«We may lose and we may win though we will never be here again»
Eagles, «Take It Easy»[1]
Водорастворимая реальность
Дождь лил целую неделю; все вокруг – скалы, берег, деревья, лодки на озере – потеряло очертания и слилось в сплошную серую массу. Густой туман плавал даже в нашем доме, построенном, вероятнее всего, из камня. Окно или дверь возникали из белого облака, словно призраки. Каждый предмет утрачивал твердость и становился жидкой копией самого себя. Одежда не высыхала. Когда мы входили в дом, а входить приходилось – ведь надо же выбираться на улицу, – вместе с нами проникала влага. Намокшая кожа, сырая шерсть, от которой разило овцами. На моем нижнем белье появилась плесень.
Сегодня утром я решила пойти гулять нагишом. Что толку в хлюпающей от воды одежде? Обтянутые тканью пуговицы так распухли от влаги, что вчера я не смогла расстегнуть платье, и меня буквально вырезали из него ножницами! Утром кровать насквозь промокла, будто я всю ночь обливалась потом. От моего дыхания стекла покрылись белой дымкой. В камине, где еле теплился огонь, уныло шипели поленья. Я не стала тебя будить и тихонько спустилась по лестнице. Обнаженная. Мокрые ноги скользили по ступеням.
Я открыла входную дверь. На улице лил дождь: монотонно, безучастно. Он шел уже семь дней – не меняя темпа, не усиливаясь и не угасая. Земля больше не могла впитывать влагу и сделалась похожей на переполненную губку: гравийные дорожки тонули в воде, по ухоженному саду текли ручьи, принося к калитке лужи густой черной грязи. Сегодня я отправилась на холм позади дома в надежде поймать просвет в тумане и увидеть лежащее внизу озеро. Я взбиралась вверх по склону и размышляла о том, как трудно жилось нашим предкам без огня, а часто и без крова. Они были детьми природы, завораживающей первозданной красотой и щедростью, – и безжалостной в своих проявлениях. Как тяжело приходилось разуму без слов, точнее до их появления! Однако именно слова, из которых складываются наши мысли, способны терзать нас больше любых капризов природы. С чем можно сравнить… Нет, сравнения тут совершенно неуместны! Каково это – быть бессловесным существом, уже не зверем, но еще не человеком?
Вот я – кожа в мурашках, зубы стучат от холода. Жалкое создание – мой нюх не сравнится с собачьим, моим ногам не угнаться за быстрым скакуном, без крыльев мне не воспарить к не видимым глазу ястребам, чьи крики слышны внизу. Ни плавников, ни хотя бы русалочьего хвоста, чтобы противостоять разгулявшейся стихии. Я заметила мышку, юркнувшую в расщелину. Даже этому зверьку природой дано больше. Человек – самое ничтожное существо, единственный дар которого – способность мыслить.
В Лондоне я чувствовала себя неуютно, то ли дело здесь, на озере, или в Альпах, где ничто не отвлекает от размышлений. Жизнь в Лондоне – вечная гонка за ускользающим будущим. Зато тут время течет спокойно и плавно, и кажется, будто нет ничего неосуществимого и возможно все. Мир на пороге чего-то нового. Мы сами творим свою судьбу. И хоть я не изобретаю машины – я воплощаю мечты.
Жаль, я не завела кошку…
Я смотрела вниз на крышу нашего дома. Видневшиеся сквозь завесу дождя трубы дымоходов торчали на ней, словно уши исполинского зверя. По моей коже прозрачными бусинами катились капли воды. Я будто вышита нитями дождя. Есть нечто прекрасное в украшенной влагой наготе: покрытые сверкающими каплями соски, словно у богини дождя, волосы на лобке – темный треугольник, истекающий водой.
Дождь усилился, с неба обрушился водопад. Вода просочилась сквозь веки, и я начала тереть кулаками глазные яблоки. Кстати, название «глазные яблоки» придумал Шекспир. В какой же пьесе?
«…пусти тогда в глаза
Лизандеру сок этой чудной травки:
В ней свойство есть в глазах уничтожать
Постигший их обман иль ослепленье»[2].
И тут я кое-что увидела. По крайней мере, мне так показалось. Выше по склону холма быстро двигалась огромная фигура в лохмотьях. Повернувшись ко мне спиной, существо карабкалось вверх. Движения уверенные и в то же время не очень ловкие – как у щенка, которому трудно управляться со слишком крупными лапами. Я собралась окликнуть странный силуэт, но, признаюсь, не сумела побороть страх.
И вдруг видение исчезло.
Если это заблудившийся турист, то он, скорее всего, вышел бы к нашей вилле. Однако гигант убегал прочь, словно уже обнаружил ее и решил двигаться дальше. Я возвращалась в тревожном настроении: либо мне все привиделось, либо я действительно видела страшную фигуру. Оба варианта смущали одинаково. Я тихонько вошла в дом, на сей раз с черного хода и, дрожа от холода, поднялась по винтовой лестнице. На верхней площадке стоял мой супруг. Я приблизилась к нему нагая, как библейская Ева, и в глазах мужа мелькнула искра желания.
– Я ходила гулять, – произнесла я.
– Голая?
– Да.
Он дотронулся до моего лица и негромко продекламировал:
«Какая сущность твоего сложенья?
Тьмы чуждых образов живут в тебе.
У всех одно лишь тени отраженье,
А ты один вмещаешь все в себе»[3].
Вечером все расселись у камина. В комнате царил полумрак. Свечей не хватало, и, пока шел дождь, добыть их не было никакой возможности.
Что, если наша жизнь – плод воспаленного воображения? Что, если окружающий мир – лишь тень, а материя неподвластна зрению, осязанию или слуху, но мы каким-то образом воспринимаем ее? И почему тогда эта призрачная реальность столь ужасна, что от нее бросает в холодный пот? А вдруг мы на самом деле не живы, но и не мертвы? И существуем в состоянии, которое нельзя описать словами «жизнь» или «смерть»? Я всегда этого страшилась, и считаю, что лучше жить, как можешь, и не бояться смерти. Я убежала с будущим мужем в семнадцать и последние два года чувствую, что по-настоящему жива.
Летом 1816 года поэты Шелли и Байрон, а также врач Байрона, Полидори[4], Мэри Шелли[5]и ее сводная сестра Клер Клермонт, ставшая к тому времени любовницей Байрона, арендовали два дома на берегу Женевского озера в Швейцарии. Байрон жил на большой вилле «Диодати», а чета Шелли поселилась в скромном, но очаровательном домике, расположенном чуть ниже по склону холма. Вскоре об этой компании стали ходить дурные слухи: их обвиняли в сатанизме, разврате и обмене сексуальными партнерами. В отеле на противоположном берегу озера даже установили телескоп, чтобы постояльцы могли наблюдать за якобы устраиваемыми на вилле дикими оргиями.
Полидори был действительно влюблен в Мэри Шелли, но она не ответила ему взаимностью. Возможно, Байрон и состоял в сексуальной связи с Перси Шелли, однако никаких свидетельств об этом нет. Что касается Клер Клермонт, она была готова лечь в постель с любым из них, но на вилле «Диодати» стала партнершей Байрона. Компания была неразлучна. А потом начались затяжные дожди.
Мой супруг обожает Байрона. Каждый день они катаются по озеру на лодке и беседуют о поэзии и свободе, а я стараюсь избегать Клер, с которой совершенно не о чем говорить. Да и от Полидори, который ходит за мной, как побитая собака, лучше держаться подальше. Когда начался проливной дождь, катание на лодке пришлось отменить. К тому же, благодаря идущему стеной ливню, на нас не смогут пялиться с другого берега. В городе ходит слух, будто бы один из постояльцев отеля разглядел, что на террасе нашей виллы сушится с полдюжины нижних юбок. На самом деле там висело постельное белье. Байрон хоть и поэт, однако предпочитает жить в чистоте.
Теперь мы вынуждены сидеть взаперти, только вместо тюремных надзирателей нам не дает выйти на улицу море воды. Желая хоть как-то развлечься, Полидори прихватил из соседней деревни молоденькую девушку. Влажные постели нам, конечно, не помеха, но все-таки следует упражнять не только тело, но и ум.
Тем вечером мы сидели у дымящего камина и рассуждали о сверхъестественном.
– Меня завораживают виды старинных развалин, залитых лунным светом, – признался Шелли. – Каждое здание несет в себе отпечаток прошлого, и эти воспоминания можно оживить, если оказаться рядом в нужное время.
– Но когда настает нужное время?
– Это зависит от того, кто именно хочет обратиться к воспоминаниям. Некоторых из нас время использует как проводников для связи с прошлым. Таковы, например, медиумы, способные общаться с душами умерших.
– Мертвых уже не вернуть, – возразил Полидори. – Если у нас и есть душа, то после смерти она улетает безвозвратно. Как ни пытайся, труп в морге не оживить. Ни сейчас, ни в будущем.
– Каждого преследуют его собственные призраки, и этого более чем достаточно для любого человека, – мрачно произнес Байрон. Он атеист и не верит в загробную жизнь.
Клер промолчала, ей нечего было сказать.
Слуга принес вина. Какое счастье, что помимо воды существуют иные жидкости!
– Знаете, мы как будто утонули и погрузились в толщу вод, – улыбнулся Шелли.
Все молча пили вино. Пляшущие тени на стенах создавали свой собственный загадочный мир.
– А мне кажется, что мы словно в Ковчеге, ждем, когда закончится Всемирный потоп, – отозвалась я.
– Интересно, о чем говорили люди, запертые в жаркой духоте Ковчега, смердящей животными? – съязвил Байрон. – Может, им чудилось, будто весь мир окутан слоем воды подобно зародышу в материнской утробе?
– Помню, когда я учился, нам показывали склянки с человеческими эмбрионами на разных стадиях развития! – взволнованно перебил Полидори (он вообще часто перебивает). – Все выкидыши. Пальчики на ручках и ножках скрючены, защищаясь от неизбежного, глаза закрыты от света, увидеть который им не суждено.
– Нет! Еще до рождения человеческое дитя видит свет, – возразила я. – Кожа на растущем животе матери растягивается, пропуская лучи, и младенец в утробе радостно поворачивается к солнцу.
Шелли посмотрел на меня с теплой улыбкой. Когда я была беременна Уильямом, муж просил меня сесть на край кровати, и, когда я выполняла его просьбу, он вставал на колени и обнимал мой живот с таким благоговением, словно держал в руках редчайшую книгу, которую еще не читал. «Там целый мир в миниатюре», – говаривал он. Помню, однажды утром, когда мы с мужем сидели на солнце, я ощутила, как малыш толкнул меня ножкой, взыграв от радости.
Однако Полидори – медик и все видит иначе.
– Я хотел сказать, – несколько обиженно заговорил Полидори (сам он обожает перебивать, но терпеть не может, когда перебивают его). – Я хотел сказать, – с нажимом повторил доктор, – неважно, есть душа или нет, но момент, когда в человеке просыпается сознание, до сих пор остается загадкой. Откуда, спрашивается, сознание у эмбриона?
– Мальчики становятся разумными быстрее девочек, – вступил Байрон.
– И что же натолкнуло вас на эту мысль? – не выдержала я.
– Мужское начало сильнее и развивается быстрее, чем женское. Доказательства тому мы во множестве видим в жизни.
– Мы видим, что мужчины держат женщин в подчинении, – возмутилась я.
– У меня у самого дочь. Тихое и покорное существо, – отмахнулся Байрон.
– Аде нет и полугода! И потом, вы ее очень давно не видели. Все младенцы, и мальчики, и девочки, заняты единственно тем, что спят и сосут молоко. Пол тут ни при чем! Это чистая биология!
– Увы, я думал, что родится прекрасный мальчик. И если уж мне было суждено стать отцом девочки, то пусть хотя бы удачно выйдет замуж, – вздохнул Байрон.
– Неужели удачное замужество – смысл всей жизни? – изумилась я.
– Для женщины? Конечно! – уверенно кивнул Байрон. – Для мужчины любовь – лишь одна из граней жизни, а для женщины – вся ее жизнь.
– Знаете, моя мать, Мэри Уолстонкрафт, с вами не согласилась бы.
– Она хотела лишить себя жизни из-за несчастной любви, – напомнил Байрон.
Гилберт Имлей… Обаятельный авантюрист. Ловкий, хитрый делец. Заранее понятно, чего стоит ожидать от такого! (И почему это столь частая история?) В Лондоне моя мать прыгнула с моста, а ее пышные юбки взбухли на воде парашютом. Мама не погибла. О, нет, это случилось позже, когда она родила меня.
Шелли почувствовал мою боль и душевное смятение.
– Прочитав книгу твоей матушки[6], я проникся ее идеями, – проговорил он, глядя не на меня, а на Байрона.
Как же я люблю своего супруга за те слова, которые он впервые произнес, обращаясь ко мне, шестнадцатилетней девчонке, гордой дочери Мэри Уолстонкрафт и Уильяма Годвина, и снова повторил сегодня:
– Работа твоей матушки превосходна.
– Хотела бы я написать что-нибудь, достойное ее пера, – печально отозвалась я.
– И почему мы так стремимся оставить после себя хоть какой-то след? – спросил Байрон. – Неужто дело лишь в тщеславии?
– Нет, – качнула головой я, – дело в надежде. Мы надеемся, что однажды возникнет человеческое общество, где восторжествует справедливость.
– Такого не будет никогда, – уверенно возразил Полидори. – Только если стереть каждого человека с лица земли, и пусть потом род людской возникнет снова.
– Стереть каждого человека с лица земли? – задумчиво повторил Байрон. – Почему бы нет? Что снова возвращает нас к идее Ковчега. Бог все верно задумал. Новое начало.
– И все же он спас восемь человек. Ведь надо было заселять землю заново, – заметил Шелли.
– Нас тут как раз на половину Ковчега наберется, – засмеялся Байрон. – Четверо посреди бушующих вод.
– Нас пятеро, – уточнила Клер.
– Ах, да! – спохватился Байрон.
– В Англии, вслед за Америкой и Францией, вспыхнет революция, а потом, я уверен, человечество возродится заново! – воскликнул Шелли.
– А как избежать того, что последует за революцией? Мы уже видим, какие беды разразились во Франции. Во-первых, Террор, когда каждый доносил на соседа, а во-вторых, и сам Тиран. Разве Наполеон Бонапарт лучше короля? – недоумевала я.
– Французская революция не принесла людям ничего, – грустно заключил Шелли. – И вот народ желает видеть во главе сильного человека, который обещает дать им то, чего у них нет. Как можно рассуждать о свободе, когда в твоем желудке пусто?
– Уж не думаете ли вы, что, обеспечив каждого достойными деньгами, работой, образованием и отдыхом, избавив от притеснений сверху и от боязни протестов снизу, можно создать идеальное человеческое общество? – ядовито поинтересовался Байрон, заранее уверенный в ответе на свой вопрос.
– Да, я так думаю! – решительно заявила я.
– А я нет! – отрезал Байрон. – Человеческий род сам ищет свою погибель. Мы стремимся к тому, чего боимся больше всего!
Я замотала головой, не собираясь сдаваться. Здесь, на нашем Ковчеге, я наконец-то обрела твердую почву под ногами.
– Погибель ищут мужчины. Если бы хоть один из вас девять месяцев носил в своем чреве дитя, а потом видел, как оно гибнет во младенчестве или чуть позже, от нужды, болезни или войны, мужчины бы не искали погибели! – сверкнула глазами я.
– И все же, смерть – удел героев, а жизнь нет, – возразил Байрон.
– Я слышал, – встрял Полидори, – я слышал, – чуть громче повторил он, – что некоторые люди обретают жизнь после смерти, питаясь кровью других. Недавно в Албании раскопали могилу столетней давности и обнаружили там прекрасно сохранившееся тело, – для пущего эффекта доктор выдержал паузу, – со следами свежей крови на губах.
– Напишите об этом рассказ! – внезапно оживился Байрон.
Он поднялся с кресла, чтобы плеснуть себе вина из кувшина. От сырости его хромота заметно усилилась. Глаза на красивом лице возбужденно блестели.
– У меня идея! – воскликнул он. – Раз уж мы заперты здесь, словно в Ноевом ковчеге, давайте напишем историю о сверхъестественном. Полидори, ваша часть – про живых мертвецов! Шелли, вы говорили, что верите в призраков…
– Я видел их, – кивнул мой муж, – но что страшнее: явление призрака или живого мертвеца?
– Что скажете, Мэри? – с улыбкой обратился ко мне Байрон.
– Что я скажу? – встрепенулась я. Впрочем, мужчины уже отвернулись, чтобы наполнить бокалы вином.
«А действительно – что я скажу?» – мысленно спросила себя я. Матери своей я не знала. Она умерла сразу после моего рождения, и утрата была настолько глобальной, что я даже не ощущала боль от потери. Это совсем не то, что потерять человека, которого знал, потому что тогда речь идет о двух людях, один из которых ты, а второй – тот, другой. Я же во время рождения еще составляла с матерью единое целое. Когда мамы не стало, внутри меня что-то опустело, точно так же, как опустела ее утроба, когда родилась я. Когда умерла мама, я потеряла часть себя.
Отец как мог заботился о малютке, оставшейся без матери. Он наполнял мой ум, потому что не мог наполнить мое сердце. Нет, отец не холодный человек. Просто он – мужчина. Мама, при всем своем блестящем уме, стала для него в первую очередь отрадой сердца. Отцу было тепло и хорошо рядом с ней. Мама, как настоящая женщина, никогда не забывала дарить ему любовь и сочувствие. По словам отца, всякий раз, когда на него накатывало уныние, мамины объятия действовали лучше любой книги. И я свято этому верю! Равно как верю, что люди еще напишут много чудесных книг. И поэтому отказываюсь выбирать между разумом и сердцем!
Мой супруг со мной согласен. А Байрон уверен, что женщина вторична по отношению к мужчине: она создана из его ребра, из его плоти. Странный предрассудок для столь образованного человека.
– Как же так? – удивилась я, глядя на Байрона. – Вы не возражаете против библейской истории создания первой женщины, тем не менее в Бога не верите?
– Это всего лишь метафора, отражающая отношения между мужчиной и женщиной, – с улыбкой пояснил он и отвернулся, полагая, что вопрос исчерпан.
Однако я не унималась и продолжила говорить Байрону вслед, пока он, прихрамывая, как греческий бог, возвращался к креслу:
– Думаю, излишне прибегать к авторитетному мнению доктора Полидори, дабы подтвердить факт, что пока еще ни один мужчина не произвел на свет ни одно живое существо. Напротив, это вы сделаны нами, сэр!
В ответ мужчины лишь снисходительно рассмеялись. Их уважение ко мне простирается до определенной границы, и я ее, видимо, достигла.
– Мы говорим об оживлении, – терпеливо, словно несмышленому ребенку, поясняет Байрон. – Не о почве, не о ложе, не о вместилище. Речь об искре жизни. И эта искра вспыхивает в мужчине!
– Согласен! – поддержал Полидори.
Ну, конечно! Если двое мужчин придерживаются одной точки зрения по какому-то вопросу, дальше женщина спорить не должна!
Жаль, я не завела кошку…
– Представь себе, человеку удалось оживить кусок вермишели, – сказал Шелли, когда мы ночью лежали с ним в постели. – Завидуешь?
Я нежно гладила длинные худые руки мужа, мои ноги покоились на его длинных стройных ногах. Супруг говорил о докторе Дарвине[7], который вроде бы заметил признаки движения в куске вермишели.
– Кажется, кто-то меня дразнит? А ты, двуногое существо, демонстрируешь явные признаки непроизвольного движения в области соединения корпуса и нижних конечностей, – хихикнула я.
На этой странице вы можете прочитать онлайн книгу «Целую, твой Франкенштейн. История одной любви», автора Дженета Уинтерсона. Данная книга имеет возрастное ограничение 18+, относится к жанрам: «Современная зарубежная литература», «Мистика». Произведение затрагивает такие темы, как «история любви», «хоррор». Книга «Целую, твой Франкенштейн. История одной любви» была написана в 2019 и издана в 2020 году. Приятного чтения!
О проекте
О подписке