Цитаты из книги «Дуа за неверного»

Он часто говорил мне и брату, что хочет нам другой судьбы: чтобы мы никогда не узнали мира уличной торговли, чтобы наши руки никогда не узнали грязи и тяжести, чтобы наши тела никогда не изнывали от боли, чтобы нам не приходилось кричать, лишь для того чтобы быть услышанными, чтобы его дети, дети беженца, чужака, мигранта, могли, наконец, поднять головы за все поколения сразу, ходили чистыми, опрятными, в солидных деловых костюмах, белых глаженых рубашках, пили из красивых чашек, а не из пластиковых стаканчиков. Ему хотелось, чтобы его детям был доступен мир, недоступный для него самого.

Коран запрещает молиться за неверного, даже если он был твоим братом, поэтому единственное, что мне оставалось, – идти в православный храм, там все служители всегда вопросительно поглядывали на женщину, которая явно направлялась в мечеть, но зачем-то зашла в дом православного Бога. Каждый раз я путалась, куда нужно было ставить свечку, иногда случайно ставила свечку за живого мертвого брата.

Меня с подростковых лет приводила в замешательство мысль о том, что отношения с религией нужно не только строго определить, но и публично явить миру. Какое-то время я даже читала Коран и подробно изучала молитвы для намаза, пока случайно не споткнулась в книжной лавке о книжку суфийского автора. Столетия назад суфии писали о том, о чем я знала всегда: Бог есть любовь, – наверное, поэтому мне хотелось плакать, когда я смотрела на кружение дервишей-мевлеви в Стамбуле. Поэтому я всегда плачу, когда слышу азан после долгой разлуки. И поэтому, когда мой брат умер, я зашла в православную церковь и поставила свечку. С того момента я делала это во всех православных церквях и храмах, я заказывала молитву за упокой и ставила свечку, я, неверная, просила милости для моего православного крещеного брата, который никогда не снимал со своей груди самый дешевый и простой крестик, потому что только так должно поступить из любви.

именно пустота позволяет длить любовь и память, как полость органа, она вбирает в себя слова, пока, наконец, не наполнится ими. Пока они не начнут сочиться из тела жарким потом или слезами, не станут водой

Я упаковываю тайны в слова и фасую в маленькие коробки-тексты

По всей видимости, тайны нужны нам, как конфликт в драматургическом произведении: они удерживают шаткий сюжет нашей жизни. Рано или поздно тайны, подобно налитым мозолям, лопаются в самое неподходящее время – перестают быть частью тела и становятся общим местом. Пространством общего сновидения, где лишенные границ люди месят события, как тесто, в поисках утешения. Почему все тайное обязано стать явным? Может быть, тайное – это главное? Именно тайна не позволила матери Сережи поговорить со мной, она пропала с того дня, как получила мое сообщение, будто пыталась мимикрировать под окружающий мир.

Письмо – это умирающее тело, осознающее, что одиночество неизбежно, прошлое необратимо, а слова – это всего лишь посылки, нашедшие адресатов. Мое письмо еще и женское, а потому могу предположить, что его откровенность, интимность и дневниковость будут обращены против меня острыми наконечниками обвинений. Конечно, скажет мужчина, они только и могут, что писать о своих чувствах. Конечно, скажет он, они манипулируют чувствами окружающих, они спекулируют смертью, будто ею не торгуют все на каждом углу. Мужчинам так хочется упаковать наши слова в маленькую коробку из-под обуви, замотать скотчем и убрать на балкон, подписав «неважное», – разве история отдельно взятой жизни и смерти может быть чем-то значительным на фоне большого шершавого тела истории и ее высунутого языка. Разве пишущая женская рука способна создать смыслы больше одной комнаты, предположительно кухни? Женские слова никогда не были объемным, всегда – покрывающим, скрывающим, закрывающим, как чехлы для мебели и бархатные театральные занавески. Они обивают каждый дом и гроб, автобусы и троллейбусы, машины и велосипеды, неожиданно из твердых ставшие мягкими и приятными на ощупь.

письмо уязвимее сна: оно не любит свидетелей.

В действительности, любая история нужна читателю, как донорский орган, – для поддержания собственной жизни, глаз скользит по гладкому стеклу текста и перестает видеть. Читатель оказывается там – в пространстве личного дневника, где любой персонаж если не альтер-эго, то напоминание о ком-то известном. О ком напоминает вам Сережа? О собственном брате, отце или муже?

Почему мне нравится бродить по кладбищам? Не потому ли, что помнить – самое сложное ремесло из возможных, помнить – длить нить чужой жизни и скорбь утраты.