I

– Куда это девчонки ушли? – допытывался мистер Гослинг.

– На Хай-Род, походить по магазинам. Они сейчас должны вернуться.

– Да. Как же! – сказал Гослинг. Он стоял, прислонясь к шкафчику для посуды; в кухне было душно, парно; он вытащил из заднего кармана сюртука огромный красный платок и громко высморкался. – Это платок, которым я вытираюсь после нюхательного табака; я принес его домой, чтоб отдать в стирку, – пояснил он и затем вынул другой платок, белый и чистый, которым отер вспотевший лоб.

– Что за грязная привычка – нюхать табак, – заметила миссис Гослинг.

– Как же быть-то? На службе ведь курить не позволяют.

– А что-нибудь делать для препровождения времени необходимо – так, что ли?

После этого разговора, повторявшегося с буквальной точностью каждую неделю уже четверть столетия, Гослинг вернулся к прежней теме.

– Очень уж они много заглядываются на витрины и не успокоятся, пока чего-нибудь не купят. Зачем они туда ходят?

– Как зачем? На будущей неделе начнутся распродажи. При наших средствах с этим надо считаться. Ну, однако, ты уходи отсюда. Поди-ка лучше умойся и переоденься. Обед мигом поспеет. Я девочек и ждать не буду, если они до тех пор не вернутся.

– Все эти распродажи – одно надувательство, – заметил Гослинг, но распространяться об этом не стал. Он пошел наверх, снял свой «служебный» утренний пиджак, заменил его коротеньким домашним, из альпага, снял манжеты, вложил их одна в другую и поставил на обычное место, на комод; заменил сапоги вышитыми туфлями, пригладил щеткой волосы, тщательно прикрыв лысую макушку длинными прядями седых волос; затем прошел в ванную вымыть руки.

Было время в жизни Джорджа Гослинга, когда он менее заботился о том, чтобы иметь приличный вид. Но теперь он был человеком с положением, и его дочери настаивали на соблюдении всех этих церемоний.

Гослинг начал жизнь учеником народной школы и прошел – последовательно все градации от мальчишки рассыльного до старшего конторщика, пока не занял, наконец, своего нынешнего ответственного положения – заведующего счетной частью, с жалованьем 26 фунтов в месяц. Он нанимал квартиру в Вистерия-Грэв, Брондсбери, за 45 фунтов в год, был старостой в церкви Св. Евангелиста Иоанна в Кильберне, членом разных комитетов, и в минуты откровенности признался даже, что он не прочь выставить свою кандидатуру в Окружном Совете. Словом, Гослинг был солидный, трезвый, во всех отношениях достойный уважения человек, с безукоризненной репутацией; теперь уже растолстевший, облысевший – кроме кустиков волос за ушами и длинной пряди, которой он безуспешно силился прикрыть все расползавшуюся лысину.

Таков был Джордж Гослинг в глазах своей жены, дочерей, соседей и директоров оптового склада, на который он сорок один год работал в Барбикане. И, однако же, в нем сидел другой человек, о присутствии которого сам Гослинг, пожалуй, не подозревал – очевидно, так мало заявлявший о себе, что даже лучшие приятели Джорджа Гослинга не упомянули бы о нем, если б им пришлось детально разобрать характер своего сослуживца.

И, тем не менее, когда Гослинг громко хохотал над каким-нибудь анекдотом, рассказанным одним из этих сослуживцев, вы могли быть уверены, что этого анекдота он не расскажет своим дочерям – разве, может быть, жене, и то не всякий. Если б вы вздумали понаблюдать за Джорджем Гослингом на улице, вы заметили бы, что он с большим и непонятным интересом заглядывается на ножки проходящих дам. А если б Гослинг осуществил на деле многие свои желанья и мечты, викарий церкви Св. Евангелиста Иоанна с омерзением уволил бы своего старосту. Комитеты исключили бы его из состава членов, а жена и дочери сочли бы его последним мерзавцем.

К счастью, Гослингу никогда в жизни не встречалось таких искушений, устоять перед которыми было бы свыше его сил. В пятьдесят пять лет он мог бы уже считать себя застрахованным от всяких искушений. На мысли свои, в часы досуга, он не налагал узды; но, все же, у него был идеал, управлявший его жизнью – идеал респектабельности. Джордж Гослинг считал себя – и другие его считали – человеком не менее достойным уважения, чем любой из его сограждан. И возможно, что в Лондоне было около четверти миллиона других людей, не хуже и не лучше его и не менее его достойных уважения.

II

Вытирая руки, Гослинг услыхал внизу стук двери и затем голоса своих дочерей в коридоре, покрытые резким окриком из кухни: «Ну, девочки, поторапливайтесь. Обед уже готов, и отец вас дожидается».

Гослинг мелкими шажками спустился вниз и поздоровался с дочерьми. Он заметил, что на этот раз их поцелуи были горячее обыкновенного. И мысленно комментировал это: «Деньги понадобились на разные там „фалбалы“. Чудачки эти женщины! Вечно им нужны деньги на фалбалы».

За обедом он заранее занял оборонительную позицию и все время заводил речь о необходимости экономить. Он не видел, как Бланш через стол подмигивала Милли и не заметил тех красноречивых взглядов, которыми обменивались обе девицы с матерью. Подкрепившись обедом, Гослинг развеселился и пришел в обычное свое благодушное настроение, уверенный, несмотря на множество прецедентов, что дочери его по крайней мере убедились в безнадежности попыток выпросить у него денег.

Доверчивый человек даже позволил им начать атаку и сам помог им изложить свою просьбу.

Они говорили о помолвке своей подруги, и Гослинг, с недогадливостью, которой он никогда не обнаруживал в делах, заметил: – Когда уж это мои девочки выйдут замуж?

– Вы это о нас, папочка? – спросила Бланш.

– Ну, а какие же у меня другие девочки? – я таких не знаю.

– Как же вы хотите, чтоб мы вышли замуж, когда у нас ни одного приличного платья нет? Нам прямо-таки нечего надеть.

Гослинг слишком поздно заметил, какое опасное направление принимает разговор.

– Пфа! Дело не в этом, – поспешил он встать в оборонительную позицию: – когда я ухаживал за вашей матерью, я и не замечал, что на ней надето.

– Я уверена, что вы не замечали, – возразила Милли, – и большинство молодых людей не замечают, как барышни одеты, а все-таки, все дело в этом.

– Конечно, в этом, – подтвердила Бланш. – Если девушка плохо одета, в наше время на нее никто и не посмотрит. Кто же захочет взять в жены замарашку?

– Разумеется, нельзя отрицать, костюм имеет большое значение, – согласилась миссис Гослинг, как бы против воли убежденная.

– А теперь как раз скоро начнутся распродажи…

Бедный Гослинг уже знал, что его игра проиграна.

Пока дочери еще не приступали к прямой атаке на его карман, но он уже знал, что, раз попав на эту соблазнительную тему, его дамы не отступятся от нее, пока, не добьются своего. Бланш уже говорила, что ей стыдно показаться на люди, и отец ее наперед знал, что сейчас она начнет доказывать, что, если не купить на распродаже, потом за то же самое заплатишь вдвое.

Напрасно Гослинг напускал на себя строгость, откидывался на спинку кресла, хмурил брови, качал головой и придавал своему лицу выражение бесповоротной решимости. Дальше следовало прямое нападение, в виде вопроса: «Разве вам приятно видеть нас оборванными, папаша?» и нерешительный ответ: «Ну, ладно, ладно. Сколько же вам надо? Я положительно не могу…» и затем обычная торговля, завершившаяся тяжким вздохом, после того, как минимальная сумма, потребная девицам – на этот раз целых пять фунтов – была с грустью вынута из кармана и передана в руки Бланш, твердившей: – Нам непременно сегодня нужны деньги, папочка, распродажи начинаются в понедельник.

В конечном счете он получил все компенсации, какие могли дать ему дочери: ласки и поцелуи, предложения услуг, самых невероятных; девочки притащили ему большое кресло, усадили его, мигом убрали со стола, передвинули лампу как раз так, чтоб ему удобно было читать грошовую газету, которую он купил по дороге и принес с собой в кармане пальто. За газетой, разумеется, бегали тоже дочери. Выходило все чрезвычайно удобно, уютно и приятно, и Гослинг, человек добродушный и покладистый, опять развеселился.

– Помните только, вы, стрекозы, – заметил он с напускной строгостью, ставя на каминную решетку ноги в ковровых туфлях, – помните, что на эти деньги я смотрю, как на капитал, вложенный в дело. Вы обе должны выйти замуж, и поскорее, не то я обанкрочусь. Не забывайте, что я вам дал денег на ваши фалбалы не даром.

– Ну, что это, право, вы такое говорите, папочка. Какие ужасы! Словно мы ловим женихов! – надулась Бланш.

– А что же, разве не ловите. Ведь вы же сами говорили…

– Совсем не то мы говорили. Просто мы хотим быть мило и прилично одетыми. Я лично вовсе не тороплюсь замуж – покорно вас благодарю.

– Погоди, пока явится настоящий он, тогда захочешь, – возразила миссис Гослинг и перевела разговор на другую тему, заметив: – Что, отец, какие новости сегодня в газете?

– Ничего особенно интересного. Это новая моровая язва, по-видимому, усиливается в Китае.

– И что это, право, нынче все выдумывают новые болезни! Или это просто старые называют по-новому? – вздохнула миссис Гослинг. Дочери ее склонились над листом бумаги, с обгрызком карандаша, который они поминутно слюнили: они были заняты какими-то вычислениями.

– Нет, эта, по-видимому, новая, – заметил Гослинг. – И странно: заболевают ею одни только мужчины.

– Ну, тогда нам, значит, беспокоиться нечего, – сказала Милли, больше из любезности, чем потому, что ее интересовал предмет разговора. Бланш была поглощена своими выкладками: ее невидящий взор был прикован к камину; она поминутно брала в губы карандаш, чтобы смочить его, и снова принималась лихорадочно писать.

– Ты думаешь? – повернул к ней голову отец. – А что с вами было бы и с вами, и со всеми остальными женщинами, если бы у вас не было мужчин, которые заботятся о вас?

– Я думаю, что, если б так случилось, мы бы отлично обошлись без них, – сказала Милли.

Гослинг подмигнул жене и вздернул подбородок кверху, как бы дивясь такой наивности. – Интересно знать, кто же тогда вам покупал бы ваши фалбалы?

– Никто. Сами бы зарабатывали.

– Посадил бы я тебя или Бланш за мою работу. Я уверен, что она и сейчас сделала с дюжину ошибок в своих вычислениях. Покажи-ка.

Бланш, неожиданно сброшенная с облаков, поспешно прикрыла рукой бумагу. – Нельзя. Не надо, папочка.

Гослинг сделал хитрое лицо. – В самом деле, нельзя? – Он притворился удивленным. – Но почему же? Должен же я знать, на что пойдут мои деньги. Я мог бы дать вам и несколько указаний с точки зрения мужчины.

Бланш покачала головой. – Я еще не подвела итога.

Гослинг не настаивал; он вернулся к прежней теме. – Не знаю, что бы делали вы, женщины, если б у вас не было мужчин, которые заботятся о вас.

Миссис Гослинг нежно улыбнулась ему. – Ну, надеюсь, до этого не дойдет. Китай далеко.

– Кажется, и в России был один случай заболевания. – Гослинг не прочь был развить эту тему: не мешает иной раз припугнуть женщин перспективой истребления мужчин, а то они не всегда помнят, что без мужчин им не прожить.

Миссис Гослинг незаметно зевнула. Она всячески старалась угодить мужу, но разговор наскучил ей. Она была практическая женщина, весь день работавшая, чтобы держать дом в чистоте; дочери ей в этом очень мало помогали, а она только о том и мечтала, чтобы дочери ее в жизни устроились приблизительно так же, как она сама.

Милли и Бланш опять ушли в свои расчеты.

– В России? Подумайте! – сказала миссис Гослинг, чтобы что-нибудь сказать.

– Да. В Москве. Заболевший – служащий Сибирской железной дороги. «Как только было констатировано, что это – новая болезнь», – читал Гослинг из «Evening News», – «больного тотчас же перевезли в госпиталь для заразных и совершенно изолировали. Через два часа он умер. Принимаются усиленные меры к предотвращению возможности распространения заразы».

– А он был женатый? – поинтересовалась миссис Гослинг.

– Не сказано. Но дело не в этом, а в том, что, раз эта эпидемия занесена в Европу, кто ее знает, где она остановится.

– Ну, уж об этом позаботятся, можешь быть спокоен, – сказала миссис Гослинг, с несокрушимой верой в научные ресурсы цивилизации. – Там ведь даже сказано про это – там, откуда ты читал.