают.

– Чего хотят-то? Грабють что ли? – не поняла баба Нюра.

– И грабят, а на вербное воскресенье смерть случилась.

– Как же? Кого же?

– Вы не слыхали разве? Через три улицы от вас, недалеко тут, как раз за школой…

Тех, кто проживал за школой, баба Нюра знала понаслышке от соседки Зинаиды, которая на старости лет поверила в шарлатанство травников, в силу пчелиного яда, а заодно и в Бога. Ходила Зинаида на лечение ко всем кому ни попадя, кроме районной поликлиники. Слишком уж предвзятое отношение имелось у нее к медработникам, основанное на проверенных слухах, которые соседка сама же с превеликим удовольствием и распространяла. Но травник Зинаиды был доверительный и надежный, проживал удобно – в двух шагах – на улице, прилегающей к школе. За один месяц излечил от хронического цистита, за другой от катаракты левого глаза, правда, после проявилась временная глухота, но одно с другим связи не имело, и травник долгие годы оставался у Зинаиды в фаворе.

– За школой никого не знаю, – засомневалась баба Нюра, – разве что травник там живет.

– Помер он давно. Вместо него дочери знахарством занялись. А вот рядом с ними старушка одна жила, такая же одинокая. Прямо днем ее и задушили, говорят, большие деньги под половицей отыскали.

– Милиция что ж?

– Милиции, Анна Захаровна, уже нету. Теперь полиция.

– Да что ты! Вот дела делаются.

– Новый президент распорядился.