Авторы: Малыкин Эдуард, Андреева Эвелина, Шумара Елена, Виноградова Яна, Рид Елена, Табаков Александр, Котчик Роман, Осидак Алексей, Богомаз Татьяна, Заякин Виктор, Бауэр Марина, Костиков Валерий, Зимин Александр, Белковский Святослав, Середнёва Яна, Иванов Роман, Чемакин Руслан, Птица Элла, Бударин Андрей, Комарова Ксения, Causa Sine Qua Non, Авдонина Эллина, Ник Ге, Графенберг Карина, Галл Анастасия, Веткина Татьяна, Ватолин Михаил, Зубец Мира, Зайцева Александра

Редактор Дмитрий Волгин

Редактор Оксана Смирнова

Дизайнер обложки Яна Малыкина

© Эдуард Малыкин, 2019

© Эвелина Андреева, 2019

© Елена Шумара, 2019

© Яна Виноградова, 2019

© Елена Рид, 2019

© Александр Табаков, 2019

© Роман Котчик, 2019

© Алексей Осидак, 2019

© Татьяна Богомаз, 2019

© Виктор Заякин, 2019

© Марина Бауэр, 2019

© Валерий Костиков, 2019

© Александр Зимин, 2019

© Святослав Белковский, 2019

© Яна Середнёва, 2019

© Роман Иванов, 2019

© Руслан Чемакин, 2019

© Элла Птица, 2019

© Андрей Бударин, 2019

© Ксения Комарова, 2019

© Causa Sine Qua Non, 2019

© Эллина Авдонина, 2019

© Ник Ге, 2019

© Карина Графенберг, 2019

© Анастасия Галл, 2019

© Татьяна Веткина, 2019

© Михаил Ватолин, 2019

© Мира Зубец, 2019

© Александра Зайцева, 2019

© Яна Малыкина, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-4347-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СТИХИ

Эвелина Андреева

Между строк

 
Что случится, то и предписано,
И зима подкрадётся в срок.
Снег осядет безмолвной истиной
Вдоль обочин и между строк,
Не оставив ни капли летнего
На деревьях и на кустах,
Что ж я дуюсь, как пятилетняя,
На синоптика, чей устав
Сообразен сезону – мне ли в нём
Сомневаться из года в год?
Всё здесь временно, все мы временны,
Как же мало в нас своего.
 

Лодочка

 
И когда не останется между нами
Места даже для вымысла, для пустот,
Я, как лодочка лёгкая надувная,
Ускользну по реке или в тёмный стог
Непокорной иголкой нырну, и в сене,
Где люцерна и клевер – подножный корм,
Затеряюсь средь высушенных растений
Серебристым тонюсеньким стебельком.
И потом хоть по суше, хоть вплавь за мною
Отправляйся в дорогу, но всё равно:
Не зайдётся трава на полях волною,
Не заденет резиной лодчонка дно.
Травы острые, воды ещё острее:
Камни режут краями речной покров.
Ты не спрашивай помощи у борея,
Я теперь не во власти твоих ветров —
Я сама. Некто сильный сжимает вёсла,
С ним и омут не омут, и Стикс не Стикс,
А река бесконечною лентой вьётся,
Чтоб лодчонку не выпустить, не впустить.
 

Аккорды

 
Сын третий день пытается на гитаре
Что-то сыграть. Мне вспомнилось: подрастая,
Струны терзала тоже, но мало толку,
«Позже освою», – думала. Время молкло,
Голос теряя. Сколько же мне хотелось —
Ключик надежд позвякивал то и дело
Незолотой. За красочными холстами
Не было ничего, лишь стена пустая:
Плавающие тени замочных скважин.
Я же не успокаивалась, однажды
Щёлкнул замок, впуская кусок латуни,
Словно мотив наощупь поймали струны.
Выкрикнуть и успела: «Играю, я ли?».
Нет, это сын аккорды переставляет.
 

Сирень в дожде

 
Прохладен май, и по живым сиреням
Стреляет меткий дождь который день.
Я прохожу сквозь ливень, как сквозь время,
И остаюсь в сиреневом нигде.
Скажи-ка, зонтик, надо мной плывущий,
Как парусник, повёрнутый вверх дном:
Какой по счёту ливень обестучен
И выпущен в открытый водоём?
Гудеть, швыряя волны в чьи-то окна,
По водостокам струями ползти.
Глаза домов намокших – с поволокой,
Замечу, взгляд не в силах отвести.
Застыну в междуливнье, понимая,
Что за сплошной водой – одна вода.
Кусты сирени на задворках мая
Побеги отпустили в никуда.
 

О творчестве

 
Тишина прикуривает звук от вещей свободно говорящих,
Я с трудом владею языком ламп гудящих и шуршащих штор,
Но когда невыношенный стих отправляю спать надолго в ящик,
Переводчик внутренний глядит на меня, неласково, в упор.
Это мука – втягивать себя в диалог с подсвеченным пространством,
Это мука – слизывать глагол молоком, сроднившимся с губой,
И терпеть, когда слова никак не хотят от кожи отдираться,
Или хлещут точно как вода из-под крана с сорванной резьбой.
 

Елена Шумара

Мэри, меняется ветер

 
Мэри, меняется ветер.
Новые дети
где-то под розовой вишней
кошке стригут усы.
Зонтик – раздутым скелетом.
Будущим летом
в доме ты станешь лишней.
Мальчик подрос, merci.
 
 
Ветер меняется, Мэри.
Меньше истерик.
Жалко рисуется «я же…»
в профиль. А жальче – в фас.
Детская – камера пыток?
Было. Забыто.
Спрятан на дно саквояжа
жёлтый кошачий глаз.
 

Птичья нелюбовь

 
Листья дымят, окучены, свёрнуты по краям.
Птицам они наскучили. Птицы летят.
А я?
Я на скамье, подсудная, с перьями, но без крыл.
Стирная и посудная. Голос мой блёкл
и стыл.
 
 
Там, наверху, кольцованы, клювом находят клюв.
Детная, безотцовая, я третий день
не сплю.
 
 
Другость моя треклятая… Не различаю лиц.
Тысяча двадцать пятая в тесном строю
не-птиц.
 
 
Серая птичья клинопись маревна и пуста.
Писано: прежде вылупись, только потом —
летай.
 
 
Листья дымят, горчичные, я остаюсь земной.
Те, кто уже оптиченны, не прилетят
за мной.
 

Молчи

 
Лучше немо, поверь, чем зряче.
Прыткие как мячи
звуки спрячь под язык, иначе
будет беда.
Молчи.
 
 
Все слова упакуй как листья
в чёрный тугой пакет.
Прорастут – ты ощерься лисьи
и уходи в пике.
 
 
Люди будут хитры и грубы,
даже найдут врача.
Пусть. Зашей прочной ниткой губы.
Людям не отвечай.
 
 
Если кто меж зубами всунет
тонкий стальной крючок,
станет петь, ты ни вслух, ни всуе
не поминай, о чём.
 
 
На крючке – вкус беды и йода.
Силясь отмыть беду,
сто морей взбаламутят воды.
Воды не отойдут.
 
 
И Оно, разевая снова
рыбий беззубый рот,
станет жрать. Но тебя, немого,
может быть, не
сожрёт.
 

Мне семь, а может, тридцать или сто

 
Мне семь, а может, тридцать или сто.
Мои друзья за черным венским кофе
кроят (ах, матом кроют…) как пальто
мои почти ахматовские строфы.
 
 
Муж любит бить в литавры и паять,
вдвоём мы – биты, литры и паяцы;
он пишет «щястье» – через «щ» и «я»,
и я сержусь. А надо бы смеяться.
 
 
Смеюсь взахлёб, за хлебом выйдя в синь
неспаной ночи, ветреной и пьяной.
И курит «белый мор» мой беглый инь,
постель не разделив с уснувшим яном.
 
 
Наш дом давно лежит на дне зимы.
Шершавый, злой, со всех углов замятый.
И кто-то чуть замятинское «Мы» —
черкнул в подъезде – «все умрём, ребята».
 
 
Ребята с пивом, рыбой и «ГрОб» – ом
который день сидят за детским садом.
Старушкой древней с палкой и горбом
Вползу за сад и тоже с ними сяду.
 
 
Минуту-две, проглатывая злость,
поною, мол, «по плану» не готова.
Щенок лизнёт резиновую кость
и щеку мне. И жизнь начнётся снова.
 

Холодный вечер

 
Холодный вечер. Ладаном и мятой
так тонко пахнут волосы твои.
Сложив под стол оружие и латы,
мы цедим лёд и золото аи.
 
 
Кривой свечи изменчивое пламя,
и в белой вазе – розы антрацит.
Суровый муж с поникшими усами
с портрета недоверчиво глядит.
 
 
В окно стучит рябиновая ветка
с багряной каплей ягоды. Метель.
С метелью в унисон поёт соседка
и стелет одинокую постель.
___
 
 
А после – кровь, мечи и аркебузы.
Вчерашний мир волной весенней смыт.
Опять один, как славный Робин Крузо,
я молча строю свой военный быт.
 
 
В палатке, что не сделалась палатой,
(а прочили серьёзные врачи)
неясно пахнет ладаном и мятой.
Так пахли чьи-то волосы. Но чьи?
 
 
В объятиях уюта нежилого
досадных тостов требует весна —
за тех, кто проиграв при Ватерлоо,
не верит, что проиграна война.
 

Яна Виноградова

Оловянный солдатик

 
В детстве
когда мультики можно было смотреть
только по выходным
А оловянные солдатики
имели привычку падать из окна в лужу
Нас пугали возможностью
остаться дома
а не бегать во дворе
пуская кораблики
и наблюдая за тем
как одно неловкое движение
может разрушить целый мир
Кораблик кренился
давал течь
и не оставалось надежды
что оловянный солдатик
каким-то чудесным образом
окажется у штурвала
Право руля!
Мой сын ни разу не видел оловянного солдатика
а пластмассовые запросто переплывают лужу
в бумажном корабле
Так что оловянному солдатику
ничего не остаётся
как лежать на дне
 

На вольных хлебах

 
Под взглядом придирчивым света,
в услужливых лапах судьбы
ты так безнадёжно воспета,
что жалость встаёт на дыбы.
 
 
И нежность, проклюнувшись почкой,
качает тебя на листе,
играясь то в мамы, то в дочки
и сказки заводит не те:
о людях, летящих на небо,
о яблоках, съеденных впрок.
Прикроешься именем Ева
и клацнешь надёжное ОК.
И жалость восставшая трезво
оценит мышиной возню.
И примется комкать и резать,
и мерить по сто раз на дню.
 
 
Пожми удивлённо плечами,
оставшись на вольных хлебах.
Мы завтра с тобой одичаем
куда не ступала нога.
Мы завтра протопаем тропы,
откроем святые места.
Мы завтра распишемся кровью
на мирно почивших листах.
 
 
И снег под ногами заплачет,
мешаясь привычно с песком.
И город, прикинувшись зрячим,
увидит, что мы высоко
летаем и падаем звонко,
и лоб расшибаем на раз.
Пусть нежное сердце ребёнка
оставит тебя умирать
на красной каёмочке блюдца,
звеня молотильным бочком.
 
 
Позволь на тебя оглянуться,
впитать эту кровь с молоком.
Улыбку сорву и упрячу
в священных псалмах между строк:
мечты, любопытство, упрямство.
И клацну заветное ОК.
 

Кристально чистая тоска

 
кристально чистая тоска
под маринадный огуречик.
присядь со мною, человечек,
слова прольются тихой речью,
и речка-реченька близка.
 
 
а в речке сказочка о том,
как в ясном месяце апреле
слова, не думая о цели,
с цепи срываясь полетели
о стену, на пол…
 
 
я никто
тебе с тех пор.
 
 
звенели маки,
под утро плакали собаки,
луну сгрызая до дыры.
но обнищавшая краюха
смотрела с неба хмуро, сухо.
так я с тобой заговорить
пытаясь, гляну: ты краюха.
ты смотришь с неба хмуро, сухо.
 
 
ты идеальна (мать Тереза!)
добра, участлива. железо
ты плавишь взглядом.
 
 
кем я стал?
 
 
трещит по швам мой дом кромешный.
здесь были славные моменты.
и тишь да гладь,
но я устал.
 
 
стена стеной.
не плачь, богиня.
язык цепляется за имя
и прячет бережно храня.
 
 
молчу.
пора озолотиться.
ты слишком жаркая жар-птица,
воды не хватит у меня.