Предисловие

Если сжать необозримое пространство вариантов начала, то пусть это будет: поход в кино. Мы начинаем смотреть кино ещё до всякого экрана, ещё сдавая куртку – не забывая вынуть телефон и бумажник – в гардероб на руки скучающей бабушке, выбирая один из пакетиков переоценённого попкорна, замолкая навстречу своим будущим ощущениям, зачем-то пригнувшись, будто от невидимой занавески – паутины? – входим в освещённый зал, готовый вот-вот провалиться во тьму, навстречу которой вспыхнет экран.

То же самое и предисловие: оно призвано окутать читателя – высокогорной или тропической – атмосферой величия грядущего произведения, выстроить из фактов и впечатлений небольшой, компактный аттракцион предвкушения, где нашему вагончику дадут хорошего пинка перед началом всех криволинейных движений.

Мы читали, прочитали. И дальше мы вольны разрешить свои вопросы, сомнения, недоумения, недопонимания уже в рецензиях от специалистов по чтению книг. Одни из них нас удовлетворят, другие же оставят в ещё большем недоумении и непонимании.

Таким образом, сам роман оказывается надёжно закреплён между этими двумя буферами. И вот мы готовимся в этот раз – мы скажем: Джек Керуак. И будем правы. Эта фамилия нам знакома, мы её слышали.

Добавим немного контекста происходящего: роман пишется спонтанно, в мае 1952 года, дома у Уильяма Берроуза в Мехико; там, где меньше года назад, 6 сентября 1951 года, Уильям Берроуз играет в Вильгельма Телля и проигрывает: Джоан, его жена, умирает, родив тем самым писательскую карьеру Уильяма. Читая роман, мы будем видеть, как повествование резко обрывается – это Берроуз заходит в комнату, уже освободившийся таинственным образом от весьма реальной угрозы двадцатилетнего заключения за убийство.

Обратим внимание на примечательный стиль книги: не в последнюю очередь мы склонны полагать, что причина, по которой Керуак считает «Доктора Сакса» своей лучшей книгой, заключается в стиле: местами, в первой части, мы можем вспомнить фолкнеровского «Дядю Вилли», и весьма наглядно; местами это вполне себе берроузовские «Письма Яхе», последовавшие вскоре; также вполне узнаваемые – здесь, как отзвук – гинзберговские нотки. А в какой-то момент чтения можно припомнить бергмановского Александра (Фанни и Александр, соответственно) на месте главного героя: заворожённые видениями и страхом, они переваривают своим безудержным воображением окружающую жизнь и смерть. В сумме это действительно можно назвать эссенцией стиля Керуака; добавим ещё его цепкое внимание, связывающее воедино разорванные воспоминания, что, кстати, упоминается в тексте – сильная, тренированная память позволяет Керуаку удерживать в фокусе большие сцены, так что возникает ощущение прямой трансляции. Добавим к этому коктейлю также бурное, захлёстывающее воображение, которому здесь дана полная свобода стихии: заметим, что начало романа топчется вокруг морщинистого асфальта и возвращается к нему раз за разом, заблудившись, пока не натыкается на возможность Доктора Сакса. И в попытках приблизиться к нему письмо выскальзывает из плоскости воспоминаний пространства – которые весьма впечатляюще хороши – и делает склейки в плоскостях эмоций, где реальные и воображаемые больше неотделимы друг от друга.

Что, в общем-то, и сложность с другой стороны, и эту сложность мы попытаемся разъяснить на примере бопа. Но сперва опишем боп: это ускоренный и усложнённый вариант классического джаза, насколько к моменту написания книги он был классическим, то есть сумма стандартных свингующих ходов, исполнявшихся заглушкой в барах, кабаках и так далее. Самих джазменов это не вполне устраивало, соответственно, они стали играть быстрее, агрессивнее – этот вектор ускорения и увеличения громкости мы легко обнаруживаем в истории музыки XX века: от блюза до спидкора.

Так вот, в технике скоростных джазовых соло, к числу которых принадлежит «Доктор Сакс», есть весьма примечательный нюанс: ты движешься так быстро, что не успеваешь планировать своё звучание наперёд. Иногда это становится проблемой романа: даже лишённый благодаря переводу на русский изобилия аллитераций, снабжающих оригинал поэтичной текучестью, где недопонимание остаётся миг спустя за бортом безо всякого сожаления – текст иной раз – а то и чаще! – норовит обернуться в терновый куст, в который мы влетаем с разбега – и начинаем очень медленно пытаться выбраться. Поистине, это одна из книг, которую быстрее написать, чем прочесть (и перевести).

Однако некоторый труд прочтения здесь окупится сполна, как минимум воскрешением в личной памяти тысячи детских вспышек ужаса, вожделения, восторга и скуки, которыми мальчишки наполнены в данном возрасте. Память Керуака в этих случаях просто поразительна.

Илья Дик

Книга первая
Духи потакетвилльской ночи

1

Прошлой ночью мне приснилось, что я сижу на тротуаре на Муди-стрит в Потакетвилле, Лоуэлл, Массачусетс, с карандашом и бумагой в руках и говорю себе: «Опиши морщинистый асфальт этого тротуара и железные столбики ограды Текстильного института, или дверной проём, в котором вы вечно сидите с Лузи и Г. Дж., и когда остановишься, не прекращай думать о словах, лучше перестань думать о картине – и пусть твой ум затеряется в этой работе».

Перед этим я спускался с пригорка между Джершом-авеню и той призрачной улицей, на которой жил Билли Арто, к лавке Блезана на углу, где парни стоят после церкви в воскресных костюмах, курят и сплёвывают, Лео Мартин говорит Сонни Альберу или Джо Плуффу, «Eh, batêge, ya faite un grand sarman s’foi icite» – («Святой елей, как он затянул свою проповедь»), и Джо Плуфф, прогнатический, приземистый, скользяще сильный, сплёвывает на булыжную мостовую Джершом и без комментариев шагает домой на завтрак (он жил со своими сёстрами, братьями и матерью, поскольку старик вышвырнул их всех – «Пусть мои кости развеет ветром!» – чтобы жить отшельником в своей ночной темноте – бледный, красноглазый, старый больной монстр, скрудж этого квартала) —

Я впервые увидел Доктора Сакса издали в раннем католическом детстве Сентралвилла – смерти, похороны, саван, тёмная фигура в углу, когда глядишь на гроб с мертвецом в печальной гостиной открытого дома с жутким фиолетовым венком на двери. Гробовщики выходят из дома в дождливую ночь и несут ящик с мёртвым старым мистером Йипе внутри. Статуя Святой Терезы повернула голову в старом католическом фильме 20-х годов, там Святая Тереза мчится по городу в автомобиле с У. К. Филдсовской короткой стрижкой молодой религиозной героини, тогда как кукла (не сама Святая Тереза, но символизирующая её женщина-героиня) идёт к своей святости с широкими глазами неверия. В нашем доме была статуэтка Святой Терезы – я видел на Вест-стрит, как она повернулась ко мне – в темноте. И ещё раньше, ужасы мистериальных страстей Иисуса Христа в его саване и одеянии самого скорбного человечества в Плаче на Кресте по Разбойникам и Нищете – он стоял у изножья моей кровати, толкая её тёмной субботней ночью (квартира на втором этаже на углу Хилдрет и Лилли, погружённая в вечность) – либо Он, либо Дева Мария склонялись с фосфоресцентным профилем и жутко толкали мою кровать. Той же ночью эльфийский, более радостный призрак какого-то Санта-Клауса выскочил и хлопнул моей дверью; ветра не было; моя сестра принимала ванну в розовой ванной комнате в субботу вечером, а моя мать мыла ей спину или ловила Уэйна Кинга по старому радио из красного дерева, или смотрела комиксы с Мэгги и Джиггсом от парней из фургона снаружи (это они мчались в центр краснокирпичного города из моей китайской мистерии), поэтому я крикнул «Кто захлопнул мою дверь (Qui a farmez ma parte?)», и они ничего не ответили («Parsonne voyons donc») – я знал, что меня преследуют, но ничего не сказал; вскоре мне приснился страшный сон о грохочущей красной гостиной, недавно выкрашенной странным красным лаком 1929 года, и я увидел, что все танцуют и гремят, как скелеты, потому что за ними гоняется мой брат Жерар, и мне приснилось, что я проснулся под завывания фонографа в соседней комнате с дорожками Голоса Его Хозяина в тёмном лесу – память и сон смешаны в этой безумной вселенной.