ПРОЛОГ

Сгорбленный седовласый старик с длинной белой бородой медленно брёл по тускло освещённому коридору. Растоптанные тапки гулко шаркали по каменному полу, полы не запахнутого халата развевались, будто старец не тащится, едва переставляя ноги, а бежит, словно нетерпеливый юнец на свидание. Уже часа два, как перевалило за полночь, а он всё бродил и бродил по пустым коридорам, будто ища что-то, или заблудившись по старческому слабоумию. Но так про магистра Матфия мог подумать только совершенно незнакомый с ним человек. В действительности этот, измождённый на вид, дряхлый старик был одним из сильнейших магов княжества. Ему не составило бы труда лёгким взмахом иссушенной возрастом руки уничтожить без следа целое войско. Да только Матфий ещё несколько десятилетий назад отрёкся от жестокости и зла, в любой их форме, потому-то и смог достигнуть небывалых высот в магическом искусстве. Да что там магия! Сам факт, что он, будучи магом, да мало того, ещё и мужчиной, являлся основателем и покровителем школы Ведьмовства при стольном граде Златаре, единственной школы для урождённых ведьм во всём Семиречном княжестве, говорил о многом.

Но сегодня Матфий не ощущал в себе магического всесилия. Все послушницы и наставницы уже давно мирно спали, домовые закончили с наведением порядка и скрылись в стенах старого замка, и даже духи успокоились, добросовестно исполнив свой долг по стонам и завываниям в полночь. И только старец всё бродил и бродил по ночным коридорам, тщетно борясь с беспокойством, посетившим его этим вечером, да так и укоренившимся в груди гнетущей щемящей болью. Магистр чувствовал, что грядёт нечто непоправимое, но не спешил поднимать панику. Кому, как не ему, было знать – когда и как придёт его конец. Матфий остановился возле лестницы, посмотрел наверх, на второй этаж, где спали послушницы, печально вздохнул и свернул в ведущий к оранжерее коридор. Там-то его и поджидала смерть. Жестокая, коварная и беспощадная.

Спустя несколько минут замок огласил многоголосый вой духов, к которому в скором времени присоединились женские и девичьи причитания. Старого магистра Матфия любили все. Сейчас же его изуродованное, будто диким зверем растерзанное, окровавленное тело лежало посреди коридора, и все обитательницы школы Ведьмовства при стольном граде Златаре почувствовали себя осиротевшими. Только матушка Евдора не позволила себе проронить ни слезинки. Старушка молча вышла на двор, подметив, что защитные заклинания не были потревожены, подняла испещрённое морщинами лицо к ночному небу и тихонечко посвистела. Через минуту из ночной мглы на её руку спорхнула голубка, белая, словно снег, с кроваво-красными клювом и лапками – вестник смерти. Евдора погладила голубку, вздохнула и прошептала:

– Скоро и по мою душу ты прилетишь, курлатая.

После чего матушка шепнула заветные слова и взмахнула рукой, отправляя вестника с посланием в магистрат.

– Ох и тяжкие времена грядут, – покачала головой старушка, провожая взглядом растворяющуюся в темноте голубку. – Ох и страшное зло пробудилось.

Глава первая: Ух, полетаем!

– Веська, слезай! – в который уже раз прикрикнул батюшка, глядя на меня с укором.

– Ы-ы-ы, – ответила я.

– Слезай, кому говорю! Выпорю! – погрозил кулаком батюша.

– Так её, батя, так! – загоготал Яська, мой младший братец.

– А ну в дом ступай, нето тоже выпорю! – велел ему батюшка.

Ясень показал мне дулю и убежал со двора.

– Всё равно за Тарася не пойду! – выкрикнула я, покосившись на кадку с прутьями, которые сама же намедни замочила. Не ко времени я собралась корзин наплести, ой не ко времени.

– Слезай, договариваться будем, – вроде как угомонился батюшка.

– Не могу-у-у, – завыла я, ещё и ногами горбунок обхватив. – Боюся-а-а!

– Тьфу, срамота! – сплюнул и нахмурился пуще прежнего батюшка. – Ты как, дурёха, туда залезла? Опять мерзость свою выпустила?

– Что ты, батюшка, откуда? Нету её, мерзости той. Как тётка Паласья отшептала, так и нету, – помотала я головой.

Батюшка нахмурился, почесал затылок и пошёл со двора.

– Эй! А я? – проблеяла ему вслед.

– Сиди уже, держись. Сейчас сымем как-нибудь, – махнул он рукой.

Фух, неужто поверил? Тётка Паласья с меня шкуру сдерёт, коли батюшка узнает, что никуда моя мерзость и не делась. Мы ж с ней сговорились, а тут такое. Когда, на одиннадцатом году, из меня мерзость полезла, батюшка сразу нашу слободскую шептунью позвал. Тётка Паласья пришла, глянула на меня, и велела всем выйти вон. А как мы одни остались, так сказала:

– Ты, Весения, девка смекалистая. Так слушай и запоминай. Мерзость твоя никакая не мерзость. Ведьма ты. И прабабка твоя ведьма была, деду и батьке не передалось, не по мужику те силы, а с тобой вот народилось. И не отшепчу я тебе, такое ни заговором, ни травами не отобьёшь. Но батька тебя поедом есть будет, ему же не втолкуешь. Так давай сговоримся – я ему скажу, что отшептала, а ты дурой не будь, силу не показывай. Не ты первая, если держать себя будешь, глядишь и замрёт силушка-то ведьмина.

Сговорились. Батюшка, как и условлено было, целый золотой тётке Паласье отдал, а я больше силу и не показывала. Семь лет держалась, а тут батюшке приспичило.

– Ты, – говорит, – девка большая, семнадцать годков, другие и в пятнадцать уже любятся, а ты всё сиднем сидишь. Отдам тебя за Тарася, кузнецова сына. Всё польза в дом будет.

А я ему:

– Не пойду за Тарася! Он рыгает и воняет, аки конь немытый.

Слово за слово, осерчала, выбежала из дому и сама не приметила, как на крыше очутилась. Взлететь-то взлетела, а как обратно спуститься – не ведаю. Само же получилось. Вот и сижу теперь на коне, да горбунок обнимаю. А страшно-то как!

Снимали меня всей слободой. Люду набежало, на невидаль такую поглазеть. Лесенку поставили, да она только до края крыши, а дальше подманивать принялись. Батюшка и так и эдак увещевал, и сарафан новый в городе купить обещался, и от работы по хозяйству на неделю освободить. Ну а я не будь дурой да и скажи:

– Не пойду с крыши, коли за Тарася отдать не откажешься.

Батюшка плюнул, махнул рукой и изрёк:

– Твоя взяла, не пойдёшь за Тарася!

Тут уже я и поползла. Сарафан изодрала, исподнее всей слободе показала, но слезла.

Батюшка тут же всех разогнал, ворота запер, а меня в дом погнал. Матушка со слезами обняла, да причитать принялась:

– Как же ты так, кровиночка моя? Да за что же наказание-то такое?

А батюшка как зыркнет на неё, она и вышла на двор.

– Сил моих на тебя не осталось, Веська, – упёр родитель кулаки в бока. – Завтра же Сергуньку запрягу и свезу тебя в столицу. Не хочешь за Тарася идти, так в школу ведьминскую пойдёшь!

– Как в школу? Зачем? За что? – вскинулась я. – Нету у меня мерзости!

– Ты мне это брось! – прикрикнул батюшка. – Думаешь, я не ведаю о твоих проказах? То цветни под окном за ночь нарастают, то утопленницей на мостках всплываешь, а бабы после по слободе горланят.

Ну было, один разик всего-то! У нас по слободе байки ходят про утопленную деву, которая, если кому покажется – мужниной ласки не жди. Откуда ж я знала, что на мостках бабы тряпьё полощут? Я думала, то девки купаться пришли, вот и всплыла. И вообще, это два года тому назад было, нашёл что вспомнить! А с цветами так и подавно само вышло.

– Это не я! – открестилась от содеянного.

– Ты батьку-то дураком не держи! – насупился родитель. – Мать тебя грамоте обучила, вот и будет с того хоть какой-то прок. А коли не выгонят, так отучишься, вернёшься, там и сама себе мужика выберешь. Учёную ведьму в любой дом возьмут.

– Батюшка, миленький, не надо меня в столицу, не хочу я учиться, – запричитала я. – Сам же говоришь, выгонят меня.

Даже слезу выдавила, одну, да толку с того.

– Я своё слово сказал. Собирайся, да много тряпок не бери. Дам тебе монет, там ихнее, столишное возьмёшь, – обрубил батюшка, и вышел вон.

Тут же прибежал Ясень, весь такой довольный, аж прибить захотелось.

– Веська, а ты опосля меня в столицу заберёшь?! – радостно заголосил он.

– С чего это? – подбоченилась я.

– Ну ты же ведьма! Обучишься, а там при князе служить станешь. И меня к себе возьмёшь! Я тоже во дворец хочу, – принялся он скакать по кухне, да так, что черепки забренчали.

– Ты сперва грамоте обучись, да подрасти маленько, – улыбнулась я.

– Да не обучишься ты, – обиделся Яська. – Выгонят тебя, дурёху!

– А вот и обучусь! И в столице останусь. А ты сиди здесь сиднем, дурень неучёный, – насупилась я.

– Не обучишься, не обучишься. Попрут тебя, попрут! – показал он язык и убежал, пока чем сподручным не огрела.

А мне так обидно стало. Даже этот малец сопливый в меня не верит. Отучусь на ведьму, всем назло отучусь! И не вернусь, не зазря же матушка меня грамоте обучила. Я даже разговаривать по их, по столишному умею. Матушка ведь оттуда, полюбился ей батюшка, вот и пошла за него в слободу. А родители у неё умные, но больно гордые. Отреклись от дочери, не признали её мужика, и с нами знаться не хотят. А я приеду, ведьмой стану и при князе служить начну. Пусть им совестно будет! И летать научусь, как положено, чтобы с крыши не на карачках слезать, а спускаться величаво, как и пристало ведьме.

***

Собирала меня матушка, со слезами да причитаниями, но я приметила, как у неё глаза горят. Видно, что надеется на меня. Она и прежде порой заговаривала про столицу, да батюшка всегда от разговоров тех больно серчал. А теперь матушка, по всему, надеялась, что эта оказия поможет ей детей из захудалой слободы в мир вывести.

– Вот отучишься, получишь грамоту, и устроишься в Златаре на престижную работу, – тихо говорила она, расчёсывая мои непослушные волосы перед сном. – У меня сердце болит, так страшно отпускать тебя одну. Но это к лучшему, ты достойна большего, нежели жизнь в нашей Уточной слободке. Я знаю, что ты сможешь. Как же я рада, что ты не влюбилась ни в кого из местных.

– Мам, а ты жалеешь, что за батюшку пошла? – спросила я.

– Нет, не жалею. Но вам с Ясенем хочу лучшей жизни, – с тоской улыбнулась матушка. – И не батюшка, а отец. Помнишь, как я учила тебя разговаривать? Вот так и говори, когда в школу приедешь. Позабудь про местный говор, и про традиции слободские. Там всё иначе, там совсем другая жизнь. Тебе понравится. Но помни, никому нельзя верить на слово. И деньги свои никому не доверяй, а уж жизнь и подавно. Пиши мне почаще, к нам почтарь раз в неделю заезжает, вот и пиши каждую неделю.

– Хорошо, мама, – прошептала я, давясь слезами.