© Эдуард Эстерис, 2018

ISBN 978-5-4493-2952-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мира мерцание

В пять лет я радовался миру,

в десять – пытался его понять,

в семнадцать – готовился покорить,

в тридцать – устраивался в нем поудобнее.

Сейчас надеюсь,

что он отпустит меня с миром, не слишком мучая напоследок.

Невеста

В тихие воды смотрелась, словно невеста в зеркало. Маковку еще бы поновить, позолотить. К празднику обещал трактирщик. За сына. Не довелось покрасоваться. Убили парня.

«За здравие государя императора. За победу над супостатами!» Тянется запах сладкий, смертный. Тяжело вздыхают бабы.

«Хватит! Мужиков на бойню гонят! Дети с голоду пухнут! Долой!»

«У Бога только мироедам тепло! Нас не спас! Бей!»

Нутро золоченое выпотрошили. Тело белое обезглавили. Ишь, прочна оказалась. Не ломится, не валится.

Будет вместо ладана – солярка. Вместо молитв – лязг инструментов. Послужила богатеям, теперь народу послужишь. Побыла боярышней, побудь теперь девкой-батрачкой.

Сколько лет прошло? Камню ли годы считать. Нет давно машинно-тракторной станции. Опустела деревня. Только ласточки под сводами гнезда вьют.

И вдруг… Вспомнили о ней. Вычистили-вымыли, починили. Благолепие. С верхотуры видать, издали черный жук ползет. Батюшка поспешает, службу служить. Праздник сегодня великий. Из города приедут. А как же. Говорят, здесь место особое. А в деревне три старухи остались. Пройдет праздник, останется она опять одна-одинешенька. Платье новехонькое, маковка золотая. Словно невеста в мечтаниях. Сбудутся ли?

Кай
(история деревенского пса, рассказанная его хозяйкой)

– В деревне без собаки нельзя. Как без собаки? Из тридцати домов, в двенадцати только постоянно живут. В некоторые еще на лето приезжают, как на дачу. Город близко, всякая пьянь норовит поживиться. Напротив нас генерал летом в доме живет. А зимой нет никого. Раз вечером пришли пограбить, ладно, соседи вышли с фонарем, да спустили собаку, так спугнули, но все равно воры кое-что унесли.

У меня мама живет в доме весну, лето, осень. Одна, мы к ней только на выходные приезжаем, да отпуск проводим. Как ей без собаки?

Собака должна быть серьезная, не шавка-жучка какая-нибудь. У нас пес был, Каем звали. Его из питомника милицейского продали по дешевке, потому что в выбраковку пошел, всей статью и ростом овчарка, а глаза желтые, волчьи, и мордой на лайку похож. Видно, лаячья кровь примешалась. И нравом непрост. Мы его поначалу на площадку собачью водили, чтоб научить хоть простым командам, сидеть, лежать, да фас. Инструкторша говорила:

– Ну и питомец у вас, ведь все-то выучил, да делает только, если захочет.

И правда, скажешь ему: «сидеть» или «голос!» А он этак голову наклонит, посмотрит внимательно, оскалится, будто насмехается. Захочет – выполнит команду. Ладно уж, если вам так хочется, могу. А не захочет – встанет и в сторону отойдет, не исполнив. И ничего с ним не сделаешь. Как будто понимает, что это все так, не главное. Главное – дом охранять. Тут уж он был на высоте. Лаял грозно, как положено, по-пустому не гавкал. Раз мужик чужой во двор забрался, так он его повалил и держал, пока я не вышла и не велела отпустить.

Озорник он, конечно, был, просто ужас. Мать его кормила, а что не так, так веником. И он умудрился ей мстить. Посмотрит, как она над грядками нагибается, прыгнет сзади, и повалит. Кусать не кусал. Другое дело, мог за руку зубами взять и держать, но осторожно. Пьяных страсть как не любил, и не любил, когда внуки мои возились, вроде драки. Тут он сразу ринется разнимать, за руки хватать.

Кот у нас был, Борька. Пока щенок рос, они играли, спали бок о бок, а как вырос, стал кота доводить. То за шкирку его по двору таскает, то, хуже того, в лужу примется макать. Я ему:

– Брось кота, ирод, ведь ты с ним дружил, из одной миски жрал!

А он желтыми глазами своими уставится, кота отпустит лениво этак. И никакого раскаяния. Кот так потом и пропал у нас, сбежал от такой жизни.

А еще любил на ежей охотиться. Ежи по ночам в сад забирались, должно быть, через дырки в сетке. Придут и ну по клубнике шастать. Кай ночью на цепи обычно не сидел. Вот он учует ежа и давай ловить, а еж в клубок скатится. Пес его и так и эдак, катает по земле, только что в землю не вобьет, злится, шум, лай. Приходится вставать, брать фонарь и отнимать ежа, а не то спать не даст и клубнику помнет.

Своенравный он был, нрав бандитский. Уши болели у него, так только мне давался лечить, да и то, случалось, зубами прихватывал. Но все равно, дельная собака.

А погиб через любовь. Стала к нам ходить лаечка одна. Красивая, сама рыжая, а голова черная, я таких и не видела никогда. Мы ее Кармен прозвали, но не знали, чья. Бывало, встанут они друг против друга напротив сетки и нюхают, долго так могли простоять. Он, если захочет, легко через сетку перемахивает, а она не может. А как-то смотрим, она у нас во дворе, и Кай ей лучшую кость тащит. Не сразу поняли, как же она к нам попадает. А потом углядели, что там, где частый малинник возле забора, они вдвоем лаз под сеткой подрыли, каждый со своей стороны. Мы, конечно, ход закопали, Кая на цепь, к чему нам чужая собака. Но долго его на цепи жаль держать, мы уехали, а мать пожалела, с цепи спустила. И надо же, Кармен как знала, пришла, понюхали она друг друга, постояли по своему обыкновению, будто обсудили, как быть, да он как махнет через забор, разве удержишь. Мать думала, пес нагуляется и вернется, ан нет. Потом только нам рассказали, что лайка была из соседней деревни. И под домом хозяйки ее эти двое вырыли нору. Стали жить как волк с волчицей, щенки появились. Женщина эта молоком торговала, самогоном тоже не брезговала, и ходили к ней. Кай и прежде пьяных не жаловал. А теперь, должно быть, злился, рычал, кидался, за семейство свое боясь. Пьянчуги деревенские и надумали его извести. Втроем сговорились. Уж не знаю, как, но смогли веревку на шею ему накинуть, потащили в лес. Говорят, страшно убивали, палками, а он визжал и плакал, так что с дороги слышно было. Мне сказали потом, кто и как Кая нашего… Встретила как-то одного из них и говорю:

– Что ж ты собаку-то мою?! Ведь знал, что моя, привел бы, я б тебе еще и денег дала…

Ну, что с него, алкаша, взять, молчит.

А в следующую зиму все трое умерли. Один с пьяных глаз под поезд попал и насмерть, другой – от болезни, печень сдала, а третий сгорел с матерью вместе в доме, и от дома одни головешки остались. Мать свою он колотил зверски. А бабки по деревне потом шептались, мол, это им за пса такая судьба… Болтовня, конечно. Такие пропойцы были, что не дай бог.

Кая жалели мы. Бандюга, гордый, но хорош был. Так и погиб ведь не за сладкий кусок, за любовь. Теперь другая овчарка у нас. А как иначе, в деревне без собаки нельзя.

Розы на Невском

Милочка шла по Невскому. Кое-где дотаивали остатки снега. Блики плясали в лужицах, вспыхивали в стеклянном глобусе на крыше «Дома книги». Голубое, белое, золотое – небо и солнце. Черное и красное – парень в морской форме идет от цветочного ларька с охапкой роз прямо к Милочке.

– Это вам, – девушка осторожно приняла колючий стебель.

– Спасибо…

«Подводник… И глаза не улыбаются»…

А даритель двинулся дальше, раздавая цветы направо и налево, девушкам и старухам.

Две подружки весело чмокнули моряка в щеки. Пожилая дама в сиреневой фетровой шляпке недовольно бросила: – Вот ведь, выдумал, если деньги лишние, бедным бы отдал…

Подводник пережил аварию. Не такую, о которой сообщают в новостях. Локальную, о которой не принято распространятся. Потому что все обошлось, и ни к чему портить репутацию флота. Пожар в отсеке. Он успел вытащить товарища, но тот умер от ожогов. А у него над головой снова оказалось небо, не стальной потолок и толща вод. Солнце, розы, красивые девушки… И надо снова пробовать жизнь на вкус…

«Надо же, попала под раздачу…» – грустно усмехнулась про себя Милочка. «Странный… Наверное, у него что-то хорошее случилось…»

У нее не было парня, а цветы дарили только сослуживцы в день рождения или на Восьмое марта.

У нее в голове завелись бабочки

У нее в голове завелись бабочки. Разные. Бледно-желтые махаоны с синими окошечками по зубчатым краям крыльев, небесно-яркие маленькие голубянки, мрачные мнемозины, чьи крылья в черно-белую клетку напоминали о дуализме мира, и еще какие-то совсем непонятные, одно крыло красное, другое белое, а два других – оранжевые, как на детских рисунках или рекламном плакате. Чтобы их описать всех, понадобилось бы предложение-«гусеница», такое длинное, что к его концу легко забылось бы, где жили все эти выставочные экземпляры.

Бабочки копошились, шуршали лапками, пытались взлетать. Казалось, в этом шебуршении слышится: – Выпусссти нассс, выпусти нассс…

Как неудобно, когда в голове вместо умных мыслей о благоустройстве мира, или хотя бы о том, что повкуснее сварить на ужин и какую кофточку купить к лету, возятся насекомые! Ладно бы еще, тараканы. Сегодня тараканы в голове – почти что признак нестандартности, «изюминки». Но бабочки? Нарядные, изящные, с нежными крылышками… В темноте, запертые в костяном шаре…

Это случилось в первый раз в невесомой тишине вечера. Бабочка выбралась на волю и закружилась под зеленым колпаком настольной лампы. Мохнатая, неяркая, но такая живая и уютная. Пришлось срочно погасить лампу, открыть окно, чтобы выпустить ее в ночь, не дать опалить крылышки.

Они выползали и вылетали. Ранний рассвет позволил видеть, какие они. После первой, хоть и неброской, но целой и ладненькой, появились более яркие, крупные. Но все с изъянами. У одной помято крыло, у другой стерся рисунок, у третьей поломаны тоненькие усики. Некоторые, едва взлетев, падали с жалобным шорохом. Их становилось все больше и больше. Все меньше и меньше было среди них таких, которые смогли вылететь в распахнутое окно. Все больше и больше хрупких созданий падало на пол, и, пару раз трепыхнувшись, застывало пестрым мусором.

И наконец, последняя, бледная и слабая, кое-как уселась на стену, как будто не собираясь никуда улетать.

Будильник. Подъем. Завтрак… Ах, да, что-то в комнате слишком много пыли… Надо бы подмести…

Губки накрашенные

Что губки накрашенные разжала?

– Здравствуйте, – говоришь…

– Ну, здравствуй, коли не шутишь.

И пошла, такая вся из себя, даром, что мы однолетки. Губки в ниточку, шапочка из норки, шубка новехонькая. В этом году, небось, прикупила. На работу спешит, а как же. А работа у нее, известное дело, бумажки в своей бухгалтерии перебирать. Сядет этакая к компьютеру, пальчики холеные на клавиатуру положит. А там чай-кофей, с подружками перекинется словцом, что да где купила. А то я не знаю, как они там работают. Я в этих учреждениях тоже наработалась. В машбюро. Сократили меня. Теперь вот мусорщица. Поутру выхожу, открываю дверь мусоросборника, и высыпаю в машину ящики. Зимой холод, летом вонь. Да мне не привыкать.

Спину что-то прихватило… Еще два дома обслужить, и в палатку к Нинке. Ну да, грязная я, одета кое-как, и водочкой не брезгаю. А ты, соседушка, без меня бы в мусоре своем потонула, а? Здороваешься… Вежливость оказываешь… А сама имени моего не помнишь. Ишь, ухоженная вся, ровно как в телевизоре. Тебе что, живешь одна, все для себя… А я всю жизнь на своих мужиков положила. Колька, муж, на стройке вкалывал… А потом работу потерял, этих, черножопых наняли… А мужик мой выпивал, да… Да если не пьет, это ж разве мужик? Так, дрисня одна…