Цитаты из книг автора «Джоан Дидион»

Другая — двадцатитрехлетняя — беспокоит меня больше. Она всегда доставляла неприятности и, подозреваю, ворвется в мои мысли, когда я меньше всего этого хочу, в слишком длинной юбке, патологически застенчивая, вечно уязвленная, полная упреков, обид и историй, которые у меня нет желания слышать вновь; ее ранимость и невежество меня одновременно печалят и злят, и тем этот призрак более навязчив, чем дольше его держат в изгнании.

Самоуважение не имеет отношения к наружности, оно есть вопрос внутреннего покоя, примирения с собой.

Сейчас, вспоминая это, я понимаю, насколько мы восприимчивы к настойчивой мысли, что смерть можно отвратить. И к связанной с этой мыслью другой, мучительной: значит, если смерть все же настигла свою жертву, это наша и только наша вина.

Он имел в виду делать что-то не потому, что от нас этого ждут, и не потому, что мы всегда это делали или должны, а просто потому, что хочется. Он имел в виду желания. Он имел в виду жизнь.

И все же я всегда в глубине души опасалась – потому что родилась трусихой, – что какие-то жизненные события выйдут из-под моего контроля и я не смогу с ними совладать. Какие-то события произойдут – и ничего не поделаешь. И вот такое событие. Садишься ужинать – и знакомая тебе жизнь кончается.

Скорбь, когда приходит, оказывается не такой, какой ожидаешь. Совсем не то, что я чувствовала, когда умерли родители – отец за несколько дней до восьмидесятипятилетия, мать за месяц до девяносто одного года, оба после нескольких лет постепенного угасания. Тогда я в обоих случаях ощущала печаль, одиночество (одиночество осиротевшего, неважно в каком возрасте, ребенка), сожаление о поре, ушедшей в прошлое, и о том, что осталось невысказанным, о моей неготовности разделить или даже по-настоящему признать под конец ту боль, беспомощность и физическое унижение, которым подвергался каждый из них.

Именно обыденность всего, что предшествовало, мешала мне полностью поверить в случившееся, принять его, признать, усвоить и жить дальше.

Где-то между 1945 и 1967 годом мы забыли объяснить детям правила игры, в которую нам выпало играть. Быть может, мы и сами перестали верить в эти правила, а может, нам попросту не хватило мужества. Возможно, некому было завести разговор. Эти дети выросли вне заботливой сети двоюродных братьев и сестер, тетушек и бабушек, семейных врачей и добрых соседей, которые передают из поколения в поколение общественные ценности.

Загадочный парадокс нашей природы состоит в том, что стоит нам однажды сделать людей объектами наших просветленных интересов, как мы тут же делаем их объектами нашей жалости, затем мудрости и, наконец, принуждения».)

Это нормально, пока мы помним, что все специальные комитеты, пикеты, смелые подписи в «Нью-Йорк таймс», весь спектр агитпропа ipso facto, сами по себе, не наделяют нас добродетелью. Это нормально, пока мы понимаем, что цель, оправданная или нет, идея, достойная или бессмысленная, в любом случае никак не связана с моралью. Ибо если мы начнем обманываться и объяснять моральным императивом то, что на самом деле сводится к практической необходимости или нашим желаниям, тогда мы присоединимся к сонму сумасшедших, тогда по стране разнесется пронзительный стон истерии, и тогда мы окажемся в беде. Подозреваю, уже оказались. 1965