Последний трамвай

"Через нашу квартиру ходил трамвай. Он появлялся в детской, затем шел через гостиную и кухню и оттуда попадал в прихожую. В прихожей была остановка "По требованию", но трамвай всегда проходил мимо нее даже не притормозив. Затем трамвай внезапно исчезал между вешалкой и полкой для обуви. Иногда я просыпалась, когда трамвай шел мимо моей кровати и с интересом разглядывала пассажиров. А они разглядывали меня и приветственно махали руками. Потом я чистила зубы, делала гимнастику, и мама звала меня завтракать.

Но однажды произошло невероятное. Трамвай внезапно остановился в прихожей и с него сошла старая дама. Она была в пышной юбке и шляпе с широкими полями. В руке дама держала зонтик от солнца. Дама прошла на кухню и присела на табурет.

– Мама, – сказала моя мама и заплакала.

Это была моя бабушка. Она попросила чаю и долго с интересом разглядывала меня.

– Вся в деда Степана, – сказал бабушка, а потом добавила, – Завтра будет война.

– И что же нам делать, – спросила мама, вытирая руки о фартук.

– Уезжать, – твердо сказала бабушка, поджав тонкие губы. – Немедленно уезжать.

– Но как, – спросила мама.

– На трамвае, – ответила бабушка и исчезла. А мама пошла собирать вещи. И потом мы пошли с ней на остановку в прихожую. И долго-долго ждали трамвая. А когда он подошел, то мама помахала ему рукой и трамвай остановился. Мы зашли в него. Пассажиров было немного, и они все спали. Или делали вид, что спят.

– Вам докуда, гражданка, – спросила маму кондуктор.

– До конечной, – ответила мам и протянула кондуктору деньги. – Два билета, пожалуйста. Один взрослый и один детский.

Кондуктор оторвала билеты и сказала:

– Вам повезло. Это последний трамвай.

Вагоновожатая в это время вышла из трамвая в прихожую и перевела маленьким ломиком стрелку. И мы поехали совсем в другом направлении. А сзади шли фашистские танки и стреляли по нам. И летели их самолеты и тоже стреляли по нам. А мама прижимала меня к себе и шептала:

– Все будет хорошо, все будет хорошо.

А потом наш трамвай взлетел и превратился в самолет. А потом он сел на воду и стал кораблем. А потом мы оказались в маленьком городке, в котором все ходили в тюбетейках и говорили про нас, что мы из Ленинграда и угощали лепешками и еще чем-то вкусным похожим на изюм.

С тех пор прошло много лет. Я давно выросла, и сама стала мамой и бабушкой. И до сих пор люблю ездить на самом последнем трамвае, который идет в депо. И мне все время кажется, что рядом со мной сидят мои мама и бабушка. И я им говорю:

"Все будет хорошо, все будет хорошо"…

Елена Сергеевна

– Так, дети, подводим итоги по сочинению "Кем бы я был на той войне". В целом, все справились. Вадик Жуков написал, что хотел бы быть среди 28 панфиловцев и остановить немцев под Москвой. Света Павлова готова повторить подвиг Зои Космодемьянской и поджечь немецкий штаб. Витя Королев мог бы воевать как наш ас Покрышкин и сбивать немецкие самолеты.

– И получить за это трижды героя, – выкрикнул с задней парты мальчик с прической под панка.

– Об этом писать не надо., – строго сказала учительница. – Надо быть скромнее. Хватит с тебя и медали "За отвагу".

Класс захихикал.

– Тише, тише, дети. Алик Кошкин восхищен подвигом Александра Матросова и тоже мог бы лечь на амбразуру вражеского дота. А вот Оля Кривницкая… Вроде бы хорошее сочинение. Оля хотела бы быть медсестрой и помогать нашим раненым бойцам. Но почему в тылу, Оля? Встань и объясни классу.

С первой парты поднялась худенькая девочка с косичками.

– Елена Сергеевна, мне страшно на войне. А помочь нашим солдатам хочется. Ведь на войне можно умереть?

– Конечно, можно. На то она и война. Но у нас весь класс готов умереть за Родину, а одна Кривницкая нет. Давай, я верну сочинение и ты исправишь тыл на передовую. И еще добавишь, что хотела бы вытаскивать наших бойцов после атаки.

– Елена Сергеевна, но вы же сами говорили, что высшая ценность – это наша жизнь.

– Да, но не во время войны. Когда Родина в опасности каждый из нас должен быть готов отдать свою жизнь за нее.

– Но ведь в сочинении это сделать легко. А в реальной жизни?

– В реальной жизни нам надо отчитаться перед департаментом образования о проведенном конкурсе сочинений, – сказала учительница нервно грызя при этом ручку. – А ты, Кривницкая, сейчас можешь подвести свой класс и снизить среднюю оценку. Тебе что жалко исправить две строчки ради свои друзей?

– Но ведь это же получится вранье, Елена Сергеевна, – ответила учительнице девочка с косичками. – А вы сами учили, что врать нехорошо.

Лицо учительницы покраснела и она внезапно вспомнила про последние выборы. Когда завуч попросила ее положить в урну несколько лишних бюллетеней.

– Понимаешь, Оля, иногда обстоятельства требуют немного даже не соврать. А приукрасить.

– Елена Сергеевна, а давайте Кривницкая оставит все как есть, – сказал мальчик с прической панка. – Она ведь не отказывается воевать. И написала так, как думала. А вот Алику, который хочет броситься на дот, я лично не верю. У него папа чиновник и если бы пришли немцы, то они оба, наверняка пошли служить в полицаи.

В классе поднялся страшный шум. Одни кричали, что Алик Кошкин закрыл бы собой вражеский дот. Другие, что ему бы помешало пузо. А третьи соглашались с мальчиком с последней парты. Который уже получил по голове от Алика рюкзаком и готов был ответить.

– Тише, дети, тише! – пыталась восстановить порядок в классе учительница. – Никто из вас в случае войны не перешел бы на сторону врага. Я в этом уверена. Ведь мы столько часов посвятили вашему военно-патриотическому воспитанию. И причем тут папа-чиновник!

Но джин уже был выпущен из бутылки. Все накопившиеся обиды в классе вырвались наружу. В полицаи и во власовцы кроме Алика Кошкина были зачислены еще несколько отличников. По классу летали учебники и тетрадки. А девочка, хотевшая повторить подвиг Зои Космодемьянской, длинной линейкой ударила мальчика из 28 панфиловцев и получила в ответ:

– Дура!!!

Наконец, с большим трудом, порядок бы восстановлен. Учительница рухнула на стул и жалобно посмотрела на свой еще недавно примерный класс.

– Дети, ну что же вы делаете. Что творите?

– А вы что творите, – тихо спросила ее не принимавшая участия в потасовке Оля Кривницкая. – Скажите нам, Елена Сергеевна?

Сон

Самое противное на войне – это запах. Война пахнет человеческим дерьмом, раздавленными вшами и блевотиной механика-водителя Хершеля. Он блюет уже третий час прямо на своем рабочем месте. Конечно, перепутать в танке шнапс с керосином может каждый. Но ведь не во время прорыва русской линии обороны. К тому же, иваны так прижали нас артиллерийским огнем, что и не высунуться до темноты.

Ночью командир батальона пришлет ребят из ремвзвода, а лучше другой "Тигр", и нашу машину с бортовым номером "545" вытащат из воронки, в которую завалил ее Хершель. Знал ведь, что задний ход без команды нельзя давать. Вернемся домой – буду искать себе другого механика-водителя. А Хершеля – под трибунал.

Каждый "Тигр" обходится Фатерлянду в миллион рейхсмарок . Шестьдесят три тонны, спокойно развивающие сорок пять километров по шоссе и двадцать по пересеченной местности, семьсот лошадиных сил, четыре карбюратора, пятьсот тридцать литров топливных баков – и все это отдать в руки студенту-недоучке из Нюрнберга.

Все героя из себя корчил. Герои на этой войне погибают первыми. Героев в экипаж брать нельзя. Пусть они в пехоте врукопашную с иванами дерутся. В танке должны воевать спокойные и рассудительные. Особенно сейчас, в конце августа 43-го, когда русские прижали нашу 8-ю армию в Харькове. И меня, командира Т-VI Вальтера Хорна, этот факт весьма беспокоит. Когда мы вошли в Россию на чешской пукалке 38-т с 37-мм орудием с двумя пулеметами и когда пересели на Т-IV с 75-мм пушкой, я радовался жизни и считал дни до победы. А еще мне очень нравилась черная форма и рассказы дома во время отпуска о героических подвигах немецких солдат и о трусливых иванах, сдающихся в плен при одном виде наших танков.

Сейчас в армии есть и "Тигры", и "Пантеры", и шестиствольные реактивные минометы, а мы отступаем. Впрочем, долой сомнения. Я солдат и должен выполнять приказы. Сейчас самое главное – дождаться темноты и не подпустить русских к танку. Вот и наши уже показались. Судя по номеру, машина моего друга Отто Штайнера идет на помощь. Он заводит буксир и вытаскивает нас из злополучной воронки. "Тигры" отходят на безопасное расстояние. Отто открывает люк командирской башни, высовывается по пояс и кричит:

– Вальтер, ты не видел мои очки? Мне надо срочно оплатить счета за квартиру. И хватит спать, скоро к нам придут Кнобельсдорфы.

Я открываю глаза и вижу Марту, склонившуюся надо мной.

– Тебе опять снится все тот же сон? – устало спрашивает она, поправляя плед.

– Да, – киваю я головой и снова засыпаю.

Из "Тигра" вываливается экипаж и падает на пожелтевшую от жары и гари траву. Я подхожу к Хершелю и бью его кулаком по худому, заблеванному лицу. Все отворачиваются, делая вид, что ничего не замечают.

– Вальтер, если ты не встанешь, то будешь принимать гостей в постели. Кнобельсдорфы уже звонили. Они будут с минуты на минуту. Тебе все-таки надо обратиться к психиатру. Этот сон тебя доконает. Надо же умудриться тридцать лет видеть одно и то же.

Тридцать лет, из них десять в России. Пермская область, поселок Родимовка. Лесозаготовки и фройлен Люба из столовой. Три года войны, десять плена, двадцать лет в бундесвере. Жизнь прожита. Но сейчас к нам идут Кнобельсдорфы. Надо просыпаться.

Вилли Кнобельсдорф – командир нашего батальона. Мы верили в него, как в Бога, еще в сорок первом получившем из рук фюрера рыцарский крест с дубовыми листьями.

– Все спишь. Все видишь Хершеля. Кстати, откуда взялся керосин в танке? Ведь это было строжайше запрещено.

– На войне много что запрещено. Керосином мы заправляли лампы для освещения блиндажа. Когда Хершеля расстреляли по приговору военного трибунала, я взял нового механика-водителя. Это нас и погубило. Хершель бы никогда не свернул в лес.

Приказ о контрнаступлении поступил поздно вечером. Мы должны были разбить 5-ю гвардейскую танковую армию и отстоять Харьков. 22 августа, ровно в полночь, около сотни русских Т-34 через пшеничное поле атаковали наши позиции. Красная Армия стремилась во что бы то ни стало овладеть городом. Русские не ожидали контратаки. Наши танки сходились настолько близко, что стрельба шла с расстояний, едва превышавших длину орудий. Темноту все больше и больше освещали горящие машины. Мой "Тигр" первым ворвался в боевые порядки русских, сминая противотанковые орудия, утюжа блиндажи и поливая из пулеметов рассыпавшуюся по сторонам пехоту. Казалось, вот-вот и наш батальон вырвется на оперативный простор. Мы прорвали линию обороны, и тут я совершил ошибку, приказав повернуть к лесу. Хершель никогда бы не выполнил такой глупый приказ. Он обладал, нeсмотря ни на что, особой интуицией, присущей только повоевавшим механикам-водителям. Плохо, конечно, что задним ходом ездить не умел.

Я должен, должен был повернуть направо и двигаться вдоль пшеничного поля. Кто знает, чем бы тогда закончилось то сражение. Ведь за мной в прорыв Вилли Кнобельсдорф наверняка бы бросил все машины нашего 503-го танкового батальона. Но я ошибся. "Тигр", взревев своими семьюстами лошадиными силами, устремился в лес, в ловушку, приготовленную русскими. Когда мы на полном ходу свалились в танковый ров, замаскированный ветками, я сразу понял, что все кончено. Слава богу, что успели взорвать машину. Иваны расстреляли весь экипаж. Всех, кроме меня. Им очень нужен был пленный офицер. И я не застрелился. Струсил в последнюю минуту. Потом лагерь, поселок Родимовка и фройлен Люба, подкармливающая меня тайком от своих. И тридцать лет снится одно и то же: я бью по лицу Хершеля и наш "Тигр", сворачивающий в лес навстречу своей гибели.

Доктор Франк говорит, что надо сменить обстановку, и все пройдет. Что зря я женился после русского плена на Марте – бывшей девушке Хершеля. Но она тогда была такая одинокая, такая несчастная.

– Да, Вальтер. Много ты наделал в этой жизни ошибок. Сходи на исповедь к пастору, может, полегчает.

– Русские отучили меня от Бога. Пока, Вилли.

– Пока, Вальтер.

"Дойчланд, Дойчланд юбер аллес", – пел наш батальон в России. В лагере мне отбили почки за отказ выйти на работу.

– Марта, я собираюсь в парк на прогулку. Ты со мной?

– Нет, Вальтер. У меня дела. Фрау Шлоссер пригласила сегодня на курсы вязания. И помни, вечером приезжают дети. Не вздумай сегодня пить пиво.

Не пить пиво. Какая глупость. Что еще делать в этом захолустном городишке? Пить пиво и гулять по парку – все, что мне осталось. Делаю три круга вокруг озера и присаживаюсь на свою лавочку. Маршрут известен до последнего камушка на дорожках. Мимо бегут школьники. Что они знают о войне? Только то, что мы проиграли? Я ушел на фронт немногим старше их. Полицейские… Что им надо? Один, с толстой от пива рожей, явно болеющий за Кайзерслаутен, наклонился надо мной.

–Получен приказ о наступлении. Необходимо разбить русскую танковую армию и отбросить иванов от Харькова. Вам все понятно?

– Так точно, господин полковник!

И вот мой "Тигр" в непролазной черной мгле выходит на боевую позицию. Вверх взвиваются десятки ракет, и сотня русских Т-34 через пшеничное поле устремилась на нас. Вот она, минута славы! Завтра – заслуженный отпуск и, быть может, рыцарский крест.

Вперед! И "Тигры", урча, покатились с горы на 5-ю гвардейскую. Русские не ожидали контратаки. Наши танки сходились настолько близко, что стрельба шла с расстояний, едва превышавших длину орудий. Темноту все больше и больше освещали горящие машины. Мой "Тигр" первым ворвался в боевые порядки русских, сминая противотанковые орудия, утюжа блиндажи и поливая из пулеметов рассыпавшуюся по сторонам пехоту. Танк пересек линию обороны, я приказываю идти вдоль поля и вырываюсь на оперативный простор. Следом за мной пошла вся мощь нашего танкового батальона. За ним в прорыв устремились 7-я танковая и мотопехотная дивизии СС "Викинг". Фронт русских смят. Мы победили. Завтра вся Германия узнает о нашей великой победе. Завтра сам фюрер…