© ООО «Издательство Родина», 2024

© Перевод с английского

* * *

Вместо предисловия

Если оставить в стороне необходимость зарабатывать на жизнь, я думаю, что есть четыре великих мотива для писательства. Они существуют в разной степени у каждого писателя, и пропорции каждого писателя будут время от времени меняться в зависимости от атмосферы, в которой он живет. Они есть:

1. Явный эгоизм. Желание показаться умным, чтобы о нем говорили, чтобы его помнили после смерти, чтобы отомстить взрослым, обижавшим вас в детстве, и т. д. и т. п. Большая масса людей не очень эгоистична. После тридцати лет они отказываются от личных амбиций – во многих случаях они почти вообще отказываются от чувства индивидуальности – и живут главным образом для других или просто задыхаются от тяжелой работы. Но есть и меньшинство одаренных, волевых людей, которые полны решимости прожить свою жизнь до конца, и писатели принадлежат к этому классу.

2. Эстетический энтузиазм. Восприятие красоты во внешнем мире или, наоборот, в словах и правильном их расположении. Удовольствие от воздействия или одного звука на другой, от твердости хорошей прозы или от ритма хорошей истории. Желание поделиться опытом, который, по вашему мнению, ценен и не должен быть упущен. Эстетический мотив очень слаб у многих писателей, но даже у памфлетиста или составителя учебников найдутся любимые слова и фразы, которые импонируют ему по неутилитарным причинам; или он может серьезно относиться к типографике, ширине полей и т. д. Выше уровня путеводителя ни одна книга не свободна от эстетических соображений.

3. Исторический импульс. Желание видеть вещи такими, какие они есть, узнавать истинные факты и сохранять их для использования потомками.

4. Политическая цель – используя слово «политический» в самом широком смысле. Желание подтолкнуть мир в определенном направлении, изменить представления других людей о том обществе, к которому они должны стремиться. Еще раз повторюсь, ни одна книга не свободна от политической предвзятости. Мнение, что искусство не должно иметь ничего общего с политикой, само по себе является политической позицией.

Можно видеть, как эти различные импульсы должны воевать друг с другом и как они должны колебаться от человека к человеку и время от времени. По своей природе – принимая вашу «природу» за состояние, которого вы достигли, когда впервые взрослеете, – я человек, у которого первые три мотива перевешивают четвертый. В мирное время я мог бы писать витиеватые или просто описательные книги и мог бы почти не подозревать о своих политических пристрастиях. А так я был вынужден стать своего рода памфлетистом. Каждая строка серьезной работы, которую я написал с 1936 года, была написана прямо или косвенно против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимаю.

Мне кажется абсурдом в такое время, как наше, думать, что можно не писать на такие темы. Все пишут о них в той или иной форме. Это просто вопрос того, какую сторону принять и какой подход выбрать. И чем больше человек осознает свою политическую предвзятость, тем больше у него шансов действовать политически, не жертвуя своей эстетической и интеллектуальной целостностью.

Что я больше всего хотел сделать, так это превратить политическое письмо в искусство. Моей отправной точкой всегда является чувство партийности, чувство несправедливости. Когда я сажусь писать книгу, я не говорю себе: «Я собираюсь создать произведение искусства». Я пишу это, потому что есть какая-то ложь, которую я хочу разоблачить, какой-то факт, к которому я хочу привлечь внимание, и моя первоначальная забота – добиться того, чтобы меня услышали. Но я не смог бы написать книгу или даже длинную журнальную статью, если бы это не было еще и эстетическим опытом. Любой, кто пожелает ознакомиться с моей работой, увидит, что даже если это откровенная пропаганда, в ней содержится много того, что политик, работающий полный рабочий день, счел бы неуместным.

«Скотный двор» был первой книгой, в которой я попытался с полным осознанием того, что делаю, соединить политическую цель и художественную цель в одно целое. И, оглядываясь на свою работу, я вижу, что неизменно именно там, где мне не хватало политической цели, я писал безжизненные книги и предавался пурпурным отрывкам, бессмысленным предложениям, декоративным прилагательным и вообще вздору.

Дж. Оруэлл

Мир, каким я его видел

Особенности воспитания

(из автобиографического очерка «Такие были радости»)

Вскоре после того, как я прибыл в школу Святого Киприана (не сразу, а через неделю или две, как раз, когда я, казалось, привыкал к рутине школьной жизни), я начал мочиться в постель. Мне было теперь восемь лет, так что это было возвращением к привычке, из которой я, должно быть, вырос по крайней мере четыре года назад.

В настоящее время, я считаю, ночное недержание мочи в таких обстоятельствах считается само собой разумеющимся. Это нормальная реакция детей, которых забрали из дома в незнакомое место. В то время, однако, на это смотрели как на отвратительное преступление, которое ребенок совершал умышленно и от которого правильным лекарством было избиение. Со своей стороны мне не нужно было говорить, что это преступление. Ночь за ночью я молился с жаром, которого прежде не было в моих молитвах. «Боже, не дай мне намочить постель! О, пожалуйста, Боже, не дай мне намочить постель!», но это мало что изменило. В некоторые ночи это происходило, в другие нет. В этом не было ни воли, ни сознания. Вы, собственно говоря, не совершили поступка: вы просто проснулись утром и обнаружили, что простыни мокрые.

После второго или третьего нарушения меня предупредили, что в следующий раз меня будут бить, но предупреждение я получил странным окольным путем. Однажды днем, когда мы расходились после чая, миссис В., жена директора, сидела во главе одного из столов и болтала с дамой, о которой я ничего не знал, за исключением того, что она приехала после обеда в школу. Она была устрашающей, мужеподобной женщиной, одетой в амазонку или что-то, что я принял за амазонку.

Миссис В. звали Флип, и я буду называть ее этим именем, потому что редко думаю о ней под каким-либо другим именем. Хотя большую часть времени она была полна фальшивой сердечности, подбадривая человека мужским сленгом («Встряхнись, старина!» и т. д.) и даже называя чьи-то имена, глаза ее никогда не теряли тревожного, обвиняющего взгляда. Было очень трудно смотреть ей в лицо без чувства вины, даже в минуты, когда ты ни в чем особенно не виноват.

– Вот маленький мальчик, – сказала Флип, указывая на меня странной даме, – который каждую ночь мочится в постель. Ты знаешь, что я собираюсь сделать, если ты снова намочишься в постели? – добавила она, обращаясь ко мне. – Я заставлю шестой класс проучить тебя.

Шестой класс представлял собой группу мальчиков старшего возраста, которые были выбраны как обладающие «характером» и имели право бить мальчиков поменьше. Я еще не знал об их существовании и неправильно расслышал фразу «шестой класс» как «миссис Класс». Я понял, что это относится к странной даме – то есть я подумал, что ее зовут миссис Класс. Это было невероятное имя, но у ребенка нет здравого смысла в таких вещах. Я вообразил поэтому, что это она должна быть послана, чтобы бить меня. Мне не показалось странным, что эта работа должна быть передана случайному посетителю, никак не связанному со школой. Я просто предположил, что «миссис Класс» была строгим сторонником дисциплины и любила бить людей (каким-то образом ее внешний вид, казалось, подтверждал это), и я сразу же увидел ужасающую картину, что она прибыла по этому случаю в полном снаряжении для верховой езды, вооруженная хлыстом.

Я чувствовал, что должен умереть, если «миссис Класс» побьет меня. Но моим преобладающим чувством был не страх и даже не обида: это был просто стыд за то, что о моем отвратительном проступке рассказали еще одному человеку, и притом женщине.

Ночью я снова намочил постель, и не было никакой возможности скрыть то, что я сделал. Мрачная надзирательница по имени Маргарет прибыла в спальню специально, чтобы осмотреть мою постель. Она откинула одеяло, затем выпрямилась, и страшные слова вырвались у нее, как раскат грома:

– СООБЩИТЕ ДИРЕКТОРУ ПОСЛЕ ЗАВТРАКА!

Я написал это сообщение заглавными буквами, потому что именно так оно возникло у меня в голове. Не знаю, сколько раз я слышал эту фразу в первые годы своего пребывания в школе Святого Киприана. Лишь очень редко это не означало побоев. Эти слова всегда звучали в моих ушах зловеще, как приглушенные барабаны или слова смертного приговора.

Когда я пришел, чтобы доложить о себе, Флип что-то делала за длинным столом в прихожей кабинета. Ее беспокойные глаза искали меня, когда я проходил мимо. В кабинете ждал директор по прозвищу Самбо. Самбо был сутулый, туповатый человек небольшого роста, с пухлым, как у младенца-переростка, лицом. Он, конечно, знал, почему меня привели к нему, и уже достал из шкафа хлыст с костяной ручкой.

Самбо прочитал мне короткую, но напыщенную лекцию, потом схватил меня за шкирку, скрутил и стал бить хлыстом. У него была привычка продолжать свою лекцию, пока он стегал вас, и я помню, как слова «ты, грязный мальчишка» отсчитывали число ударов.

Избиение не причинило мне боли (возможно, так как это было в первый раз, он бил меня не очень сильно), и я вышел, чувствуя себя намного лучше. Тот факт, что побои не причинили боли, был своего рода победой и частично смыл позор ночного недержания мочи. Я даже был достаточно неосторожен, чтобы изобразить ухмылку на лице.

Несколько мальчиков околачивались в коридоре за дверью передней.

– Было не больно, – гордо сказал я.

Флип все слышала. Она крикнула мне вдогонку:

– Иди сюда! Иди сюда сию же секунду! Что ты сказал?

– Я сказал, что не больно, – пробормотал я.

– Как ты смеешь говорить такое? Заходи еще раз!

На этот раз Самбо бил не на шутку. Он продолжал так долго, что это пугало и удивляло меня, – минут пять, кажется, – кончив тем, что сломал хлыст. Костяная ручка полетела через всю комнату.

– Посмотри, что ты заставил меня сделать! – яростно сказал он, поднимая сломанный хлыст.

Я упал на стул, слабо всхлипывая. Это был единственный раз за все мое отрочество, когда побои действительно довели меня до слез. Я плакал отчасти потому, что чувствовал, что этого от меня ждут, отчасти от искреннего раскаяния, а отчасти и от более глубокой печали, свойственной детству и не поддающейся передаче: чувства глухого одиночества и беспомощности, запертости не только во враждебном мире, но и в мире добра и зла, где правила были таковы, что я фактически не мог их соблюдать.

Я знал, что ночное недержание мочи было (а) порочным и (б) вне моего контроля. Второй факт я знал лично, а первый не подвергал сомнению. Следовательно, можно было совершить грех, не зная, что ты его совершил, не желая его совершить и не будучи в состоянии избежать его. Грех не обязательно был чем-то, что вы сделали: это могло быть что-то, что случилось с вами.

Я не хочу утверждать, что эта мысль мелькнула у меня в голове именно под ударами трости Самбо, ибо мое раннее детство было не совсем счастливым. Но в любом случае это был великий, непреложный урок: я был в мире, где я не мог быть хорошим. И двойное избиение стало поворотным моментом, потому что оно впервые заставило меня осознать суровость среды, в которую меня поместили. Жизнь оказалась страшнее, а я злее, чем я себе представлял. Во всяком случае, когда я сидел, хныкая, на краешке стула в кабинете Самбо, у меня было убеждение в грехе, глупости и слабости.

Вообще, память о любом периоде обязательно должна ослабевать по мере удаления от него. Человек постоянно узнает новые факты, и старые должны отпасть, чтобы освободить место для них. В двадцать лет я мог бы написать историю своих школьных дней с точностью, что сейчас совсем невозможно. Но может случиться и так, что память по прошествии длительного времени обостряется, потому что человек смотрит на прошлое свежим взглядом и может вычленять и как бы замечать факты, ранее существовавшие среди массы других.

Вот две вещи, которые я в известном смысле помнил, но которые до недавнего времени не казались мне странными или интересными. Во-первых, второе избиение показалось мне справедливым и разумным наказанием за то, что я проявил такую неосмотрительность – показал, что первое не причинило вреда. Это было вполне естественно. Боги завистливы, и если у вас есть удача, вы должны скрывать ее. Во-вторых, я расценил поломку хлыста как собственное преступление. Я до сих пор помню свое чувство, когда я увидел ручку, лежащую на ковре, – чувство, что испортил дорогую вещь. Это я сломал его: так сказал мне Самбо, и я поверил.

Вот вам и эпизод ночного недержания мочи. Но есть еще одно замечание. Это то, что я не намочил свою постель снова. Так что, возможно, это варварское средство действительно работает, хотя, я не сомневаюсь, дорогой ценой.

* * *

Школа Святого Киприана была дорогой и снобистской школой, которая постепенно становилась все более снобистской и, как мне кажется, еще более дорогой. Государственной школой, с которой она имела особые отношения, была Харроу, но в мое время все больше мальчиков переходило в Итон. Большинство из них были детьми богатых родителей, но в целом это были неаристократические богачи, люди, живущие в огромных домах, где есть машины и дворецкие, но нет загородных поместий. Среди них было несколько экзотов – несколько южноамериканских мальчиков, сыновья аргентинских мясных баронов, один или два русских и даже сиамский принц или кто-то, кого описывали как принца.

У Самбо было две большие амбиции. Одна заключалась в привлечении в школу титулованных мальчиков, а другая – в подготовке учеников к получению стипендий в государственных школах, прежде всего в Итоне. К концу моего срока ему удалось заполучить двух мальчиков с настоящими английскими титулами. Один из них, помнится, был жалким пустышкой, почти альбиносом, глядевшим вверх слабыми глазами, с длинным носом, на конце которого, казалось, всегда дрожала капелька росы.

Самбо всегда произносил титулы этих мальчиков при упоминании их третьему лицу, и в течение первых нескольких дней он действительно обращался к ним в лицо как «господин такой-то». Само собой разумеется, он находил способы привлечь к ним внимание, когда какого-нибудь посетителя водили по школе. Однажды, я помню, у маленького белобрысого мальчика за обедом случился приступ удушья, и из носа на тарелку хлынула струйка соплей, что было страшно видеть. Любого менее значимого человека назвали бы грязным зверьком и тут же выгнали бы из комнаты, но Самбо и Флип посмеялись над этим в духе «мальчишки есть мальчишки».

Все очень богатые мальчики пользовались более или менее неприкрытым фаворитизмом. Богатые мальчики ели молоко и печенье посреди утра, им давали уроки верховой езды один или два раза в неделю, Флип заботилась о них и называла их по именам, и, самое главное, их никогда не били палкой. Я сомневаюсь, что Самбо когда-либо наказывал палкой мальчика, доход отца которого превышал 2000 фунтов стерлингов в год. Но иногда он был готов пожертвовать финансовой прибылью ради академического престижа. Иногда, по особому соглашению, он брал по значительно сниженной цене какого-нибудь мальчика, который, казалось, мог выиграть стипендию и, таким образом, принести пользу школе. Именно на таких условиях я и сам учился здесь, иначе мои родители не могли бы позволить себе отправить меня в такую дорогую школу.

Я сначала не понял, что меня берут по сниженной цене; и только когда мне было около одиннадцати, Флип и Самбо начали попрекать меня этим фактом. Первые два или три года я прошел через обычную образовательную мельницу: затем, вскоре после того, как я начал учить греческий (я начал учить латынь в восемь, греческий в десять), я перешел в стипендиальный класс.

В школе Святого Киприана ваша задача состояла в том, чтобы выучить именно то, что могло бы создать у экзаменатора впечатление, будто вы знаете больше, чем знаете на самом деле, и по возможности не перегружать свой мозг чем-либо еще. Предметы, не имеющие экзаменационной ценности, такие как география, почти полностью игнорировались, математика также игнорировалась, если вы были «классиком»; науки не преподавались ни в какой форме – более того, они были настолько презираемы, что даже интерес к естественной истории не поощрялся.

Латынь и греческий язык, основные учебные предметы, были тем, что считалось важным, но даже они преподавались неразумным образом. Мы, например, никогда не читали до конца даже одну книгу какого-нибудь греческого или латинского автора: мы просто читали короткие отрывки, которые были выбраны потому, что их можно было принять за настоящий перевод.

В течение последнего года или около того, прежде чем мы начали получать стипендии, большую часть времени мы проводили, просто прорабатывая стипендиальные работы предыдущих лет. В распоряжении Самбо были такие образцы из каждой крупной государственной школы.