Цитаты из книги «Купание в пруду под дождем»

Язык – аппроксиматор смыслов, который временами вырастает из своих штанишек и обманывает нас, нарочно (кто-то со своей корыстью искажает язык, чтобы подтолкнуть нас к действию) или случайно (замыслив что-то, мы искренне

Как-то раз я преподавал небезупречную, однако достойную повесть Гоголя «Невский проспект», и одна студентка сказала, что повесть ей не понравилась, потому что она сексистская. Я отозвался вопросом, на редкость заряженным педагогической мудростью: «Где именно?» И она показала нам всем, где именно, приведя два примера из рассказа, где персонажа обижают. Когда обидели мужчину, Гоголь забрался своему герою в голову и показал нам, как этот герой откликнулся. Когда же обидели женщину, рассказчик через третье лицо влез в повествование и отпустил шуточку на ее счет. Затем я предложил ученикам представить, какой вышла бы повесть, если бы Гоголь проследил за справедливостью и дал женщине возможность внутреннего монолога. Повисла тишина, а затем все вздохнули / улыбнулись, и мы разом увидели, какая бы повесть получилась: столь же сумрачной и странной, однако более смешной и честной. Итак, да, повесть сексистская, но сказать об этом можно и иначе: у повести имеется технический изъян. Этот изъян можно (вернее, можно было б, живи Гоголь до сих пор) исправить. Сексизм, который углядела моя ученица, в тексте, несомненно, есть, и проявлялся он вполне предметно – в виде «предубежденного повествования».

«Нагнетай неуклонно» можно понимать как «Всегда бдительно ищи возможности для вариаций». Если некий штрих повторяется, второе его появление – возможность для вариации и, потенциально, для нагнетания.

важный сказительский прием можно было б назвать «избегание ритуальной банальности». Если отказаться от бросовой версии нашего рассказа, явит себя (предполагаем мы с надеждой) вариант получше. Отказаться от бросовой версии – значит совершить де-факто прорыв к качеству. (Уж во всяком случае мы не стали делать то самое.) Допустимо помыслить вот как: у Чехова уже «есть» преимущество наших надежд на романтическое развитие событий

В Сиракьюс (как и в большинстве вузов по программе подготовки магистров изящных искусств) сочинению художественной прозы обучают в основном в режиме семинаров. Шесть студентов встречаются раз в неделю, прочитав работу двоих из группы, и мы обсуждаем эту работу с технической точки зрения. Каждый рассказ мы читаем по крайней мере дважды, построчно редактируем их и составляем по нескольку страниц комментариев. А дальше начинается потеха. Прежде чем приступить на наших занятиях к критике, я иногда прошу участников выступить с так называемой «голливудской версией» рассказа – кратчайшим пересказом из одной-двух фраз. Без толку браться за совершенствование рассказа, пока мы не единодушны насчет того, чего же рассказ пытается добиться. (Если у вас во дворе возник некий причудливый агрегат, вы не возьметесь изменять его или «улучшать», пока не сообразите, какова его функция.)«Голливудская версия» призвана ответить на вопрос «Какой историей этот рассказ желает быть?».

Русские писатели, когда я их открыл для себя несколько лет спустя, подействовали на меня так же. Казалось, они относятся к прозе не как к чему-то декоративному, а как к жизненно необходимому нравственно-этическому инструменту. Когда читаешь этих авторов, они тебя меняют, а мир вокруг словно бы начинает излагать другую, гораздо более интересную историю – историю, в какой можно сыграть значимую роль и где на читателя возложена ответственность.

За семестр мы читаем до тридцати рассказов (по два-три за занятие), но для этой книги ограничимся семью. Не подразумеваю, что эти семь рассказов как-то представляют все разнообразие русских писателей (только Чехова, Тургенева, Толстого и Гоголя) – или даже наилучшие рассказы этих авторов. Это просто семь историй, которые я люблю и знаю, как учить на их примере. Если бы передо мной стояла задача влюбить нечитающего человека в малую прозу, эти рассказы я бы предложил в первую очередь. По моему мнению, рассказы эти замечательны и сочинены в эпоху расцвета жанра.