Ненастной ночью 30 октября 1806 года из ворот одного неприметного дома на Сергиевской улице вышла невысокая полная дама и приблизилась к поджидающей ее карете. Двигалась она с трудом, дышала прерывисто, словно от крайней усталости. Ее провожал худощавый человек, в котором с первого взгляда можно было узнать врача, да не просто врача, а именно полкового лекаря.

– Прощайте, доктор, – пробормотала дама чуть слышно, и стало ясно, что она едва сдерживает слезы. – Не забудьте же дать мне знать потом… когда все закончится.

– Все закончится не позднее чем завтра днем, – угрюмо ответил тот, кого назвали доктором. – Я не стану посылать вам никаких вестей, простите великодушно. Ни к чему это. И лучше вам здесь больше не показываться, го… – Он замялся, запутался в словах, а потом повторил с почтительным полупоклоном: – Лучше вам здесь больше не показываться, госпожа.

Из-под края шали, низко надвинутой на лоб, блеснули измученные глаза. Вдруг она покачнулась и положила руку пониже груди.

Доктор вздохнул: дама была беременна – этим и объяснялась ее полнота. Роды, по всему, могли начаться в любую минуту, ей ни в коем случае не нужно было выходить в такую пору из дому и приезжать сюда!

Однако он понимал, что именно сегодня дама не могла не приехать.

Доктор открыл дверцу кареты и помог женщине взойти туда. Она сразу откинулась на спинку сиденья, закрыла лицо одной рукой – и дала волю слезам. В другой руке она держала небольшую черную шкатулку. Доктор знал о содержимом этой шкатулки. Там лежали письма этой женщины, которые она писала тому, кого любила. Тому, с кем приезжала нынче проститься – и простилась навеки, ибо жизнь его закончится не позднее завтрашнего дня…

Тот человек вернул ей письма, ибо они были опасны для ее репутации. А может быть, даже и для ее жизни.

Доктор хотел еще что-то сказать, но говорить уже было нечего. И утешить ее нечем. Он молча поклонился и хлопнул дверцей. Приказал кучеру:

– Поезжайте! – и еще какое-то время смотрел вслед канувшей в темноту карете, прислушивался к удалявшемуся стуку колес.

Потом запер калитку и вернулся в дом. Старый слуга стоял на коленях в столовой и тоскливо бормотал молитву, то и дело отбивая земной поклон.

– Господи, помилуй раба твоего Алексея! – донеслось до слуха доктора.

Нет, молитвы были напрасны, как и все остальное… И тихий плач кухарки, доносившийся из глубины дома, уже не мог никого разжалобить.

Доктор вошел в комнату, освещенную одной только свечой, и вгляделся в лицо лежавшего на диване человека. Он был в красном парадном мундире кавалергарда. Мундир оказался расстегнут: слишком уж толстая повязка стягивала тело человека, крючки не сходились.

Но даже и эта повязка беспрестанно намокала кровью…

Казалось, раненый был без памяти. Глаза закрыты, бледные пальцы стискивали прядь тонких пепельных волос. Доктор вспомнил шаль, накинутую на голову уехавшей дамы. Прядь была такая длинная… а вдруг кто-то заметит, что у нее срезаны волосы?

А впрочем, доктор знал, что для нее это уже не имело никакого значения.

Ничто вообще не имело теперь значения! Кроме, может быть, жизни ребенка, который вот-вот родится.

Одна жизнь уйдет, другая возникнет. Так бывает всегда. Так будет всегда. И слава Богу!

Доктор осторожно взял свободную руку кавалергарда и попытался сосчитать пульс. Запястье было влажным от холодного пота, пульс почти не прощупывался.

Он склонился к раненому. Боже, какие тени залегли вокруг его век, как обметало губы! За несколько минут лицо сделалось неузнаваемым.

Кажется, доктор ошибся, когда сказал гостье, что это кончится не позднее завтрашнего дня. Не позднее утра – вот когда это кончится!

– Ты здесь, друг мой? – раздался чуть слышный шепот, и доктор увидел, что кавалергард открыл глаза.

Они были черные, непроглядные. Как ночь. Как вселенская ночная тьма, которая уже смотрела в лицо умирающему!

– Здесь, успокойся, – отозвался доктор со своей обычной угрюмой манерой. Ну что поделаешь – он вообще был человеком невеселым, а в этом доме, где доживал последние минуты его лучший, единственный друг, не могло быть места даже для тени улыбки.

Нет, он ошибся! Именно она, тень улыбки, вдруг мелькнула на пересохших губах кавалергарда:

– Скажи, чтобы этот локон… в медальон… и чтобы кольцо, ее кольцо… со мною…

Он едва выговаривал слова, но доктор все понял.

– Все исполню, Алеша, не тревожься, – кивнул истово. – Ты помолчи лучше.

– Ни-че-го, – выдохнул умирающий. – Скоро… намолчусь…

Настала тишина. Доктор видел, что