Посвящается Барберу, который покинул нас, не рассказав так много историй

Не изотрется истина, долг не исчезнет прочь,

А что забыл отец, то вспомнит сын иль дочь.

Джумет. Чашу ветра я изопью

Часть первая
Сирена

Глава первая

Некоторые люди, кажется, думают, что умеренность – это консервант, а сдержанность каким-то образом маринует душу. Они поместили бы свои бьющиеся сердца в банки из-под варенья, если бы могли. Но возникает вопрос: для чего же они себя берегут?

Орен Робинсон из «Ежедневной грезы»

Солнце, пощелкивая, поднималось по проложенным среди газовых звезд железным рельсам все выше над белым городом, Пелфией. Куполообразный потолок был безупречного небесно-голубого оттенка, за исключением тех мест, где краска облезла и показались пятна строительного раствора, похожие на рваные облака. Газовое пламя окольцевало улыбающийся лик механического светила, которое медленно шествовало над городом, оставляя за собой след из сажи. Вечером солнце опускалось в бальный зал, по виду напоминающий большое дождевое облако, – он назывался Чертог Горизонта. Помимо того что зал служил «стойлом» для солнца, он еще и сделался местом проведения частых и необузданных празднеств. Никто не удивлялся, если солнце вставало поздно, задерживаясь из-за того, что шестеренки забились конфетти, блевотиной и нижним бельем. Время от времени, когда ремонт светила особенно запаздывал, в Пелфии случалось затмение, которое могло продлиться два или три дня. В более изысканных кольцевых уделах столь затянувшаяся непредвиденная темнота легко бы спровоцировала бунт, а то и революцию. Но в Пелфии затянувшиеся периоды мрака проходили почти незамеченными, потому что никто не хотел походить на скучающего гостя, который портит веселье, зевая и спрашивая: «А вам не кажется, что час ужасно поздний? Может, пора спать?»

Король Пелфии вел себя скорее как придворный шут, а не наместник, за что его и любили – во многом так же, как чрезмерно снисходительного отца обожают непослушные отпрыски. Удел привлекал случайных туристов с далеких берегов и холмов Ура, но единственной надежной отраслью промышленности Пелфии оставалось производство тканей и сшитая из них дорогая модная одежда. Верхние уделы Башни не желали признавать, что они следуют подсказкам такого древнего и на удивление инфантильного королевства, но, несмотря на всю свою раздражающую театральность, пелфийцы знали толк в обращении с пуговицами, нитками и тафтой. Именно по этой причине пятый кольцевой удел иногда называли Гардеробной.

Но в то время как остальная часть Башни признавала только обычные четыре сезона моды, одержимые жители Пелфии каким-то образом умудрялись втиснуть пятнадцать или шестнадцать сезонов в один год. Модистки, сапожники, галантерейщики и портные постоянно соперничали, то потакая текущим увлечениям толпы, то разжигая новые. Знаменитейшие продавцы одежды и тканей вели друг с другом войну, используя витрины как оружие, пока какой-нибудь фасон выреза, подола или оттенок цвета не одерживал победу над остальными и новая модная причуда не подавляла предыдущую. И тогда население меняло краски так же быстро и равномерно, как лес осенью.

Но одержимость местных жителей внешним лоском не затрагивала улицы. Пелфийцы ужасно много мусорили. Частенько под всякими отбросами было трудно разглядеть белые булыжники мостовой. Театральные программы, носовые платки, танцевальные открытки, любовные записки, сломанные каблуки амбициозных туфель и тысячи свидетельств нежеланных чувств переполняли сточные канавы. Рано утром, когда половина города стонала от похмелья и подступающих сожалений, сотни ходов выходили из лачуг с метлами, кистями и горшками известки, чтобы закрасить граффити и ламповую копоть. Армия закабаленных уборщиков расчищала кольцевой удел от порта до площади, где хребет Башни поднимался из центра Пелфии, как шест в цирковом шатре.

Его тень падала на три древнейших сооружения в уделе: Придворный Круг, извилистую и обширную изгородь из проволоки и шелка; мюзик-холл «Вивант» – собор, казавшийся хрупким, как побелевший коралловый риф; и Колизей. Когда-то Колизей был университетом, и его толстые колонны и резные фронтоны все еще хранили следы былого. Сцены с участием философов в лавровых венках и поэтов в мантиях по-прежнему украшали высокие притолоки, хотя нижние части тел этих женщин и мужчин кто-то сбил долотом. Оставшиеся безногие фигуры походили на купальщиков, которые забрели на глубину. Вход в колоннаду, когда-то широкий, как городская площадь, уменьшили благодаря железным прутьям и решетчатой двери, никогда не остававшейся без охраны.

Внутри Колизея ликующая толпа наблюдала за двумя полуголыми мужчинами, дерущимися как псы.

Сражающиеся ходы толкали друг друга посреди ринга из красной глины. Их железные ошейники звякнули, когда они сцепились и напрягли мышцы. На трибунах, где когда-то сидели студенты, поглощенные дневной лекцией, зрители теперь потрясали бумажками со сведениями о ставках и так орали, что лица их багровели.

Роскошный балкон витал над трибунами, точно гало. Его перила, которые минуту назад пустовали, заполнили аристократы, привлеченные гулом. Они смотрели на драку, потягивая зеленоватый ликер из хрустальных бокалов и куря черные сигариллы, воняющие мокрым постельным бельем. Сороки и голуби кружили под огромным куполом, вытесненные из гнезд нарастающим шумом.

Дрожа от напряжения, пожилой ход поднял молодого противника над головой и взвалил себе на плечи, как ярмо вола. Медленно повернулся вокруг своей оси, демонстрируя трибунам поверженного соперника, который меньше десяти минут назад вышел из туннеля, стуча себя в грудь. Толпа взвыла. Пожилой ход швырнул юношу на арену, где тот подпрыгнул от удара и распластался лицом вниз.

Все зрители – кроме одного – зааплодировали, яростно и громко. Ход-победитель горделиво шествовал по арене, вскинув руки, и его лицо выражало не больше эмоций, чем капюшон палача.

Из туннелей под трибунами появилась команда служителей. Одни принялись выравнивать глину, другие потащили стонущего юношу под землю. Победителя забрали последним – подцепили за железный ошейник парой шестов и увели под ливнем записок с проигравшими ставками.

На нижнем ярусе арены человек, отказавшийся аплодировать, оглядел перила балкона, изучая лица аристократов, одетых в мундиры и смокинги. Небожители не удостоили его ответной любезности.

Как человек, находящийся в розыске, Томас Сенлин находил это пренебрежение забавным. Но те же самые реалии, которые помешали отыскать Марию, теперь скрывали от глаз удела его самого. Башня затмевала навязчивые идеи и желания мужчин и женщин с безразличием такой силы, что оно казалось целенаправленным. Чтобы исчезнуть в этой бурлящей массе, не было нужды долго прятаться или сильно меняться. Томас Сенлин вновь затерялся в толпе. Его анонимность никоим образом не пострадала от того, что объявление о награде за поимку пирата Тома Мадда включало в себя набросок гораздо более свирепого на вид мужчины с подбородком-наковальней, щеками – пушечными ядрами и пылающим, как раскаленная печь, взглядом. Возможно, комиссар Паунд был чересчур раздосадован, чтобы описать человека, который ограбил его и ускользнул, достоверно – как худого мужчину с добрыми глазами и носом, похожим на судовой руль.

Толпа хлынула с трибун в вестибюль, огромный сводчатый зал, в котором голоса и суматоха рождали не просто эхо, но громоподобный гул. У буфета, где разливалось и расплескивалось на пол мутное пиво, образовалась шумная очередь. Еще одна очередь выстроилась у будок букмекеров, где охранники в строгих черно-золотых мундирах следили за тем, чтобы в помещении не было слишком пьяных или слишком расстроенных людей. Обнаружив малейший намек на подобные излишества, охранники делали первое предупреждение прикладом винтовки и второе – штыком.

Оказавшись на мгновение в людском водовороте, Сенлин отдался праздному подслушиванию. Большая часть услышанного касалась последнего боя или следующего, но один разговор выделялся.

– Я слышал, комиссара Паунда отзывают, – сказал мужчина в жилете сливового цвета.

– Сегодня утром об этом не написали в «Грезе», – возразил его спутник.

– Держу пари, напишут завтра. «Комиссара Паунда обставил пират по имени Мадд!»

– Как же переменчива судьба!

Сенлин с трудом подавил желание поднять воротник.

Протиснувшись сквозь толпу, он перепрыгнул через растущую пивную лагуну и направился к выходу на балкон.

У подножия балконной лестницы стояла пара востроглазых охранников. Они были в одинаковых униформах, включающих золотые кушаки, сабли, пистолеты и, по-видимому, усы. Сенлин старался не смотреть на мечи у них на бедрах, когда улыбнулся и сказал:

– Привет!

Один охранник чуть скосил устремленный вперед взгляд – ровно настолько, чтобы оценить Сенлина. И, не увидев ничего заслуживающего дальнейшего разговора, отвернулся.

Сенлин сунул руку в карман сюртука, в ответ охранники на несколько дюймов вытянули клинки из ножен. С неторопливой осторожностью хирурга, осматривающего рану, Сенлин вытащил бумажник. Он достал жесткую белую карточку и банкноту в пять мин – сумму, которой когда-то было достаточно, чтобы прокормить его команду в течение шести месяцев.

– Может быть, вы передадите мою визитную карточку менеджеру клуба?

Ближайший охранник, чьи усы были закручены в две идеальные петли, взял деньги и карточку.

– С наилучшими пожеланиями, – прибавил Сенлин и подмигнул.

Охранник разорвал карточку и банкноту, повернул и снова разорвал. Бросил обрывки к ногам бывшего директора школы. Пока Сенлин смотрел на уничтоженное приношение, стражник схватил его за рукав сюртука и наполовину оторвал от плеча. А потом повторил процедуру с другим рукавом.

Не успел Сенлин сказать ни слова, как его грубо оттеснили в сторону несколько мужчин в костюмах черных и блестящих, словно горячая смола. Стражники отдали честь.

– Добрый день, сэр Вильгельм.

Не обращая на них внимания, вельможа продолжал веселую беседу со своими спутниками, которые, казалось, не замечали человека в рваном сером сюртуке.

Сенлин не впервые видел красивого герцога, но ему еще не доводилось оказаться так близко к мужчине, который увел Марию. Сенлин вообразил, как выхватывает оружие у охранника. Представил себе, как сражает герцога метким выстрелом, и тот, вскрикнув от неожиданности, зажимает смертельную рану и падает к ногам мстителя безжизненной грудой. Несомненно, убийца бы погиб через мгновение после герцога, оставив Марию дважды овдовевшей и наполовину спасенной. И это при условии, что она хочет спастись. На подобный вопрос могла ответить только она, а у Сенлина не было возможности его задать.

За столь абсурдную ситуацию следовало благодарить Сфинкса.

Три дня назад Сфинкс, не теряя времени, познакомил Сенлина с его ролью законтрактованного шпиона.

Прошло лишь несколько часов после того, как хозяин Башни продемонстрировал удивительный «Авангард», капитаном которого стала Эдит. А затем они с Сенлином отправились вниз по розовому каньону обиталища Сфинкса, через одну из сотен неразличимых дверей, в диковинную и тесную гримерную.

На стенах висели таблицы размеров. В углу стоял портновский манекен, из хлопковой кожи которого торчали ржавеющие проволочные ребра. Большую часть комнаты занимал огромный гардероб. Он дрожал и грохотал, как кипящий котел. Медные переключатели и циферблаты заполонили одну дверцу. Байрон, оленеголовый лакей Сфинкса, следил за этими приборами, внося мелкие поправки и бормоча что-то себе под нос. Сфинкс маячил в углу в длинной черной мантии, сужающейся книзу. Он был похож на пиявку с зеркалом во рту.

Сенлин едва взглянул на Сфинкса или чудной гардероб, который казался наполовину шкафом, а наполовину движителем. Способность удивляться истощилась за время, проведенное в Бездонной библиотеке, где его насильно отучили от крошки с помощью кошмаров, ловушек и кота-библиотекаря. Он еще не успел полностью осмыслить таинственное хранилище, которое показал ему Сфинкс – так называемый Мост, построенный Зодчим, чтобы поместить туда нечто неведомое и запечатать по невысказанным причинам. И это не говоря уже о потере командного поста, об опрометчивом визите в комнату Эдит и о поцелуе – столь ненасытно-страстном, что его скорее можно было ожидать от молодых людей. От всего этого он чувствовал себя не в своей тарелке.

А потом Байрон велел ему раздеться до нижнего белья.

Он неохотно подчинился, и Байрон набросился на него – целясь в горло, плечи, талию и шею – с портновской лентой, которую вытащил из кармана. С каждым новым измерением олень отбегал к шкафу, чтобы повернуть тот или иной переключатель.

Сенлин настолько увлекся этим процессом, что не сразу воспринял заявление Сфинкса о том, что он не будет путешествовать со старыми товарищами по команде на борту «Авангарда», а вместо этого отправится в Пелфию заранее и в одиночестве.

От беспокойства голос Сенлина сделался выше.

– Но почему? Мы все едем в одно и то же место, не так ли? Какая у тебя может быть причина разделять нас?

– Да перестань ты ерзать! – рявкнул Байрон, затягивая ленту на груди Сенлина.

– Мне перестать дышать? Может быть, вы мастерите для меня гроб?

– Еще нет! – сказал Байрон.

– Прекратите, вы оба. – Голос Сфинкса жужжал и потрескивал, перекрывая гудение шкафа. – Сенлин, пожалуйста, убеди меня, что ты не абсолютный дурак. Скажи мне, почему было бы ошибкой для всех вас идти в Пелфию вместе, рука об руку?

Не обращая внимания на ощупывающего его Байрона, Сенлин сказал:

– Я полагаю, так нас будет легче узнать. Мы довольно… запоминающийся отряд.

– А! Приятно видеть, что от крошки у тебя не все мозги сварились.

Олень в отчаянии заблеял:

– Ты так крутишься, что можно подумать, будто у тебя уши на бедрах!

Сенлин был слишком рассеян, чтобы ответить на колкость Байрона.

– Значит, я пойду один?

– Не драматизируй, Том! Мы будем обмениваться сообщениями каждый день, – сказал Сфинкс.

Сенлин спросил, как это произойдет, и изобретатель описал механических мотыльков, предшественников заводных бабочек, уже виденных бывшим директором школы.

– Мотыльки более примитивны; они записывают звук, но не картинку. Но для целей переписки их более чем достаточно. Байрон перехватит твои послания на борту «Авангарда», передаст всю необходимую информацию экипажу, а затем перешлет их мне. Ты будешь один лишь в телесном смысле. В духовном же мы окажемся близки, как мотылек и пламя.

– Великолепно, – пробормотал Сенлин.

– Далее, я знаю, что у тебя возникнет искушение поискать жену, особенно как только ты ощутишь неизбежное одиночество. Но послушай меня: ты не будешь прилагать никаких усилий, чтобы связаться с женой, когда…

– Если! – Сенлин вцепился в ковер босыми пальцами ног. – Если она там.

Однажды ложная надежда уже отравила его, и он твердо решил не повторять ошибок.

– Байрон, у тебя есть газета, которую я тебе дал? – спросил Сфинкс.

Олень, фыркнув, перебросил рулетку через плечо и принялся рыться в кожаной сумке. Через мгновение он достал сложенную газету и передал ее Сенлину, прежде чем отойти к панели пыхтящего шкафа.

Сенлин слабеющим голосом прочел заголовок вслух:

– «Герцог Вильгельм Гораций Пелл женится на Сирене, Марии из Исо».

Он посмотрел на дату наверху. Газете было почти семь месяцев. Он хотел читать дальше, но руки не слушались, охваченные внезапной слабостью. Газета упала, как тяжелый театральный занавес.