© Эдуард Диа Диникин, 2016

ISBN 978-5-4483-5028-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Манифестофель

Ад невозможно сделать привлекательным, поэтому дьявол делает привлекательной дорогу туда.

Св. Василий Великий

«… actually it is not important

what color is the hand

searching in the darkness

when we get under the blanket

telling each other sweet horror tales

but it is important that

it will not grab us at the moment

when we believe them»…

Natasha Bazhenova

«The problem of Resurrection»

Куры, несущие зайца, вот, что примерно было в сознании Бориса Кортонова, когда он ехал утром домой на Елизавет после ночной смены на азотно-кислородной станции. То есть, в его сознании была всякая ерунда. Маршрутка была полной, как какая-то беременная дура, залетевшая на подножку микроавтобуса на улице Восьмого марта, а потом вставшая перед Борисом. Он вначале не заметил, что она беременная – подумал, что просто полная. Но тут ей уступила место женщина, которая, как выяснилось из короткого диалога между ней и беременной, все равно выходила.

Народу было много. В конце восьмидесятых, помнил он, так же много набилось на концерт «Иваси» в местном клубе на «Вторчике». Тогда этот дуэт был популярен, как сейчас Киркоров с Аллой Пугачевой или любой другой эстрадный мужчина с «бородой». Борис не особенно сильно интересовался российской поп-музыкой. Настолько не особенно, что вполне можно было сказать, что скорее российская поп-музыка интересовалась Борисом. Хотя бы потому, что он был потенциальным слушателем FM.

Кортонов подергал наушники. Никакого звука. Хоть чем-то отгородиться от этого постылого первого дня мая. Вчера днем было тепло – тут боженьке можно поставить плюс в виде крестика. А к вечеру стало прохладно. Конечно, температура не опустилась ниже нуля в тот последний вечер апреля, хотя, он бы не удивился – в этом мире все уже давно или опустившееся или опущенное. Почему вдруг температуре еще держаться приличий?

Кортонов ехал в маршрутке «зайцем». Войдя на остановке в микроавтобус, он просто прошел назад и сел. Так костюмы садятся после стирки – костюмы ведь никому и никогда денег не платят. Дело было не в деньгах – он просто забыл про них. Вообще. Он даже не думал о Мальгине, слесаре с АКС, который на днях выиграл двести тысяч рублей. В другое время он вспомнил бы слова матери об их семейной невезучести, но не сегодня….

В его голове было много мыслей. Так много, что как будто – ни одной. Как какой-то кавардак с ералашем: смесь сухого варенья, виста, предпочтения, картошки, говядины, орехов и сваренной головы Бориса Грачевского.

Чëрт! Чёрт! Чëрт! Он опять и опять вспоминал события сегодняшнего утра и вчерашнего вечера. Почувствовав, что кто-то смотрит на него, Борис поднял глаза. Справа от него – по диагонали – сидел молодой парень, худощавый блондин с волосами до плеч. На нем была черная майка с какими-то надписями и опущенным на спину капюшоном, на ногах джинсы. Он кого-то напомнил Кортонову. Попытавшись вспомнить, он, вероятно, пристальней, чем следовало по правилам этикета «маршруток» вгляделся в юношу, которому явно было лет шестнадцать-семнадцать. Черные глаза…. Странно для блондина, если он, конечно, не крашенный. Парень посмотрел на него. И Борис, мужчина, которому два дня назад исполнилось ровно сорок, почувствовал смущение. Этот шестнадцатилетний сопляк смотрел на него открыто, не отводя взгляда и самое неприятное, что смотрел он на него с каким-то пониманием.

Кортонов отвел глаза. «Гомик, что ли», подумал он, «они сейчас все „гомадрилят“ друг друга. Наслушаются „Тату“ и без всякого стеснения»….

Он вдруг понял, что думает так, как примерно говорила его мать. А также бабушка. Он рос в семье, отличной от этой «маршрутки». Неполной.

А ему ведь только двадцать девятого исполнилось сорок. Два дня назад. Он родился в год, когда «Пинк Флойд» выпустили альбом «Темная сторона Луны», над Синаем был сбит «боинг» ливийских авиалиний, а именно в день его рождения открылся Всемирный торговый центр в Нью – Йорке…. 1973 год.

Когда, через двадцать восемь лет, в 2001 году, «близнецы» рухнули под выверенными ударами неба и земли, он испытал чувство досады. Как будто в детстве отобрали игрушку. Например, «железную дорогу».

Кортонов пошел к выходу. Стоя у двери, он почувствовал взгляд справа и повернул голову. Юноша, с уже накинутым на голову капюшоном, смотрел на него. Кортонову показалось, что он увидел в глазах парня какую-то насмешку. «Да он меня, что ли, „голубым“ считает!», возмутился Борис про себя. Ему хотелось крикнуть этому сопляку:

– Ты, овца, дуло залепи, пидор!

Но, конечно, он не крикнул. Это вообще было бы смешно. Какое там «дуло залепи?» – парень рта не открывал. Да и вообще – Кортонов никогда ни на кого не орал. Исключая разве мать и покойную бабку. Порой они выводили его, конечно, тут трудно было не сорваться. Хорошо, что сейчас мать опять уехала в Челябинск – к его старшей сестре.

«Маршрутка» остановилась, но не там, где думал Кортонов. Каким-то образом, он перепутал остановки, встав раньше своей. Он посторонился, пропустив невысокого усатого мужчину в очках. Его плешь была прикрыта джинсовой кепкой. Кортонов сразу понял, что у мужчины плешь, потому, что сам носил кепку, которая грела и прикрывала лысую часть его головы.

Микроавтобус не трогался. Более того – с их водителем, азиатским мигрантом, затеял ссору другой такой же – из «маршрутки», оставшейся позади. Водители громко и с акцентом орали друг на друга. Кортонов понял, что причина их ссоры связана то ли с вождением (он сам никогда не ездил за рулем, и не имел прав, поэтому не понимал все точно), то ли с тем, что «их» водитель каким-то образом «ворует» пассажиров у первого.

Перепалка продолжалась. «Маршрутка» не трогалась с места.

– Да ты з… ал уже! – заорал «чужой» в который раз.

– Да ты сам з… ал! – в очередной раз ответил водитель их маршрутки, который ни разу не стал «своим» для Кортонова за весь этот путь Елизавет.

Какая-то вдруг неведомая ярость охватила его неожиданно, мощно, неукротимо и он заорал, хриплым басом, перекрывая крики водителей:

– Хватит орать матом… бл… скоты!!!!

В микроавтобусе наступила тишина. Через секунду водители обменялись уже гораздо более тихими ругательствами, а еще через три или четыре «маршрутка» тронулась.

Сердце Бориса быстро стучало, от щек отлила кровь. В нем клокотало бешенство. Это чувство было хорошо знакомо ему, но впервые он так явно его выразил. Даже голос у него прозвучал как-то странно – чересчур низко. А эта хриплость в нем? А эти два мигрантских урода, устроившие перепалку так, будто кроме них тут не было ни кого?!! А этот парень еще тут который?! Блондинчик этот самый. Кортонов наконец понял, кого он ему напоминает – соседа. В одном с ним подъезде жил один гаденыш – лет пятнадцати, наверное, не больше. Дом Кортонова был, возможно, самым плохим домом на Елизавет, Вторчермете и Ботанике вместе взятых. Его уже было пора сносить при Хрущеве, при котором его и построили. А гаденыш этот: Борис понял теперь, почему парень в «маршрутке» напомнил ему его – из-за капюшона, тот тоже всегда был в нем полностью головою – гаденыш разрисовал весь подъезд всякими надписями и рисунками. Надписи были – один мат практически. А рисунки…. Было нельзя смотреть на них без омерзения.

Кортонов спохватился – он же так переедет свою остановку! Он быстро пробрался к выходу.

– Будьте добры, остановитесь здесь, пожалуйста, – несколько извиняющимся тоном обратился он к шоферу.

Тот бросил быстрый взгляд на Кортонова и резко остановился. Бориса сильно мотнуло в сторону, и он вспомнил, что секунд двадцать назад орал на этого водителя, уроженца Средней Азии, хрипло и уверенно.

Борис вышел из микроавтобуса. На улице было не так уж прохладно. А когда он ехал в «маршрутке», казалось, что чуть ли не минусовая температура.

Он шел домой довольно быстро. Когда-то он так же быстро шел домой из школы. Пацаны в классе, за редким исключением, не любили его. Что, в общем-то, можно ожидать от быдла? Все это давно забылось, но привычка ходить быстро, чтобы лишний раз не наткнуться на одноклассников и вообще на пацанов, знакомых и незнакомых, осталась. Вот привычку быстро есть, приобретенную в армии, он, вернувшись домой, оставил почти сразу. Наверное, потому, что, призвавшись весной девяносто первого, осенью девяносто первого он уже был комиссован. Его ударило упавшим бревном, чудом не размозжившим ему голову. Мать примчалась из Свердловска в Забайкалье быстрее поезда, на котором ехала. Или ехала бы. Он уже не помнил – на поезде она приехала или прилетела на самолете. Или в ступе, как он думал уже теперь, увлекшись буддизмом, и зная, что ступа в буддизме – это полусферическое сооружение, изначально бывшее в Индии просто могильным курганом, сооружавшимся для погребения царей или вождей. Ступа, знал он, это куча камней и земли. То есть стопка, по-русски. Эта мысль – насчет стопки – пришла ему в голову месяц назад. Она и сейчас ему пришла, но под алкогольным углом зрения. Не выпить ли шесть-семь стопок водки?

Выпить – решил он и пошел в магазин. Кортонов знал, что это самый простой способ ощутить себя царем этого мира. Царем, которым он не стал из-за матери. Он получил тогда в армии удар бревном по голове, который привел его на койку в госпитале. Сотрясение мозга. Но его не собирались комиссовать. Мать просто вымолила у врача нужное заключение в те последние дни СССР. И вот таким образом он, Борис Кортонов, отправился домой. А ведь он не хотел. В Свердловске до армии он уже год учился в художественном училище. А попав в часть, его уже на КМБ приметил Санек, земляк с ВИЗа, старослужащий. Он в части был художником. Уходил осенью и подыскивал себе замену. Художник жил не в казарме, он даже тут ночевать не приходил. У него было не то, что отдельное помещение – хоромы. Кортонов так дома не жил, как здесь собирался. В Свердловске у него была маленькая комната в двухкомнатной квартире. А тут двухэтажный кирпичный дом. Его построили для каких-то нужд, но пока строили – нужды отпали, и здание отдали под художественную мастерскую. Часть была большой – требовалось много плакатов, стендов, рисунков и прочей наглядной агитации. Вот таким образом, художники (их было, как правило, двое) жили как короли. Санек рассказал, как здорово водить сюда местных баб, как отлично бухать, когда есть возможность, и так далее. Не сравнить со службой остальных. «Ты «молодой» живешь здесь в десять раз лучше, чем любой «дедушка», сказал он Борису и тот поверил.

Прослужить Борису довелось всего ничего – полтора месяца. За это время он убедился в правоте слов Санька. И даже переспал с девушкой. Впервые в жизни. Она была старше его на пять лет. И тут эта дурацкая крыша, гадский чердак, попавшая под ногу чертова газета, сползшее вниз злосчастное бревно, вонючий, пусть и не в прямом смысле, госпиталь, его мать!

Вот зачем она приехала? Да, он вернулся домой, его комиссовали, все вокруг было снова знакомым, родным и таким постылым, что хоть кошку вешай. Его маленькая комнатка с видом на другие пятиэтажки, комната рядом с двумя аккуратно застеленными кроватями: для матери и бабушки, подъезд с серыми стенами (гаденыш, потом изрисовавший их, тогда будто сдох – попросту еще не родился), и эти осенние вечера и ночи в окне, такие унылые и темные, что хоть крысу поджигай.

Ах, если бы он остался в армии! Санек был парнем веселым, компанейским, взявшим над Борисом своеобразное шефство. Никакой «дедовщины», местные девушки, сибирячки из небольшого города и больших деревень, разбросанных рядом с частью, как бисер, и полностью первый этаж в его распоряжении – можно было работать над своими картинами. В октябре-ноябре Санек бы ушел на дембель, а он остался. Живи – не хочу! Но – мать. Увезла его из армии. Ему прописали лекарства. Таблетки всякие. До двадцати лет он совсем не работал – писал картины, слушал классику, смотрел телевизор. Но пробиться не удавалось. Пока была жива бабушка, жить было можно – она получала хорошую пенсию. Умерла – и пришлось идти работать оператором котельной. Матери посоветовала ее знакомая. Он отучился, а потом его устроили на завод. Повезло в том, что он никогда не работал один, а все остальные операторы были опытными и все досконально знающими специалистами. Как-то отсиделся, но однажды случилось неприятное событие: напарник заболел, а из другой смены никого не дали. Первый день прошел нормально, а на второй ему позвонили с подстанции и попросили отключить отопление. Борис пошел на котел и, как он думал, закрыл нужный вентиль. Но, как оказалось, вместо того, чтобы отключить отопление на подстанции, он закрыл главную паровую задвижку. Уже через минуту сработала сигнализация. А до этого он забыл“ поставить котел на „защиту. Пару в котле некуда было деваться. Сработали предохранительные клапана. И он растерялся. Следуя какой-то непонятной логике, он начал сбрасывать воду. А всего-то надо было вновь открыть задвижку!

Котел он «сжег». Ему повезло, что уволили не по статье. Это было год назад. На нормальную работу в его уже немолодые годы было устроиться трудно. Но вот, два месяца назад, та же подруга матери предложила ей, чтобы он пошел работать на азотно-кислородную станцию, где были свободные места. Успокоив себя тем, что на котлах он как-то смог «продурковать» целых одиннадцать лет, Борис согласился. Работа оказалась мало оплачиваемой даже по сравнению с котельной, и более нудной и сложной. Он не сразу понял, что собой представляют эти компрессоры. И особенно не понял, почему его взяли. У него сложилось впечатление, что от него ожидали знаний по специальности сразу же. Но ведь это нереально! Начальник станции, Шлаков, сам был не ахти каким специалистом. И все об этом знали. Шлаков сидел все время в кабинете, то смотрел кино, то залезал в скайп. А ведь он не был хозяином. А являлся таким же наемным работником, как и Кортонов, только рангом выше. Просто у него были связи, которые позволили ему занять эту должность без должного профессионализма. Должность без должного – как шимейл без члена – принцип этого лживого мира.

Но плевать на Шлакова, плевать на ехидноватое отношение слесарей, подтрунивовавших над тем, что Борис совершенно не имел технического склада ума. В принципе, весельчак Шинин, уехавший недавно с семьей в Египет, горлодерун Мальгин, любитель послушать гороскоп по радио и сыграть в лотерею, студент философского факультета Никита, которого устроил слесарем его отец, мастер участка, молчаливый Крепс, да и тот же Шлаков – все это было не страшно. Другое оказалось для него ударом. Да таким, что несколько дней он только и думал об этом. На станции работала его воспитательница из детского сада. Он, конечно, ее не узнал. Это было понятно. Просто в первый же день, женщина за шестьдесят, в «трениках» вытянутых на коленях, с крашенными черными волосами, с недобрыми глазами, внимательно посмотрела на него и, попытавшись приветливо улыбнуться, что у нее не получилось, спросила:

– Боря Кортонов? Ты в садик на Елизавет ходил?

– Да, – ответил он.

– А меня помнишь? – спросила она, делая то, что давалось ей, видимо, с большим трудом – приветливо улыбаясь.

Он вежливо улыбнулся, понимая, что, скорее всего, эта старая и явно злобная женщина имеет к нему какое-то отношение, и отрицательно покачал головой. До последнего он надеялся, что она не скажет, что была его воспитательницей.

– Я была твоей воспитательницей, – сказала она.

– Очень приятно, – сказал он, хотя чувствовал себя в этот момент более гадко, чем скотоложец среди скатофилов.

Ему скоро сорок лет. Ван Гог в свои сорок уже три года был как мертв, а он встречается на азотно-кислородной станции со своей воспитательницей из детского сада! Он уже седеть начал на висках, почти облысел, живот как у беременной женщины, а никто – полный нуль. Нуль. Ничего собой не представляет. Нуль без палочки. Он даже домой женщину привести не может. Ведь трижды приводил, но раньше бабка все время дома была, а она так и сказала:

– Мне эти все шалашовки спать не дают. Не надо это мне, Боря. Хочешь жениться – ищи с квартирой.

Он, конечно, после этого перестал при бабке приводить домой девушек. Но легко сказать «перестал»! Что они прямо на дороге валяются? Нет бабки дома, подобрал одну и повел домой?

А мать тоже не сахар. Бабка умерла когда, то он, познакомившись через сорок дней по интернету, встретился с одной на Вайнера. Мать уехала в Челябинск, к старшей дочери. Квартира была свободна. А женщина оказалась миловидной продавщицей из магазина сорока пяти лет по имени Жанна.

Эти два дня были очень приятными. Он показывал ей свои работы и даже читал стихи. Говорил, что свои. Стихи были, конечно, не его. Понятно, он не был идиотом, чтобы читать ей Пушкина или Лермонтова. Любая дура помнит со школы: «Я встретил вас»…. Но вот Пастернака или Тютчева, Фета вполне можно было. Вряд ли она их слышала. Но он читал ей стихи совершенно неизвестного поэта, которые попали к нему случайно. Когда он работал еще в котельной, его напарник, сидя за столом и заполняя журнал, вспомнив что-то, сказал:

– Ты, вроде, увлекаешься таким вот, – он вытащил из сумки толстую тетрадь. – Тут стихи. Переезжали когда – жена нашла. Думала выкинуть – я не дал. Правда, я такие стихи не понимаю. О чем пишет человек – непонятно. Вот это, например, – он раскрыл тетрадь. – Нет, не это. А, вот…. «Синий вечер, белый снег. Был да вышел человек». Вот о чем это? – недоуменно посмотрел он на Кортонова.

– Это о смерти, – ответил Борис.

– О чем? – удивился напарник. – Надо же…. А я думал, что вообще ни о чем. Дескать, сидел-сидел мужик, надоело ему, зима, темно, он и ушел.

Напарник передал ему тетрадь.

Он потом читал эти стихи Жанне.

– Тебе нравится? – спросил он.

– Конечно, – сказала она. – И картины тоже. А поступать ты пробовал в училище?

– Училище? – не понял он. Ему показалось, что она спрашивает про какое-нибудь ПТУ, где он бы мог получить нормальную специальность.

– Ну как там…. Суриковское, вот, – вспомнила она. – Это ведь где-то на Малышева, кажется?

Он почувствовал после этих ее слов то, что пустыня чувствует после жаркого дня – холод ночи. Его будто обдало этими минусами. Он даже вдруг понял, почему Минусинск Минусинск. Как же далеки они друг от друга! Но тут Жанна улыбнулась и предложила ее поцеловать. Это напомнило ему что-то давнее, что-то, конечно, им не забытое, но такое уже будто исчезнувшее….

И что ей не понравилось потом? Он ведь вел себя очень по-мужски: сдержанно, не показывая, что хочет ее безумно. А ведь они и пили еще. Алкоголь подстегивает желание. Да еще как. Правда, только вначале и в середине. У него даже не получалось вначале. Просто перенервничал перед этим. И сильно перенервничал.

Ведь когда он вел ее к своему подъезду, стараясь сделать это незаметно для окружающих, то наткнулся на Леньку – того самого сопляка, который загадил все стены подъезда своими надписями и рисунками.

– Как дела? – спросил тот нагло и протянул руку.

– Хорошо, – сказал Борис, буквально трясясь внутри от унижения, пожимая узкую нахальную руку, хотя ему хотелось сказать: «Пошел вон, чухан вонючий»!