© Елена Чудинова, 2018

ISBN 978-5-4493-4130-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Мы вступили в столетие чудовищной смуты, последствия которой не избыты по сей день. А значит – надлежит соборно изучить и осмыслить причины русского нестроения и русской беды.

В этом сборнике соединены статьи последних лет, где я обращаюсь к теме октябрьского переворота и Гражданской войны. Это – мой скромный вклад в осмысление давних событий. Давних? Надо ясно понимать, что Гражданская война, хотя и отстоящая от нас уже на столетие, – не прошлое, а, по сей день, тревожное наше настоящее. Поэтому я призываю приглядеться и к тому, какие тени отбрасывает давняя беда в наш нынешний день. «Отбоя не было – борьба продолжается!» – это девиз основанной бароном П. Н. Врангелем организации РОВС (Русский Обще-Воинский Союз), который я взяла заголовком одной из частей данной книги. Борьба – продолжается? Но за что мы боремся сегодня? За завтрашний день России. Человек или народ, пребывающий вне прошлого, лишен и будущего.

Как говорил недавно почивший в Бозе король Румынии Михай I, «Мы не унаследовали нашу страну у наших родителей, мы взяли её в долг – у наших детей». Достойно ли мы, ныне находящиеся на подмостках Истории, отдадим свой долг? Да, если вместе со страной передадим новому поколению взвешенную и четкую нравственную оценку исторических событий.

Объективные критерии – существуют, если не бояться их использовать. На этих днях я выступала перед читателями. И услышала слова, которые, к сожалению, слышу довольно часто. «Вы говорите о Добре и Зле. Но ведь это только Ваша точка зрения, что Добро, а что Зло!» «Вы хотели бы, – ответила я – услышать, чтобы, говоря о разорении храмов и убийстве священников, я прибавляла „с моей точки зрения это предосудительно“? Не дождетесь. Это предосудительно по определению, и я не боюсь судить». Релятивизм разъедает сознание современного человека. Посетивший недавно Москву католический Епископ Бернар Фелле дал релятивизму исчерпывающую характеристику в своем выступлении на религиозной конференции: «Мы пытаемся добиться от этих людей простого, на наш взгляд, ответа: Черное или белое они видят? Они кричат нам в ответ – Серенькое! Серенькое!»

Избавимся от серости. Назовем белое – белым. Обелим Добровольческое движение, на дискредитацию которого семь десятков лет работала гигантская машина безбожной пропаганды. Правы те, кто защищал Крест над страной. Они же – и белы.

В этой книге тема Гражданской войны неразрывно связана с проблемами религиозного состояния нынешнего общества.

Поэтому – перебирая вехи событий столетней давности – я ищу в них прежде всего нравственных примеров, человеческих образцов Чести и Долга, воплощенных катехонов. Ищу – и нахожу: в А. В. Колчаке, Б. С. Коверде, Н. С. Гумилеве… А также и в простых, мало кому известных людях. Я предлагаю вглядеться в портреты. Вглядеться и понять природу Чести, Доблести, Добровольчества. Природу Благородства.

Но было бы странно, если бы, чтя русскую царскую идею Священного Союза, я, говоря о русской беде, обошла бы стороной иные страны, прежде всего – любимую Францию. Ведь она пострадала не в меньшей степени. А устрашающая одинаковость того, как раскручивался революционный маховик, лишний раз напоминает: христианский мир – система сообщающихся сосудов. Помню, в Париже на Книжной ярмарке, в беседе с французским историком, мы в очередной раз поражались тому, как банально повторяется Зло: ведь Сталин – список с Бонапарта. Но много ли знают ли об этом во Франции? Много ли знают об этом в России?

На этих страницах встретится немало статей о предшественниках наших белогвардейцах – шуанах. От них, собственно, и пошел белый цвет. «Белизна – угроза черноте» – как мы видим, современники понимали свою идейную связь с французскими роялистами, считали себя их последователями. «Молодость, доблесть, Вандея, Дон».

Я хочу также поделиться новым для меня жизненным опытом: исторической реконструкцией. В годовщину страшных дат мне довелось – и еще, если Богу будет угодно, доведется – пройти по России дорогами той войны. В марте сего года я приняла участие в мемориальном Марше по случаю столетия Ледяного похода: от аула Шенджий до аула Натухай. Моей «летописи» в сборнике уделен отдельный раздел.

Отбоя не было.

Но дай Господь нашему поколению, уступая историческую арену молодым, услышать в душе долгожданное слово:

Отбой!

Елена Чудинова

III.IX.MMVIII

I. Алхимия благородства

Алхимия благородства

Есть сумма мифов детства, определяющих развитие личности.

Одним из главных мифов моего детства был Николай Степанович Гумилёв, мой любимый поэт, но образ его не исчерпывался для меня поэзией. Христолюбивый воин, преданный своему Государю (Сколь немодно было то и другое в среде, где он вращался в ранней молодости!), человек чести и отваги того особенного сорта, что побуждает к постоянному флирту со Смертью. Не просто дворянин, но эталон дворянина.

Николай Степанович Гумилёв не был дворянином.

Я узнала об этом только недавно, прочтя фундаментальное биографическое исследование С. Белякова «Гумилёв, сын Гумилёва». Сию ошибку я пронесла через всю имеющую к данному моменту состояться жизнь.

Я могла бы задуматься и попытаться что-то выяснить и ранее. Отчество, пусть не стопроцентно недворянское, но наводящее на предположения. Фамилия, указывающая на принадлежность к духовному сословию. Я могла задуматься, но мне не о чем было задумываться. Николай Степанович Гумилёв дворянином был, ибо создал у моего поколения представление о том, каким должно быть дворянство.

Немного фактов, просто для справки.

Степан Яковлевич Гумилёв, сын сельского дьячка, выслужил личное дворянство на флоте. Женился на дворянской девушке, но сословие передается по отцу. Между тем прошение в Сенат о статусе потомственного дворянства старшего брата Николая Степановича, Дмитрия Степановича, написанное в 1912 году, было отклонено.

Есть такая разновидность дворян и дворянствующих, что начнут сейчас толковать о матери аристократического происхождения, объясняя ею не только психологический облик, но и «эти руки, эти пальцы». И, что, впрочем, характерно для публики этого сорта, оскорбят тем память морского волка и врача Степана Яковлевича. Как же наскучила эта тема пальцев… Люди не лошади и не собаки, попытка вывода определенного экстерьера всегда терпела провальную неудачу. Тонкая кость, как правило, свидетельствует лишь об азиатской примеси в крови, пресловутые пальцы – вопрос случая. Видели б эти люди надеваемые на ночь маленьким девочкам XIX века плотнейшие кожаные перчатки с крючьями внутри. Китайское бинтование ног перчатки эти, конечно, не превзошли, но где-то весьма близко. Мой отец, кстати, успел повидать в Китае глубоких старух, что ковыляли по улицам походкой, каковую поэты – пороть бы таких поэтов – называли «цветок на ветру». Напомню, что вывести породу китаянки с детскими ногами отчего-то не удалось. Их внучки бегают вполне резво. Надо получше читать знаменитую сессию ВАСХНИЛ.

Так в чём же суть дворянства, если не тешить себя положениями «я ничем особенным не славен, но имею фамильную форму затылка, и такой затылок у нас был ещё триста лет назад». (Про затылки – иронизировал Иван Бунин).

Кто дворянин? Гумилёв или пустое место с трёхсотлетним затылком? Каков смысл дворянства? Он огромен, даже в наши дни, когда принадлежность к сословию кажется незначительным обстоятельством в жизни тех, кто к нему действительно принадлежит.

Дворянское сословие в Российской Империи было живым, постоянно пополняющимся. Смысл его заключался в служении. По модели, энергически воплощаемой Государем Петром Алексеевичем, дворянин высвобождался от заботы о насущном хлебе именно ради предоставления себя целиком иным заботам – интеллектуальным, созидательным, военным.

Но и «вольность дворянская» не тронула главного социального значения дворянина. Готовности умереть ради понятий, превышающих ценность жизни. Заметим – никто не мог требовать от крестьянина готовности умереть. От солдата из крестьян – да, но ведь солдат мог и выслужиться, от крестьянина в отличие. Вспомним трагический рассказ «Тупейный художник», где забритый крепостной возвращается за своей нареченной «благородием».

Здесь формальная (социальная) суть дворянства переходит в область высшей сути.

Доминик Веннéр даёт универсальную формулу благородства: отторжение от низменного.

Эта формулировка – краеугольный камень.

Отторжение от низменного – это в двух словах характеристика всей жизни Николая Гумилёва. Именно потому он и задал нам дворянскую модель поведения, и в минуты слабости и сомнения мы, юные, спрашивали себя: «А как поступил бы Николай Степанович?»

Я буду много говорить о юности, ибо в ней и в детстве закладывается, как всем известно, личностная основа.

В возрасте девятнадцати лет я была отчаянно влюблена. В Бориса Коверду, разумеется. Я не была оригинальна. Многие мои ровесницы влюблялись в Бориса Коверду. Коверда странно двоился в нашем восприятии. С одной он стороны был – наш одногодок, тот, в Варшаве. В тщательно отутюженном бедном костюме, том, в котором ходил в гимназию. (Другого-то у него не было). В белоснежной манишке. В чёрной бабочке, со смущённой улыбкой, с чуть встрёпанными волосами. И мы мечтали – отчаянно поцеловаться с ним у вокзала, пообещать ждать хоть десять лет, хоть больше…

Но в то же время мы знали, что он живёт сейчас, там, вдалеке, что убелён сединами. И мечталось иное – увидеть его в этой – нашей настоящей – жизни. Войти к нему, а он, конечно, будет сидеть в своём кабинете, в таком высоком большом кожаном кресле. И сесть на пол (мы любили сидеть на полу) около его кресла, и поцеловать усталую руку, в старческих «цветах смерти», руку, покаравшую убийцу царских детей.

Ну да. Нам одновременно хотелось – и во внучки, и в сверстницы.

Когда железный занавес упал, Коверда ещё жил на свете. Но как раз тогда я болела довольно тяжко, так что съездить за благословением на то, чтоб всегда быть «За Россию!», не представлялось возможным.

В моей жизни много прекрасных встреч. Но и невстреч – тоже немало. Об этой невстрече – жалею до сих пор.

А теперь попытаемся понять. Чудовищные картины красного террора (в том числе так называемое «ледяное крещение», сиречь зверское убийство, знакомого семьи священника Лебедева) были увидены глазами ребёнка (на год большевицкого переворота Борису – девять лет). К девятнадцати годам юноша мог забыть всё ужасное, оставленное в растерзанной России, забыть как кошмарный сон. Ведь это так естественно, не правда ли? Вокруг – готический уютный мир, вокруг обычная жизнь. Да, в ней есть трудности, в этой жизни – бедность, неуплата в гимназии… Но что такое эти трудности в сравнении с убийствами женщин и детей, с чудовищными пытками, которым чекисты учились у китайцев? Есть служба, есть жалованье, которого всяко хватает утром на горячий прецель за столиком в маленькой булочной, есть крыша над головой, тебя никто не убьёт просто так, забавы ради, а всё остальное как-нибудь образуется. Ведь в жизни рано или поздно всё образовывается, если это жизнь, а не красный прижизненный ад, о котором лучше забыть.

Забыть – неверное слово. Не забыть, конечно. Помнить, гневаться, обсуждать с другими эмигрантами, не упуская дать понять хорошеньким паненкам, что ты – трагический персонаж, изгнанник. Покричать, поругать правительство, узнав, что гнусный цареубийца по-прежнему пребывает в стране, гневно бросить на пол газету с сообщением о его безнаказанных передвижениях. Напиться, наконец, если уж ты такой чувствительный. И жить себе дальше.

Коверда поступает иначе. Если кто не знает, казнь Войкова отнюдь не была «убийством безоружного из-за угла», как обозначил её тот, кому Судия уже Бог. Это был настоящий поединок, просто отстреливавшийся Войков отчаянно трусил, руки его тряслись. Впрочем, одна деталь. Я только что написала, что руки Войкова тряслись от страха. Кроме меня, эта мысль приходила в голову многим. Да, она напрашивается. Но на той руке, что выхватила маузер, в ту минуту сидело золотое кольцо с крупным рубином, содранное с мёртвой длани Государя. Кто как, а я вполне верю, что мог ожить тот рубин, мог повергнуть вора в бесконечный ужас, пустить ток ужаса по всем жилам, ударить в мозг. За себя убиенный Государь не мог заступиться – но перстень его мог уберечь мальчика. Ведь ни одна, ни одна пуля Войкова не попала в Бориса, даже не зацепила…

Вот он, во всей полноте, контраст между высоким и низменным. Мальчишка, уже сутки голодный, ибо добытые на поездку в Варшаву деньги кончились, аккуратный, благовоспитанный, чистый мальчишка – и мародёр, открыто носящий вещь своей жертвы, блудник, растратчик, отменно откушавший перед выходом на перрон с не менее мерзким Маяковским.

Можно ли придумать ярче противостояние между благородством и плебейством, плебейством самым низким?

Коверда готов пожертвовать своей юной жизнью, своим будущим. (Во время суда – Советы изо всех сил жали на Польшу – был момент, когда все клонилось к смертному приговору).

«За Россию!» – говорит он на вокзале, поднимая револьвер. «Я отомстил за Россию, за миллионы людей», повторит он в полиции, добровольно сдавшись властям.

Честь и справедливость – ценности выше жизни, выше свободы. Коверда демонстрирует образцовую дворянскую поведенческую модель. Борис Коверда, сын сельского учителя, внук крестьянина.

Дворянское сословие необходимо потому, что в нём идею приоритета высших ценностей закладывают с рождения, в ней воспитывают. Но границы явления не идеально совпадают с настоящей жизнью, в нашем-то несовершенном мире. Там, как и указывает Веннéр, «фонство» не спасает от подлости, тут изысканнейшим, рафинированным, отточенным благородством блещут дети крестьян.

Да, контур дворянского сословия не вполне совпадает с его сутью, но без него общество обречено на деградацию. Самородки благородства превращаются в непонятных чудаков, в психическом здоровье которых позволительно сомневаться – если нет круга, в который они вписываются как норма.

Что мы и наблюдаем в современном социуме. В последние полтора года, когда Россия вошла в период грозового напряжения, мы обнаружили вдруг, что благородства в нас, в нашем семьдесят и ещё двадцать лет попираемом народе, много больше, нежели смели надеяться самые большие оптимисты. Но нет цементирующего все эти проявления активного сословия, ничто не сводит их воедино.

Зато существует антидворянство, антиэлита, нынешние сильные мира сего. Их характеристика – низменность. Единственное исчерпывающее слово. Посмотрите на всех этих светских львиц, оне же медийные персонажи. Некогда бытовала шутка «эта девушка не ругается матом, она на нём разговаривает». Теперь это уже не шутка, а жестокая реальность наших дней. Они все на нём разговаривают, вся эта творческая интеллигенция, всё чиновничество – от мельчайшего крючка до олимпийца. Мат это не просто грязная речь. Грязноротый окружён облаком призванной им мелкой бесовни, а бесы – низменны. Не случайно ещё прошлым летом – ах, это прошлое лето! – в ополчении был введен запрет на обсценную лексику.

Всё вспоминается мне некая особа, вещавшая снисходительно, что она-де «пишет о войне», поэтому не вставайте никто поперек правды жизни. Ещё тогда я скромно упомянула, что граф Лев Николаевич Толстой тоже написал «о войне» довольно большую и весьма известную книгу, обойдясь одним единственным бранным словом, да и то слово, меркою сей современной «баталистки», вполне невинное. Почему мне запомнилась эта женщина с её вполне безвестными романами? Потому, что таких в творческой среде – большинство.

Но низменное общество не жизнеспособно. От нежизнеспособной «элиты» зараза деструкции проникает повсеместно. В голове современного интеллектуала, который бы удивился, сопричти его к боженам, потихоньку метастазирует низменность. Недавно мне попалось несколько «исследований» о биографии того же Коверды. Отставим в сторону то, что, по прошествии лет и отнюдь не с допуском к уникальным документам, «новое слово» сказать непросто. Но все эти работёнки отстаивали одно: нет, не герой, пешка в чужих руках, несамостоятельная фигура. (Один «исследователь» снисходительно называет Коверду «хлопцем». Какой он тебе «хлопец», ты, плебей? О тебе-то самом кто вспомнит через восемьдесят лет?) Хорошо ещё, что не додумались до того, что «вместо него стрелял снайпер». Впрочем, всё впереди у этих великих умов. Что же нудит их доказывать, будто Коверда – никто и ничто? Всего лишь подспудное знание того, что сами – никогда, ни за что не рискнули бы жизнью просто так, ради высшей справедливости. Современный «интеллектуал» не верит в героев. И тем более не верит в одиночек. Между тем вся европейская культура – предельно индивидуалистична.

Мы наблюдаем ежедневное умаление самого понятия величия.

Не в меньшей мере, чем своим определением, Веннéр доказывает благородство своим отчаянным актом самоубийства. Актом чудовищным, кощунственным, страшным, но ни в коей мере не низменным.

Ошибка Веннера, как я уже писала, свелась к исповеданию лишь культурного аспекта христианства. Но мы должны расширить это до обобщения. Без Господа Христа Европа мертва, вне Христа невозможно существование европейских элит.

В иных мирах, в иных пределах также существовали «лучшие». Но никакая иная элита, кроме христианской, не переживает себя самое, не делает сынов Авраамовых из подвернувшихся камней. В Риме, в языческом Риме, было сословие всадников. Особый перстень, привилегии, то и сё. Кого, кроме историков и любителей, оно сейчас интересует, это сословие? Рыцарство же, давно уже не совпадающее само с собой, пребудет вечно. Как бы низко ни падал рыцарь – ему было, откуда упасть. Ночь, проведенная в пустой тёмной церкви перед посвящением, ночь бдения и молитвы… Модель рыцаря распространяется много дальше рамок рыцарского сословия. Кто из нас не вертел в руках понятий «рыцарственно – не рыцарственно», кто не примерял мысленно высокого обета?

Очень многие уже – не примеряли. Смех убивает на своём пути всё высокое, но кто сказал, что смех – естественное состояние человека? Естественное состояние христианина – не смех, а радость. Почувствуйте разницу.

Сама по себе полезная вещь – интернет, является, в то же время, инструментом низменности, в просторечьи называемом «троллинг». Всё труднее и труднее говорить о высоких чувствах, всесмехливый интернет этого не позволяет. Наиболее защищён в интернете тот, кто, готовый сам высмеять всё чужое, сам не демонстрирует ничего своего. Нищий человек, не сознающий своей нищеты.

Но плебейство ведёт в ад.