На следующее утро у меня возникли сомнения относительно целесообразности рассказывать Мадлен что-либо об этом разговоре, и вскоре я убедил себя, что должен хранить молчание на эту тему. Если бы она знала, что в доме есть привидение, она, вероятно, немедленно покинула бы это место. Я не упомянул об этом и так контролировал свое поведение, что я совершенно уверен, что Мадлен никогда не подозревала о том, что произошло. В течение некоторого времени я желал, чтобы мистер Хинкман приехал домой, по крайней мере, на день. В таком случае я подумал, что мне было бы легче собраться с духом и заговорить с Мадлен на тему нашего будущего совместного существования, и теперь, когда возможность для такой речи действительно представилась, я не чувствовал себя готовым воспользоваться ею. Что бы со мной стало, если бы она мне отказала?

Однако у меня возникла мысль, что если я вообще собираюсь говорить, то сейчас самое время. Она, должно быть, знала, что во мне зреют определенные чувства, и не была безрассудна в своем желании уладить этот вопрос тем или иным способом. Но мне не хотелось делать смелый шаг в темноте. Если она хотела, чтобы я попросил ее отдаться мне, она должна была дать мне какую-то причину предполагать, что она сделает этот подарок. Если бы я не видел никакой вероятности такой щедрости, я бы предпочел, чтобы все осталось так, как было.

В тот вечер я сидел с Мадлен на залитой лунным светом веранде. Было почти десять часов, и с самого ужина я заставлял себя признаться в своих чувствах. Я не был твердо настроен сделать это, но хотел постепенно достичь нужного момента, когда, если перспектива покажется радужной, я смогу заговорить. Моя спутница, казалось, понимала ситуацию – по крайней мере, мне казалось, что чем ближе я подходил к предложению, тем больше она, казалось, ожидала его. Это, безусловно, была очень критическая и важная эпоха в моей жизни. Если бы я заговорил, я бы сделал себя счастливым или несчастным навсегда, а если бы я промолчал, у меня были все основания полагать, что леди не даст мне другого шанса сделать это.

Сидя таким образом с Мадлен, немного поговорив и очень напряженно размышляя над этими важными вопросами, я поднял глаза и увидел призрака менее чем в дюжине футов от нас. Он сидел на перилах крыльца, одна нога была вытянута перед ним, другая свисала вниз, когда он прислонился к столбу. Он был позади Мадлен, но почти передо мной, так как я сидел лицом к даме. К счастью, Мадлен смотрела на пейзаж, потому что я, должно быть, выглядел очень испуганным. Призрак сказал мне, что он увидит меня как-нибудь этой ночью, но я не думал, что он появится, когда я буду в компании Мадлен. Если бы она увидела дух своего дяди, я не мог бы отвечать за последствия. Я не издал ни единого восклицания, но призрак, очевидно, увидел, что я встревожен.

– Не бойся, – сказал он, – я не позволю ей увидеть меня; и она не сможет услышать, что я говорю, если я не обращусь к ней, чего я не собираюсь делать.

Полагаю, я выглядел благодарным.

– Так что вам не нужно беспокоиться об этом, – продолжил призрак, – но мне кажется, что вы не очень хорошо справляетесь со своим делом. На вашем месте я бы высказался, не дожидаясь больше. У вас никогда не будет лучшего шанса. Вас вряд ли прервут; и, насколько я могу судить, леди, похоже, расположена выслушать вас благосклонно; то есть, если она когда-либо намеревалась это сделать. Неизвестно, когда Джон Хинкман снова уедет; конечно, не этим летом. Если бы я был на вашем месте, я бы никогда не осмелился говорить о любви с племянницей Хинкмана, если бы он был где-нибудь поблизости. Если он поймает кого-нибудь, предлагающего руку и сердце мисс Мадлен, то это будет ужас.

Я был полностью согласен со всем этим.

– Мне невыносимо думать о нем! – воскликнул я вслух.

– Думать о ком? – спросила Мадлен, быстро поворачиваясь ко мне.

Здесь была неловкая ситуация. Длинная речь призрака, на которую Мадлен не обратила внимания, но которую я слышал совершенно отчетливо, заставила меня забыться.

Нужно было быстро объясниться. Конечно, было бы нехорошо признаваться, что я говорил о ее дорогом дяде; и поэтому я поспешно назвал первое имя, которое пришло мне в голову.

– Мистер Виларс, – сказал я.

Это утверждение было совершенно правильным, потому что мне было невыносимо думать о мистере Виларсе, джентльмене, который в разное время уделял много внимания Мадлен.

– С вашей стороны неправильно так отзываться о мистере Виларсе, – сказала она. – Он удивительно хорошо образованный и разумный молодой человек, и у него очень приятные манеры. Он рассчитывает быть избранным в законодательный орган этой осенью, и я не удивлюсь, если он добьется своего. Он преуспеет в законодательном органе, потому что всякий раз, когда мистеру Виларсу есть что сказать, он точно знает, как и когда это сказать.

Это было сказано очень спокойно и без малейшего проявления обиды, что было вполне естественно, потому что, если Мадлен была обо мне хорошего мнения, она не могла испытывать неудовольствия из-за того, что я испытывал неприятные эмоции по отношению к возможному сопернику. В заключительных словах содержался намек, который я не замедлил понять. Я был совершенно уверен, что если бы мистер Виларс был на моем теперешнем месте, он заговорил бы достаточно быстро.

– Я знаю, что неправильно иметь такие представления о человеке, – сказал я, – но я ничего не могу с этим поделать.

Леди не упрекнула меня, и после этого она, казалось, даже смягчилась. Что касается меня, то я почувствовал сильное раздражение, поскольку не хотел признаваться, что какие-либо мысли о мистере Виларсе когда-либо занимали мой разум.

– Вам не следует так говорить вслух, – сказал призрак, – иначе вы можете попасть в беду. Я хочу, чтобы у вас все шло хорошо, потому что тогда вы, возможно, будете расположены помочь мне, особенно если мне представится случай оказать вам какую-либо помощь, на что я надеюсь.

Мне очень хотелось сказать ему, что он ничем не мог бы мне так сильно помочь, как своим немедленным отъездом. Признаваться в любви молодой леди, рядом с которой на перилах сидит призрак, и этот призрак является призраком страшного дяди, сама мысль о котором в таком положении и в такое время заставляла меня дрожать, было трудным, если не невозможным, делом для исполнения, но я воздержался говорить, хотя, возможно, хотел.

– Я полагаю, – продолжал призрак, – что вы не слышали ничего, что могло бы принести мне пользу. Конечно, мне очень хочется услышать; но если вам есть что мне сказать, я могу подождать, пока вы не останетесь одни. Я приду к вам сегодня ночью в вашу комнату или останусь здесь, пока леди не уйдет.

– Вам не нужно ждать здесь, – сказал я. – Мне вообще нечего вам сказать.

Мадлен вскочила на ноги, ее лицо раскраснелось, а глаза горели.

– Ждать здесь! – крикнула она. – Как вы думаете, чего я жду? Действительно, вам нечего сказать! Я так думаю! Что вы должны мне сказать?

– Мадлен! – Воскликнул я, шагнув к ней, – позволь мне объяснить.

Но она уже ушла.

Для меня это был конец света! Я яростно повернулся к призраку.

– Жалкое существо! – Я плакал. – Ты все испортил. Ты очернил всю мою жизнь. Если бы не ты…

Но тут мой голос дрогнул. Я больше ничего не мог сказать.

– Вы несправедливы ко мне, – сказал призрак. – Я не причинил вам вреда. Я пытался только ободрить и помочь вам, и это ваша собственная глупость причинила вам вред. Но не отчаивайтесь. Такие ошибки, как эти, можно объяснить. Сохраняйте храброе сердце. До свидания.

И он исчез с перил, как лопнувший мыльный пузырь.

Я мрачно лег в постель, но в ту ночь не видел никаких видений, кроме тех, что вызывали отчаяние и страдание в моих жалких мыслях. Слова, которые я произнес, прозвучали для Мадлен как самое низкое оскорбление. Конечно, она могла дать им только одно толкование.

Что касается объяснения моих действий, то это было невозможно. Я снова и снова обдумывал этот вопрос, лежа без сна той ночью, и решил, что никогда не расскажу Мадлен о фактах дела. Для меня было бы лучше страдать всю свою жизнь, чем для нее знать, что призрак ее дяди бродит по дому. Мистер Хинкман был в отъезде, и если бы она знала о его призраке, ее нельзя было бы заставить поверить, что он не умер. Она может не пережить шока! Нет, мое сердце могло бы обливаться кровью, но я бы никогда ей не сказал.

Следующий день выдался погожим, ни слишком прохладным, ни слишком теплым; дул нежный ветерок, и природа улыбалась. Но с Мадлен не было ни прогулок, ни поездок верхом. Она, казалось, была очень занята в течение дня, и я почти не видел ее. Когда мы встречались за едой, она была вежлива, но очень тиха и сдержанна. Она, очевидно, определилась с линией поведения и решила предположить, что, хотя я был очень груб с ней, она не поняла значения моих слов. Конечно, было бы вполне уместно, если бы она не знала, что я имел в виду под моими выражениями прошлой ночью.

Я был подавлен и несчастен, говорил мало, и единственной светлой полосой на черном горизонте моего горя был тот факт, что она не казалась счастливой, хотя и изображала безразличие. Залитая лунным светом веранда в тот вечер была пуста, но, бродя по дому, я нашел Мадлен в одиночестве в библиотеке. Она читала, но я вошел и сел рядом с ней. Я чувствовал, что, хотя я и не мог сделать этого полностью, я должен в какой-то мере объяснить свое поведение прошлой ночью. Она спокойно выслушала мои несколько натянутые извинения за те слова, которые я употребил.

– Я не имею ни малейшего представления, что вы имели в виду, – сказала она, – но вы были очень грубы.

Я искренне отрицал любое намерение быть грубым и заверил ее с теплотой речи, которая, должно быть, произвела на нее некоторое впечатление, что грубость по отношению к ней была бы для меня невозможным действием. Я много говорил на эту тему и умолял ее поверить, что, если бы не одно препятствие, я мог бы говорить с ней так откровенно, что она все поняла бы.

Некоторое время она молчала, а потом сказала, как мне показалось, гораздо более ласково, чем говорила раньше:

– Это препятствие каким-либо образом связано с моим дядей?

– Да, – ответил я после небольшого колебания, – это в какой-то мере связано с ним.

Она ничего не ответила на это и сидела, глядя в свою книгу, но не читая. По выражению ее лица я подумал, что она несколько смягчилась по отношению ко мне. Она знала своего дядю так же хорошо, как и я, и, возможно, думала, что, если бы он был препятствием, мешавшим мне говорить (а было много способов, которыми он мог быть этим препятствием), мое положение было бы настолько тяжелым, что это оправдывало бы некоторую дикость речи и эксцентричность в манерах. Я также видел, что теплота моих частичных объяснений оказала на нее некоторое влияние, и я начал верить, что, возможно, было бы хорошо, если бы я высказал свое желание без промедления. Независимо от того, как она воспримет мое предложение, мои отношения с ней не могли быть хуже, чем они были прошлой ночью и днем, и было что-то в ее лице, что вселяло в меня надежду, что она забудет мои глупые восклицания накануне вечером, если я начну рассказывать ей свою историю любви.

Я придвинул свой стул немного ближе к ней, и как только я это сделал, призрак ворвался в комнату из дверного проема позади нее. Я говорю "ворвался", хотя ни одна дверь не распахнулась, и он не издал ни звука. Он был дико возбужден и размахивал руками над головой. В тот момент, когда я увидел его, мое сердце упало у меня внутри. С появлением этого дерзкого призрака всякая надежда покинула меня. Я не мог говорить, пока он был в комнате.

Я, должно быть, побледнел; и я пристально смотрел на призрака, почти не видя Мадлен, которая сидела между нами.

– Вы знаете, – воскликнул он, – что Джон Хинкман поднимается на холм? Он будет здесь через пятнадцать минут; и если вы занимаетесь чем-то вроде признаний в любви, вам лучше поторопиться. Но это не то, что я пришел вам сказать. У меня великолепные новости! Наконец-то я переведен! Не прошло и сорока минут, как нигилисты убили русского дворянина. Никто никогда не думал о нем в связи с немедленным появлением корабля-призрака. Мои друзья немедленно подали заявку на эту ситуацию для меня и добились моего перевода. Я ухожу, пока этот ужасный Хинкман не поднялся на холм. Как только я окажусь в новом месте, я отброшу это ненавистное подобие. До свидания. Вы не можете себе представить, как я рад, что наконец-то стал настоящим чьим-то призраком.

– О! – Воскликнул я, поднимаясь на ноги и простирая руки в полном отчаянии, – я бы хотел, чтобы ты была моей!

– Я твоя, – сказала Мадлен, поднимая на меня свои полные слез глаза.