Очень хочется начать писать текст в той же форме, в которой написана первая половина заглавной пьесы - сплошным монологом, с постоянными обращениями к невидимому собеседнику, ремарками, некими шумами на заднем фоне, но это было бы все-таки пошлятиной. Поэтому попробую высказать какие-то свои соображения в более привычной форме стандартного отзыва, коих на этом сайте полным полно.
За многими писателями мужеского пола есть один такой грешок - иногда они ненароком, нет-нет да и попытаются понять всю подноготную сущностной природы женщины, а когда решают, что все про женщин поняли, свои открытия пытаются презентовать в форме некоего женского монолога (иногда внутреннего). Не вижу в этом ничего плохого, хотя в условиях новой этики такой подход может многими быть воспринят как преступный. Будь у Радзинского "Твиттер" и напиши он эту пьесу сейчас - чую, не спастись было бы ему от твиттерской травли за апроприацию, газлайтинг и обесценивание чужого опыта. Но это, в общем-то, не моя стезя, поэтому разбирать пьесу на предмет соответствия современным этическим нормам я не хочу и не буду.
Проблема мужских литературных высказываний от лица женщин в том, что они часто пытаются стать всеобъемлющими слепками женской природы вообще (см. внутренний монолог Молли Блум у Джойса), а это почти всегда обречено на провал и выглядит в результате достаточно гадостно. "Я стою у ресторана..." (название, конечно, ужас - в духе дешевой бульварщины) начинается так, что гадостное ощущение появляется практически сразу: лишенная имени, будто бы архетипическая "Она", сбивчивый истеричный монолог, точнее диалог с немым собеседником, тематика которого такова, что тест Бехдель пьеса явно бы не прошла - все о мужчинах, а точнее об одном; плюс еще постоянное упоминание феминизма, очень странно трактуемого. Слава Богу, что Радзинский писал это в восемьдесят седьмом, а не сегодня - иначе не избежать публичной казни в твиттерской среде.
Но хватит про новую этику, тем более, что методы, которыми ее отстаивают, совсем не новы. Вернемся к тому впечатлению, о котором я написал выше: оно в итоге, слава Богу, оказывается ошибочным: эта пьеса - попытка исследовать совершенно личные и интимные стороны жизни отдельного человека безотносительно пола. У героини появляется имя, за дверью появляется тот самый Саша, и пьеса из невнятного моноспектакля с претензией становится напряженным "отношенческим" триллером для двоих наподобие "Осенней сонаты", только с иным типом рассматриваемых отношений. И не сказал бы, что пол главного персонажа играет сколько-нибудь важную роль в понимании смыслов: злость на ушедшего и истерика - это дело такое, общечеловеческое.
И это общечеловеческое прорывается в какие-то совсем метафизические пласты, хтонической жутью отзывается эхом в помещениях театра, и холодок покрывающих тело мурашек распространяется по рядам, начиная с партера и заканчивая последними рядами балкона, и везде оставляет раздающийся крик свои отголоски, которые услышит потом моющая пол в оркестровой яме набожная уборщица, а, услыхав, перекрестится, но и к ней будут тянуться эти ледяные от злости и неизбывной печали окровавленный руки, и к ней в том числе будет обращен этот крик: "Витя! Художник! Я здесь! Я - Нина!.."
Входит Ф о р т и н б р а с, он же М а р и ш а.
Занавес.