Посвящаю

Марине – моей любимой жене, Богородице, самой прекрасной Женщине в мире

и моим детям:

Семену

Владиславе

Арине

будьте счастливы любимые!

От автора

Вы знаете, я очень хотел написать сказки.

По мере того как писались другие мои книги, желание выпустить именно сказки только росло и крепло. Ведь сказка – это тот язык, который безусловно понимают абсолютно все – и дети, и взрослые. Дети на сказках учатся. А взрослые?..

Взрослые – тоже учатся. Потому что через сказку Взрослый разговаривает со своим Божественным, со своим Внутренним Ребенком.

Я верю, что когда ваш Внутренний Ребенок услышит эту сказку, ему станет чуточку теплее. И вы проснетесь следующим утром и, открыв свои божественные глаза, взглянете на этот мир с чуть большим доверием. Примерно так, как смотрит на мир Иван, прозванный дураком… И мир улыбнётся вам.

Эта сказка родилась в беседах с Юрием Николаевым, членом Союза писателей. Мы придумали героев, их образы и характеры, а потом пустили их в приключения, которые Юра описал самым волшебным и сказочным русским языком. Надеюсь, эти истории вам понравятся!

* * *

Эй, народ честной, стар и млад, хмур и весел, честен и лукав, словом, все, кто жив ещё надеждою, любовью и верой, да не погряз в невежестве своём, слушайте!.. Слушайте да внимайте, ибо речь пойдёт о нас грешных, и только не говорите, что это не про вас, не о вас, не о ваших думках потаённых, проказах нелепых и грешках обыденных, но возрадуйтесь, коли себя узреть сумеете в поступках достойных вздоху счастливому да хвалы Божьей…

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Царь. Наречён монарх при рождении был Пантелеймоном. И было у Царя два сына, два брата-царевича – Иван да Федот.

Федот – сын старшой, был двадцати трёх лет от роду, крепко сбитый молодец, собою видный да умом не обиженный.

Иван – младшенький, осьмнадцати годков, весёлый да улыбчивый, озорной в меру и расторопный не по годам.

Так получилось, что восемнадцать лет тому назад осиротели братья: почила преждевременно матушка их – Царица и оставила она мир сей бренный в муках родовых, являя на свет божий царевича Ивана.

Царь в безутешности своей погоревал-погоревал, да смирился. А вот Федот злобу лютую затаил на брата: гоже ли матушку на тот свет спровадил, да совестью не мается, не молится еженощно, не отбивает поклоны в мучениях душевных.

А что же Иван?

А Иван ничтоже сумняшеся мысленно простил себя ужо давно, ибо сказано ему было: пришёл ты в мир, чтобы жить-поживать, себя, да людей радовать!

Сказала сии слова мудрые нянька старая – Пелагея Елисеевна. Воспитывала она Ивана с пелёнок и многое дала ему, став и мамкой, и духовницей, и другом верным. Сызмальства перенял от неё Иван то, до чего некоторые полжизни доходят, был рассудителен, едва говорить научившись, и задумчив – не чета брату. Но вместе с тем был беззаботен и лёгок на подъём.

А вот у братца в няньках был дядька Гордей – отставной денщик царский: усатый балагур, пропахший табаком, прямой в выражениях своих и хитрый бестия – как старый лис.

Так и росли братья, один – под покровительством старого, умудрённого житейским опытом, солдата – важный, благовоспитанный, а другой – держась за подол старой няньки – озорник, непослушник, любопытный и охочий до всего.

Царю, если честно, было не до наследников. То охота, то дела государственные, а то и войнушка какая. Иван да Федот не росли как в поле трава, за ними приглядывали, кормили досыта, забавляли, чем могли – поэтому Государь жил с лёгким сердцем, сыновья были как у Христа за пазухой.

Бывало, выйдет Царь на крыльцо: корона набекрень, вместо скипетра в руках морковка али кочерыжка капустная, стоит, хрустит, окрест оглядывает, да думку какую думает. Потом подзовёт к себе юношей своих, да и спросит: как, мол, соколики, жизнь молодецкая?!

– Молитвами вашими, батюшка, – отвечает Федот, – намедни ворона в макушку клюнула, да крестьянская корова пониже спины лягнула, а так вроде ничего!

– А у тебя, Ивашка, чего?! – любопытствует Царь.

– Всё хорошо, батюшка, – улыбается младшенький, – я просто живу! А ещё мужики вот такенного сома в пруду поймали, а у кучера двойня родилась!..

Так и жили.

Часть первая

Глава первая

Не отвергни меня во время старости; когда будет оскудевать сила моя, не оставь меня.

Псалтирь 70.9

Как бы оно было дальше – одному Богу известно. Возможно и доживал бы Царь-батюшка в делах своих царских до конца дней, горя не зная. И сыновья росли бы, не ведая печали, гуляя по полям ромашковым с девицами красными, рыбача и в лапту играя с простым людом.

Да только оказия приключилась вдруг в час неурочный, чего и не ожидал никто, даже сам Его Величество. Влюбился Царь! Влюбился как мальчишка, как отрок бестолковый, как в первый раз! До одурения, до бессонных ночей, до тоски вселенской в душе.

Было Государю на тот момент годков-то ужо почти шесть десятков, да знамо дело – любви все возрасты покорны.

Поехать ему пришлось как-то по делам шибко важным в соседское царство-государство: распри чинить соседи надумали, охальничать да озорничать на границе. Не особо доверяя дипломатам своим, решил Государь самолично нагрянуть во владения соседские, дабы уличить их грозно в нарушении норм да отношений договорённых.

По приезду провели гостя во дворец к Царю тамошнему, усадили за стол с яствами и угощать стали. Такими гостеприимными вражины оказались, что у Царя и запал пропадать начал, и речи свои гневные заготовленные растворяться в голове стали, как воск в купели.

А тут и правитель тамошний вышел – Царь Банифаций. Со стражниками, с дипломатами своими, и с прочей челядью.

Да только не замечал их гость. Рядом с Банифацием узрел наш Царь-батюшка девицу красы неописуемой. Шла она очи потупив, тонкими пальцами ожерелье перебирая, ступая мягко и с достоинством, как и подобает монаршей наследнице.

Покраснел Царь до кончиков короны, засмущался, да так засуетился, что и забыл – зачем визит нанёс.

– Ну, здорово, соседушка, зачем пожаловал?! – спрашивает Банифаций подобострастно.

– И вам не хворать! – отвечает Царь Пантелеймон, а самого уж от волнения колотить начинает так, что держаться сил нет, все дерзкие слова, заранее приготовленные, улетучились, нелепыми показались и неуместными.

– Вот, мимо проезжал, да решил навестить, у старого друга погостить!

Банифаций бровью повёл настороженно, хмыкнул. Друзьями-то они сроду небыли. И предки их вечно враждовали. А тут на тебе – «старого друга»!

– Лукавишь, Пантелеймонушка, – говорит Банифаций с усмешкою ехидной, – ой, лукавишь!

– Отчего ж такое недоверие, соседушка? – через силу улыбается Пантелеймон, – годы идут, мы меняемся, переосмысливаем жизнь нашу грешную… Я вот как-то сидел, думку думал, и смурно мне вдруг стало – сколько мы времени на тяжбы да ссоры всякие тратим! Вместо того, что радовать друг друга общением добрым и подарками всякими.

Говорит он так, а сам с юной девы глаз не сводит. А та мельком на него взглянула, да лишь зевнула в ладошку.

– И то правда, – соглашается Банифаций, – чего ссориться?! Жить с соседом не в ладу, все равно, что быть в аду. Вот только мою Клеверную пустошь отдай, что на границе нашей, и за мировую сядем!

– Побойся Бога! – возмущается Пантелеймон, – Клеверная пустошь всегда нашей была, её ещё мой дед у твоего в карты выиграл!

– Жулик был твой дед, поэтому и выиграл! – железным голосом отвечает Банифаций.

И тут красна девица как засмеётся. Видно забавными ей показались слова сии. А смех у неё такой озорной, звонкий, такой по-детски искренний, что все вокруг сразу улыбаться начали.

У Пантелеймона аж дыхание перехватило. Впился он взглядом в лицо девицы, в щёчки её румяные, в ямочки на этих щёчках, в уста сахарные – глаз оторвать не может.

А Банифаций заметил это и говорит миролюбиво:

– Вот, знакомься – дочь моя, наследница Агнесса!

Наследница глазками на гостя стрельнула и снова взор потупила. А ямочки на щёчках и цвет их розовый так и остались.

Пантелеймон задышал тяжело, закашлялся, пятернёй грудину почесал и вдруг говорит:

– Да Бог с ней, с Пустошью Клеверной, Банифацушка! Что ни говори, а худой мир лучше доброй ссоры! Забирай её себе, от меня разве ж убудет?

Банифаций очи прищурил, голову набок склонил и смотрит с недоверием на Пантелеймона – аль разыгрывает?! Али задумал чего?! Потом по сторонам посмотрел и одним движением руки приказал удалиться всем. Принцесса тоже покорно вышла следом за приближёнными.

А как одни они остались, подошёл Банифаций к гостю и спрашивает прямо:

– А что за Пустошь потребуешь? Я же чувствую, что не просто так ты на попятную пошёл! Мы же целый век за неё бьёмся, а ты в одну минуту – раз и нате, забирайте!

Вздохнул Пантелеймон глубоко, собрался с духом и говорит:

– Правда твоя, сосед, жалко Пустошь, да я сейчас в таких чувствах смятенных, что и весь мир готов отдать, и всё на свете!

Напрягся Банифаций, нахмурился.

– Говори!

– Люба мне дочь твоя, Банифацушка! Вон какая красавица выросла! Она как вошла, я чуть речи не лишился, сердце из груди выскакивает! Даже не знал, не ведал, что так бывает. И по молодости такое не чувствовал, а тут – на тебе! В общем, влюбился я, Банифаций! Отдай мне в жёны Агнессу! Я тебе не только Клеверную пустошь, я тебе в придачу три табуна коней самых лучших подарю и золотую карету!

– Побойся Бога, Пантелеймон! Развалина ты старая! На исходе лет рехнулся что ли! Тебе сколько годков-то?! Моя наследница только жить начинает, чиста и непорочна, к чему мне её замуж отдавать за невесть кого, когда там ужо очередь выстраивается из принцев заморских! Через год, как восемнадцать ей исполнится – отдам её замуж за самого достойного!

Сказал он так, отвернулся и добавил вполголоса:

– А Клеверную Пустошь я у тебя и так отберу!

– Накося выкуси! – вспылил Пантелеймон, а потом уже посмирнее: – Послушай, Банифаций, я – самый достойный, поскольку царством-государством владею! Я твою дочь своей женой, царицей сделаю, всё по закону! Подумай! Мы же по-родственному и объединить свои государства можем, это ж, представляешь, какие возможности?! Тебе какая разница за кого её отдавать?!

– Иди с Богом, сосед! Уходи, по-хорошему прошу, не доводи до греха! – Не видать тебе Агнессы моей! В зеркало посмотри, на тебе морщин больше, чем лошадей в твоём табуне!

И распахнул двери перед гостем.

* * *

В гневе вернулся Пантелеймон домой.

Закрылся у себя в опочивальне и пил горькую. Потом посуду бил в ярости и крушил всё подряд, что под руку попадётся. Подходил к зеркалам своим, смотрелся долго, всматривался и так, и эдак да повторял зло:

– Морщин – как лошадей в табуне! Развалина старая!!! О-о-о, горе мне! Что делать, что делать мне грешному?!!!

Долго ли так убивался Монарх – незнамо, да только стенания его услышал старый слуга Порфирий. Постоял Порфирий по ту сторону дверей, прислушался, головой скорбно покачал, а потом смелости набрался и постучался.

В ярости распахнул Пантелеймон двери опочивальни.

– Чего тебе, холоп?! Назови мне хоть одну весомую причину, по которой ты посмел беспокоить меня и я не отрублю тебе твою дерзкую голову!

Ни один мускул не дрогнул на лице слуги царского. Помолчал он, вздохнул тяжко и отвечает:

– Не вели казнить, Государь, вели слово молвить! Был я твоим слугой верным, им и останусь до конца дней своих! И кто как не я, батюшка мой, выслушает тебя?! Кто как не я совет даст?! Поскольку пожил я и повидал много на своём веку, я ещё твоего папеньку нянчил, и мудростью меня Бог одарил.

Заходили желваки на скулах разъярённого Царя, брови сгустились, зубы заскрипели. Но как ни свиреп был, а сдержался он, прошёл в свои покои, а двери оставил открытыми: входи, мол.

Вошёл слуга старый, двери прикрыл от глаз чужих, стулья поднял с пола, осколки посуды собрал.

А Пантелеймон присел на краешек кровати своей из красного дерева и смотрел на него в ожидании. И было видно, что усмиряет он пыл свой внешне, да только внутри ещё огонь пламенем пылает.

– Горе мне! Влюбился я, Порфирьюшка! Места себе не нахожу! Не знаю, что делать!

Замер Порфирий, подумал мгновение и подошёл ближе.

– Отчего ж горе, Царь-батюшка? С каких это пор любовь горькою стала?! Разве есть на земле что-то, что сравнится с любовью по сладости своей и радостью сейчастия? И времени со дня кончины матушки нашей Царицы прошло достаточно, полно скорбеть, пора и о счастии подумать! Достоин ты его!

– Да не оспорю я слова твои, слуга мой верный, а горе-то в том, что влюбился я в красну девицу, которая мне в дщери годится! Вот как!

– И в том какая печаль, Государь мой, – отвечает Порфирий, – не в старую бабку же влюбляться, понятное дело – красна девица на то и рождена, чтобы покорять сердца наши красотой да молодостью своей.

– Да ты ж посмотри на меня! – Вскочил Пантелеймон, яростно подвинул к себе осколок зеркала, – стар я, Порфирьюшка! Древний да ветхий, весь морщинами изрытый!

– Кто ж тебе такое сказал, Царь-батюшка?! И у старости свои страсти! Старое дерево скрипит да не ломается!

– Спасибочки, утешил! – язвительно морщится Пантелеймон, – вот деревом меня ещё никто не называл.

– Полноте гневаться, Государь! – говорит слуга, – уж я-то знаю какое сердце у тебя горячее, какой нрав добродушный и какая душа широкая. А морщины твои – следы от улыбки твоей доброй.

– Ой, льстееец… – улыбнулся Царь, – а ведь всё равно, Порфирьюшка, как ни крути, а годы-то со счетов не сбросить.

Помолчал Порфирий, подумал немного, потом встал, двери плотнее прикрыл и подошёл ближе.

– Вот что я тебе скажу, Царь-государь: вижу, вижу всерьёз ты чувства свои кажешь, сердце не обманешь… Неужто до такой степени стоит эта красна девица твоего вожделения?! Неужто забыть-таки невозможно? А может отвлечься чем? На охоту, на рыбалку, на кулачные бои пойдём! Переоденемся в крестьян и пойдём.

– Правда твоя, Порфирий, серьёзны чувства мои. И никакими рыбалками и охотами не отринуть меня от мыслей моих греховных. Люба мне эта девица, и жизнь без неё не мила мне боле!

– Тогда слушай, Государь. На свете чудес очень много, чего только не придумают люди! Есть и нерукотворные чудеса неведомо кем сотворенные. Но вот, говорят, есть на свете чудо непостижимое для ума нашего – яблочко молодильное!..

– Боюсь я чар колдовских да сил тёмных! – отмахивается испуганно Пантелеймон, – не к добру это всё!

– Отчего же не к добру? Это как посмотреть. Тут, Царь-батюшка, любые средства хороши!..

– Нет, нет! Даже не заикайся! Боюсь я!!!

Тогда Порфирий поднёс к лицу Государя осколок зеркала и спрашивает:

– Так ты на юной деве жениться хочешь, или нет?!

Закручинился Царь пуще прежнего, скуксился, отбросил зеркало и застонал нервно:

– Ох, доведёшь ты меня до сумасшествия! Ладно, так и быть, давай – сказывай, где это яблочко молодильное найти?!..

* * *

– Эй, сыновья мои любимые! Где вы?!

– Здесь мы, батюшка!

– Туточки мы!..

Утром спозаранку, чуть рассвет забрезжил, постучал Царь в спаленки к детям своим…

Сам-то он глаз не сомкнул всю ноченьку, думку думал тяжкую, решался на дело рисковое, важное для него. Одно дело пойти туда, не знаю куда, и добыть яблоко колдовское, а другое дело – кого послать?! Перебирал он в мыслях своих людей верных и преданных, всех подданных – богатырей ратных, мужей учёных, работный люд и прочих. И чем больше думал, тем больше понимал, что и послать-то некого. Не доверить им такое. Да и стыдно. Что узнает один, про то прознает и весь народ. Смеху не оберёшься.

И тут в голову ему пришла шальная мысль – а не послать ли кого-то из сыновей на дело это колдовское нечистое?! Федота, например. А что, он парень зрелый, косая сажень в плечах, и умом вроде Господь одарил. Объяснить ему, что к чему, родной ведь – должен проникнуться, понять.

Сковало грудину у Пантелеймона от мыслей этих, череп сдавило: жалко кровинушку посылать незнамо куда, да боле всего себя жалче – любовь штука коварная, опутала путами невидимыми по рукам и ногам!

«А ну как не справится?! – размышляет Царь, – Федот хоть и головастый, да уж больно мнительный, осторожный… Вот Иван, к примеру, хоть и молод, да удалью поделиться с кем хошь может, рисковый, бесшабашный, такой не то что яблоко – всю яблоню с корнем притащит!»

И чем больше думал Пантелеймон, тем больше приходил к решению, что послать-то надо обоих!

… – Вот что, сыновья мои дорогие, присаживайтесь поудобнее – я сейчас вам кое-что страшное говорить буду. А то ну как упадёте.

– Не могу я сидеть, пока ты, батюшка стоишь, – говорит Федот.

А Иван завалился на трон царский, да ещё и ноги на подлокотник закинул – ох, и дерзок, плут эдакий!

Посмотрел на них Царь, и тоже присел на краешек скамьи.

– Давай, говори свою страшилку, жуть как интересно! – улыбается Иван.

Федот на брата посмотрел с укоризной, головой покачал, да ничего не сказал, вздохнул только.

– Взрослые вы у меня, – печально молвит Пантелеймон, – жанить скоро вас надо будет, эээх! Невесту себе не присмотрел, Федотка?! А?

– Не, – покраснел Федот, – рано мне ишшо жаниться!

– А я присмотрел! – хвастает Иван, – Авдонька, али Анфиска, а может даже Варварушка, али Татьянушка! Они все красивые, я даже не знаю… И это только те, в которых вчера влюбился!

– Вот ты дурень, – говорит Федот, разве ж это так делается?! Кто ж так влюбляется? Сначала же надо определиться, на одной остановиться, с родителями её познакомиться, о приданом узнать, дом построить, а потом уж и сватов засылать! Да, батюшка?

– Эхе-хе, – только и сказал Пантелеймон в ответ.

– Не хочу сватов, – улыбается Иван, – сам хочу! Через балкон залезу ночью и украду!

Федот опять языком поцокал с осуждением и глаза закатил к потолку, мол – дурень же, что с него взять!