Ламия

Часть I

 
Давно: еще не выгнали с лужайки
Сатира с Нимфой эльфов резвых стайки,
Еще алмазный скипетр, и корона,
И мантия Владыки Оберона
Страх не посеяли в Дриаде с Фавном,
Резвившихся в веселье своенравном, —
Влюбленный Эрмий свой покинул трон,
Очередною страстью распален.
С высот Олимпа он легко исчез,
А чтобы не прогневался Зевес
Великий – было тучкой бегство скрыто.
Стремился Эрмий к побережью Крита.
Зане в священных рощах той земли
Скрывалась нимфа: к ней смиренно шли
Сатиры козлоногие; Тритон,
Покинув хляби, нимфе клал поклон
И перлы сыпал; критские луга
Усеивали часто жемчуга
Такие, что не грезились и Музе,
Хотя богиня с Выдумкой в союзе.
Всяк любит нимфу эту, млад и стар! —
Так мыслит Эрмий, и ревнивый жар
Жжет олимпийца: от крылатых пят
До головы томленьем он объят;
В златой оправе вьющихся волос
Лилейный лик его пылает ярче роз.
 
 
Летя из леса в лес, из дола в дол,
Он утоленья страсти не обрел;
Напрасным вожделением измучен,
Искал беглянку он вблизи речных излучин —
Вотще: награды не было погоне…
Задумчив, бог сидел на диком склоне
И ревновал, давая волю гневу,
И к фавну, и к несмысленному древу.
И вдруг он внял отчаяннейший глас —
Из тех, что в сердце добром гасят враз
Всё, кроме состраданья; глас изрек:
«Ужель в обличье сем скончаю век?
Ужель не обрету иного тела,
Способного любить, и до предела
Изведать страсть? Увы, увы, увы!»
И бог на голос ринулся, травы
Стопами окрыленными почти
Не потревожив на своем пути…
В недальней чаще дивная змея
Свилась кольцом, чешуйный блеск лия —
 
 
Сверканье багреца, лазури, злата:
Змея была, как зебра, полосата,
Как леопард пятниста; сам павлин
Померк бы рядом с нею в миг один.
И, с лунами серебряными схожи,
Играли блики на чудесной коже.
А пени длились – громки, скорбны, многи.
И чудилось: за грех карают боги
Иль демону отдавшуюся фею,
Иль демона, упившегося ею.
Как звездная тиара Ариадны,
Главу змеи огнь опоясал хладный —
И Эрмий в изумлении внимал
Стенанья женских уст, похожих на коралл!
И подняла змея два чудных ока,
Два слезных изливавшие потока —
Насмешница-судьба к ней впрямь была жестока.
Из алых губ исторгнутая гадом,
Речь заструилась медом, а не ядом;
Но гость витал поодаль, и крыла
Не складывал; змея ж произнесла:
 
 
«Прекрасный бог, охотящийся втуне,
О Эрмий, – ты мне снился накануне;
Ты восседал на троне золотом
Среди владык Олимпа; в сонме том
Лишь ты грустил; душевный тяжкий груз
Тебя глухим соделал к пенью Муз;
И даже Феба трепетные ноты
Звенели для других: не слышал ничего ты.
Мне снилось: в блестки алые одет,
Сквозь облака свергаясь, как рассвет,
На остров Крит влеком любовью днесь,
Ты несся, что стрела; и вот ты здесь.
Признайся, Эрмий – деву ты настиг?»
И хитрый олимпиец в тот же миг
Ответствовал учтивыми речами:
«О вещий змий с печальными очами!
Кому внимаешь – небу или аду?
Но я любую дам тебе награду —
Лишь намекни: где след любимых ног?..
Где нимфа?» – «Ты сказал, о светлый бог, —
Речет змея, – но клятву дай сперва».
«Тому, что сбудутся сии слова,
Свидетель станет жезл, обвитый змеем:
Клянусь тебе своим волшебным кадуцеем!»
И вновь змеиный зазвучал глагол:
«Воспрянь! Ведь нимфу ты почти нашел…
Вольна как воздух, сделалась незрима
Прелестница; незримо ходит мимо
Лесных божков; незримо спелый плод
Срывает; и незримо к лону вод
Спускается под утреннею дымкой;
Уведай: нимфа стала невидимкой
Когда решила деву я беречь
От столь постылых и столь частых встреч:
Божки лесные, полные печали,
Ей страстью безответной докучали.
И чахла нимфа бедная, не в силах
Взирать на стадо спутников унылых.
Я сжалилась, велела ей настой
Испить – настой чудесный, не простой:
Незрима козлоногому народу,
Она покой вкусила, и свободу.
И лишь перед тобой возникнет снова —
Коль не нарушишь клятвенного слова!»
И бог воспрял, и бог повторный дал
Обет – который для змеи звучал
Как трепетный, торжественный хорал.
Внимая, искрясь, вспыхивая, млея,
Чешуйчатая молвила Цирцея:
«Я женщиной была; дозволь опять
В обличье женском прелестью блистать!
Я Ликия давно в мечтах целую…
Отправь меня в Коринф, и плоть верни былую!
Склонись: я на твою дохну главу —
И ты увидишь нимфу наяву».
К устам змеиным светлое чело
Пригнул Гермес – и чары унесло,
И оба нимфу зрят, смущенную зело.
Иль то мечта была? Иль не мечта?
Бессмертные мечтают неспроста:
Мечтанья их вещественны и сладки.
Палим любовью паче лихорадки,
Бог на мгновенье взмыл, вострепетав —
Но тотчас на ковер несмятых трав
Метнулся, и касанием жезла
С томившейся змеи сложил оковы зла.
Свершив обет, он к нимфе устремил
Нежнейший взор; и, сдерживая пыл,
Шагнул; и, как ущербная луна,
Пред олимпийцем съежилась она,
И всхлипнула; и, робостью объята,
Поникла, как цветок в часы заката.
Но бог согрел ей хладные ланиты —
И страхи были нимфой позабыты:
Так утром раскрывается цветок,
Что для пчелы сберег сладчайший сок.
Они помчали в глушь лесов зеленых,
Чужды мирским сомнениям влюбленных.
 
 
Оставшись в одиночестве, змея
Меняла облик: с алых уст ея
Стекала пена, и кропила травы
Росой, что стебли жгла сильней отравы.
Преображенья жуткого гроза
Палящий жар влила змее в глаза,
И не омыла их прохладная слеза.
И тело многоцветное горело,
И в адской муке извивалось тело:
Чешуйчатую радужную бронь
Окутал вулканический огонь —
И, как под ярой лавой гибнут нивы,
Исчезли краски, блестки, переливы;
Погасли разом полосы и пятна,
И закатились луны безвозвратно.
Она лишилась в несколько мгновений
Всех драгоценностей, всех украшений,
Всех одеяний; не осталось боле
Ей ничего, помимо лютой боли.
Венец еще был ярок; но когда
Померк – змея исчезла без следа.
И голос нежный в пустоте возник:
«Мой Ликий, милый Ликий!» Этот вскрик
Растаял эхом на отрогах гор
Седых; и Крит не зрел змею с тех пор.
 
 
Вновь ставшая прекраснейшей женой —
Где Ламия, в какой стране земной?
Она в долине, коей не минуть,
Когда в Коринф от моря править путь;
Что замкнута холмами той гряды,
Где кроются источники воды,
И цепью голых каменистых круч,
Простершейся под сенью тяжких туч
На юго-запад… Луг был, тих и кроток,
От леса в расстоянии, что слеток
Покроет; а средь луга – озерцо;
И Ламия свое узреть лицо
В нем поспешила после стольких бед,
И все цветы клонились ей вослед.
 
 
Счастливец Ликий! В мире, столь пространном,
Дев не сыскалось бы с подобным станом
И ликом; для таких порой весенней
Аэды не слагали песнопений;
Невинна, беспорочна – и сполна
В любовных тонкостях искушена:
Ей от роду лишь час, но разум острый
Уже постиг, что боль с блаженством – сестры,
Кои в пределах плотской оболочки
Находят соприкосновенья точки,
Что мнимый этот хаос – в нашей власти
Разъять на гармонические части.
У самого ль Эрота ученицей
Была? И бог, пленившийся юницей,
Усердие и пыл вознаградил сторицей?
 
 
Зачем прелестная скиталась ныне
Вблизи дороги в сумрачной долине?
Отвечу; но сперва поведать надо,
Как в ненавистном ей обличье гада
Мечтала; как стремилась грезой к чуду,
Как дух ее летал свободно всюду —
И к Елисейским уносился теням,
И к Нереидам, что нисходят с пеньем
В чертог Тефиды по коралловым ступеням;
И к Вакху, что, лозою упоен,
Вкушает сон под шепот пышных крон;
И к тем пределам, где царит Плутон,
И Мульцибер воздвиг ряд сумрачных колонн.
И шумные людские города
Дух Ламии манили иногда.
В Коринфе как-то праздник был великий,
И мчал на колеснице юный Ликий,
И первым из возниц достиг меты —
Но лика олимпийского черты
Не дрогнули… О как в него тотчас
Влюбилась Ламия!.. Уж вечер гас.
Она ждала, что юноша вот-вот
В Коринф от моря по тропе пойдет.
Дул ветр восточный; это означало:
Уже галеру зыблет у причала
В порту недальнем – с острова Эгины
Вернулся Ликий, путь свершив недлинный,
Чтоб жертву принести в Зевесов храм,
Где мясо бычье жгут и курят фимиам.
И Зевс воздал за жертву свыше меры:
От спутников, едва сойдя с галеры,
Отбился Ликий – и наедине
Пошел, внимать не в силах болтовне.
Пора настала пасть вечерним росам;
Он размышлял, шагая по откосам,
Про сумрак тех миров, где для рассудка
Нет места, где воображенью жутко.
Все ближе Ликий к Ламии, все ближе;
Ее не видит сей безумец, иже
Витает взором в неземных просторах;
Уже сандалий приглушенный шорох
Отчетлив; но в раздумья, словно в плащ,
Закутан Ликий: смотрит лишь на хрящ
Тропы, и прочь уходит; из груди
У Ламии исторглось: «Погоди!
Одна стою – средь гор, лесов, полей!
О Ликий, оглянись и пожалей!»
И столько было страсти в этом крике,
Что, как Орфей когда-то к Эвридике,
Он обернулся – и застыл, узрев
Желаннейшую из блистательнейших дев.
И жадно взглядом красоту впивал,
Как пьют до дна дурманящий фиал —
Но тот не иссякал; боясь, что диво
Исчезнет, Ликий начал торопливо
Обильную хвалу великолепью,
Сражен, заворожен, окован прочной цепью:
«Одна? Средь гор?.. К одной тебе, к богине,
Упорным взором обращусь отныне!
О, сжалься надо мной, не обмани:
Исчезнешь – и свои скончаю дни.
Постой, наяда! Ведь издалека
Сумеет внять речам твоим река;
Постой, о нимфа дебрей, погоди —
Прольются в лес и без тебя дожди;
Плеяда павшая! Тебе взамен
Иной Плеяды свет запечатлен
В небесной сфере будет; неужели
Восторженный мой слух затронув еле
Волшебным зовом, сгинешь, неземная?
Ведь сгину сам, тебя припоминая!
О сжалься!..» Молвит Ламия: «Но коль
Покину высь, и предпочту юдоль,
Где что ни шаг – колючие цветы,
Что сможешь молвить, или сделать ты,
Дабы забыла я свой горний дом?
О, не проси бродить с тобой вдвоем
В безрадостной глуши: сия страна
Бессмертной благодати лишена!
Ученым будучи, ты знаешь сам,
Что нежный дух, привыкший к небесам,
Здесь не жилец; увы – каким эфиром
Чистейшим ты сумел бы в мире сиром
Питать меня? Волшебный где чертог,
В котором ублажать меня бы смог
На тысячу ладов, как всемогущий бог?
Увы – прощай!» Привстала на носки,
Воздела руки… Бледный от тоски,
Не в силах нежный позабыть призыв,
Злосчастный Ликий был ни мертв, ни жив.
Казалось, горе юноши нимало
Жестокосердную не занимало;
Но ярый огнь во взоре вспыхнул ярком…
И вот лобзаньем, царственным подарком,
Она вселила в Ликия опять
Жизнь, что уже готовилась отнять.
Стал мака ярче, кто белее мела
Был миг назад; а Ламия запела
О красоте, любви, о счастье без предела,
О сказке, что живет во всякой были…
А звезды, внемля ей, мерцанье затаили.
Потом полился лепет пылкой речи:
Так, много дней прожаждав первой встречи
Наедине, безмолвное – изустным
Признанием сменяют; бывший грустным —
Стал радостным; и был поверить в силах,
Что женщина пред ним; что в женских жилах
Клокочет кровь, а не струятся токи
Небесные; что столь же к ней жестоки,
Сколь и к нему, вседневные невзгоды…
Она дивилась, как в Коринфе годы
Жил Ликий – и не встретил незнакомки
Прелестной, чьи – неброски и негромки —
Влачились дни, исполнены богатства,
Но не любви; отнюдь не без приятства
Тянулись дни бесцветные – пока
Ей Ликий не предстал издалека
Близ колоннады в храме Афродиты,
Где жертвенники были сплошь покрыты
Плодами приворотными и зельем —
Адонии справляли; но с весельем
Ей знаться было – что в чужом пиру с похмельем…
И Ликий вспрял от смерти к бытию,
Зря деву, и внимая речь сию.
И просиял, уразумевши, как
Лукавства женского был явлен знак;
И всяким изреченным женским словом
Манило юношу к отрадам новым.
Пускай поэт безумный славить рад
Красу богинь лесных, дриад, наяд —
Живущим в чаще, в озере, в пещере,
Им женственная прелесть в полной мере
Не свойственна; ее вложило время
Лишь в камень Пирры, иль в Адама семя.
И Ламия решила очень верно,
Что вожделений плотских пыл и скверна
Богиням чужды – легче строить ков
Без ухищрений, без обиняков;
Что женского надежней нет пути —
Сразить красой – и ею же спасти.
И Ликий, дщерь увидев человечью,
Ответил, вздохи чередуя с речью,
И ласково прелестную спросил:
Достичь Коринфа – станет хрупких сил?
Но Ламия заклятьем тайным вмиг
Свела дорогу дальнюю с трех лиг
До трех шагов; а Ликий сей обман
Прозреть не смог, любовью обуян.
И как ворота града миновали,
Не знал он – да и знать желал едва ли.
 
 
Как бред безумца, плыл со всех концов
Коринфа – от заносчивых дворцов,
От улиц людных, и от капищ пышных —
Гулянья гул: подобье звуков, слышных
В начале бури; и вздымался в ночь:
Богач и нищий – всякий люд не прочь
Наедине пройтись, не то сам-друг
По белой мостовой, вкусить досуг;
Огни пиров повсюду зажжены…
Две тени то скользили вдоль стены,
То прыгали по выступам ограды,
То прятались на миг в потемках колоннады.
 
 
Страшась друзей, плащом закутав лик,
Спешил влюбленный; но вблизи возник,
Ступая чинно, лыс и ясноглаз,
Седобородый старец; Ликий враз
Осекся, пальцы девы сжал, и скрыть
Не в силах ужаса, удвоил прыть.
А Ламия дрожала… «Без причины
Зачем трепещешь, точно лист осины?
Зачем ладонь твоя покрылась потом?»
"Усталость, – молвит Ламия: – Но кто там
Явился нам? Припомнить не могу
Черты его… Ужель в глаза врагу
Ты глянул?» Отвечает Ликий: «Нет, —
Се Аполлоний мудрый, чей совет
Прилежно внемлю; но казалось, он
Вот-вот развеет мой волшебный сон».
 
 
Тут Ликию смятенному предстал
Колоннами обрамленный портал.
Серебряный фонарь – сродни звезде —
Мерцал, и отражался, как в воде,
В ступенях, крытых мрамором; покров
Настоль был чист, зеркален, светел, нов,
Что чудилось: нехоженую гладь
Лишь небожитель смел бы попирать
Стопой; дверные петли, как свирели,
Впуская деву с юношей, запели.
И дом почли влюбленные своим…
Он долго был известен лишь двоим,
Да слугам-персам, коих в тот же год
На рынках зрели; всё гадал народ:
Где обитают? Часто крались следом —
Но оставался дивный дом неведом.
Во имя правды скажет легкий стих
О роке, что впоследствии постиг
Любовников; но лучше бы теперь
За этими двумя замкнуть навеки дверь!
 

Часть II

 
Любовь в лачуге, меж убогих стен —
Прости, Любовь! – есть пепел, прах и тлен;
А во дворце любовь – постылый плен,
И бремя, коим любящий согбен.
Но любящие, избранных опричь,
Не в силах эту истину постичь.
Когда бы Ликий чуть подоле прожил —
Рассказ о нем наверняка бы множил
Понятливых; но время нужно, чтобы
Зов нежности сменить шипеньем лютой злобы.
Завидуя такой любви разгару,
Эрот ревниво зрел на эту пару;
Витал в ночи, стеная всё печальней,
Пред затворенною опочивальней,
И страсти сей внимал, столь бурной и недальней.
 
 
Но грянула беда. Они бок-о-бок
Лежат однажды вечером; не робок
Давно уж Ликий; плещет занавеска
Прозрачная – и вдруг взмывает резко
С порывом ветра, и глядят обое
На ласковое небо голубое
Меж мраморных колонн… Тепло и мило
Покоиться вдвоем на ложе было,
И не смыкать усталых век вполне —
Дабы друг друга зреть и в сладком полусне.
И вдруг с далеких долетел холмов
Сквозь щебетанье птичье звонкий зов
Рожка – и Ликий вздрогнул: ибо разом
Сей звук смутил ему дремавший разум.
Впервые с той поры, как он впервые
Изведал девы ласки огневые
В чертоге тайном, дух его шагнул
В почти забытый мир, во свет и в гул.
И Ламия со страхом поняла,
Что кроме заповедного угла