Памяти Насти

© Дмитрий Захаров, 2015

© Сергей Орехов, иллюстрации, 2015

Редактор Елена Терехина

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Репродуктор

– Сначала я называла его Малыш, потом – Топтыжка, а сейчас – Пушистик, – сказала Аня и скорчила довольную гримасу. – Он еще немножко подрастет, и я брошу его в медвежью яму.

Она хотела пояснить про яму маленькой Миле, но та ее опередила.

– Плохих медведей всех туда бросают, – сообщила Мила из-под своего огромного голубого, в розовую крапинку банта, – а потом из них делают вещи.

Ане оставалось только кивнуть.

– А из хороших что делают? – спросила Мила, разглядывая игрушечного медвежонка с черными глазками-полумесяцами. Краска с них местами уже слезла, и девочка протянула палец, чтобы коснуться проглядывающих металлических язвочек.

– Из хороших ничего не делают, они…

– У нас в соседнем доме живет медведь! – вдруг выпалила Мила и аж засияла от гордости.

– Вот и нет!

– Вот и да!

– Врешь! – от обиды Аня даже притопнула ногой. – Медведям нельзя жить с людьми.

– Этому можно, – заныла Мила, – он по радио говорит.

– Медведи не говорят по радио.

– А вот и говорят, мы с мамой его слушаем!

Ане не нравилась эта маленькая Мила с ее плаксивым голосом и пузырящимся бантом. Задавака-Мила, которая все знает про медведей. Аня отвернулась и стала баюкать Пушистика, напевая: «Люли-люли, стояла…»

– Его потом тоже в медвежью яму бросят? – примирительно спросила Мила, трогая Анино плечо.

– Бросят, – подтвердила Аня. – Папа говорит, Старосте давно надо всех медведей туда свалить.

– Давай Пушистика сейчас бросим?

– Ты что, глупая? – фыркнула Аня. – Сейчас нельзя, он же маленький. Вот подрастет, и я его на день рождения Старосты брошу.

– А-а, – протянула Мила, – нас на день рождения будут в часовые принимать.

– А нас уже в прошлом году приняли, – прищурив глаза, заявила Аня и показала Миле язык.

Герман

Утро началось на двадцать минут раньше обычного. Сергей долго скреб дверь, но в какой-то момент, отчаявшись, начал возмущенно повякивать. Похоже, его чувство голода отказалось перейти на зимнее время. Герман разлепил веки, послушал заунывные призывы кота и со вздохом сел на кровати. За окном еще темно. То есть уже темно. Пора бы и привыкнуть на самом деле – все же третий месяц работы пошел.

Он открыл дверь и впустил перса, который тут же принялся вертеться около ног и не давать поймать тапки. Кое-как одевшись, Герман отогнал кота вглубь комнаты и отправился на кухню. Заглянув в холодильник, вытащил бутылку воды и сделал два больших глотка. Горло засаднило, но ясности в голове так и не образовалось. Герман отдернул занавеску и выглянул в окно: снега пока не было, но народ обрядился в шапки или, по крайней мере, обернулся шарфами. Еще неделя – и точно придется доставать зимнюю куртку.

Он щелкнул кнопкой маленького телевизора, посмотрел, сколько времени на «Втором» и, убрав звук, переключился на развлекательный. Пока готовил омлет с колбасой и наливал кофе, по экрану прыгали, заслоняя друг друга, оранжевые, желтые и бирюзовые картинки – шел какой-то сериал.

Снова возник Сергей и начал не только мякать, но и требовательно цеплять когтями Германову ногу. Герман отрезал ему два ломтя колбасы толщиной в сантиметр и бросил рядом с миской. Кот их внимательно обнюхал, но есть не стал, он продолжил ходить за хозяином, ожидая, не перепадет ли что еще.

Опять переключившись на «Второй», Герман сверился с часами и пошел собираться: до работы сорок пять минут, но если идти пешком, это не так и много.

Улица моментально заставила пожалеть, что теплый шарф остался в прихожей: по проспекту Энтузиастов ползал мерзкий холодный хиус, забиравшийся не только под куртку, но и под форменный джемпер. Герман посильнее натянул вязаную шапочку, а через двадцать шагов еще и набросил капюшон. У дверей Репродуктора он долго не мог выудить из внутреннего кармана пропуск, и толстенький усатый охранник – из бывших ментов – очень по этому поводу веселился. Он настолько откровенно скалился, что Герману захотелось перегнуться через турникет и съездить гаду замерзшей перчаткой по зубам. Сдержался. Все время сдерживаешься, заклинаешь себя: еще пара недель. Пара недель, и ничего этого не будет. Вспыхнет все, как зеленый огонь на Трансформаторных полях, и так же истает. Хочешь запомнить этого конкретного, что ли? Да брось, в самом деле.

В коридорах «Позывного» уже никого не было, дневная смена разошлась по домам, переход в печатный корпус закрыли на засов. Только из вечерней студии слышались голоса, но это как раз нормально, у них еще почти четыре часа вещания.

Герман обошел студии, открывая каждую своими ключами, записал в журнале, что по состоянию на 18:30 «выключенное оборудование обесточено, ЦРУ функционирует во 2-м режиме». Аббревиатура, конечно, козырная. Говорят, когда первый отчет с такой подписью и печатью лег на стол в Старостате, был большой скандал. С тех пор во всех официальных документах сокращения не допускаются, пишут как есть: «Центральный радиоузел». Но для внутреннего пользования ЦРУ так и остался ЦРУ.

Заперев вторую монтажку, Герман свернул в буфет – набрать из титана кипятка для кофе. Двери оказались открыты: тускло горели лампы над выгородкой персонала, кроме того, освещен был и один из дальних столиков. Именно за ним, опершись на одну лапу, а второй водя по разложенным листам бумаги, сидел медведь.

Он казался ненастоящим, как мумия первого Старосты. Большие скругленные уши вертикально вверх, глаза-бусины и шерсть бурыми аккуратными завитками. Все это делало медведя похожим на плюшевую игрушку. Герман не раз замечал, как новые сотрудники осматривают его сантиметр за сантиметром, явно силясь найти заплатку.

Медведя зовут Марф, и он – заведующий отделом политинформации. Говорят, чуть ли не самый старый сотрудник «Позывного», но кто его знает, может, и врут. Сам Марф разговоры о прошлом не поддерживает. Линейщики то и дело пытаются развести его на ля-ля, но толку ноль. Про времена Федерации, как и про медведей, от Марфа можно услышать только в эфире. В передачах он очень сознательный: осуждает там, кого следует, высказывает недоверие… даже притворно негодует. Хотя, может и не притворно – поди пойми. А вот за пределами обитого пробкой «аквариума» студии №2 Марфа сознательным или раздраженным видеть не приходится. В миру он однообразно скребет карандашом у себя в тетрадке, в одиночестве пьет чай у крохотных иллюминаторов радийного буфета. Или сидит, глядя стеклянными глазами в стену – ведет обычную жизнь плюшевого медведя.

Берлога у него, кажется, в подвале.

– Здравствуйте, Марф, – поприветствовал медведя Герман.

Бурые завитки пришли в движение, и на Германа глянули два зеленых глаза. При этом сам медведь вроде бы даже не поменял позы.

– А, Герман Александрович, – пробасил Марф, – доброго вам.

Он приподнял правую лапу в своеобразном «но пасаран», вдобавок еще и мотнув башкой. Обычно даже во время приветствия политмедведь не отвлекается от своих записей, но тут глаза-пуговицы остались нацеленными на нового посетителя. Герман подумал, что Марф решил из вежливости с ним поболтать, но с ходу не сформулирует тему. Он тут же прикинул, что можно поинтересоваться у медведя ситуацией с антарктической нефтяной экспедицией, телевизор вчера что-то бубнил на эту тему. Герман уже хотел заговорить, когда Марф резко отвернулся, взбил лапами ворох исписанных листов на столе, подхватил несколько верхних страниц и с бешеной скоростью унесся. Должно быть, в студию.

Герман пожал плечами. Он прошелся по буфету, выглянул в мутное окно, сел за медвежий стол и взял первый попавшийся тетрадный лист. Бумага больше всего походила на пергаментный свиток – выцветшая и сухая, с какими-то малопонятными письменами она, казалось, вот-вот рассыплется в руках. В нескольких местах слова были обведены кружками, заштрихованы или подчеркнуты волнистыми линиями. Тут и там вклинивались сноски, восклицательные знаки и какие-то полузвезды. Было совершенно непонятно, что могло вызвать столько эмоций у привычно штрихующего лист медведя. И уж меньше всего эта запись напоминала радийный текст.

Герман еще пару минут поразглядывал медвежьи иероглифы, но так и не понял, писал ли Марф на русском, просто чудовищно коверкая буквы, или же на каком-то своем языке. Он впервые задумался, есть ли у медведей письменность. Вроде была, хотя Герману ни разу не доводилось видеть объявление о курсах медвежьего методом экспресс-погружения или, скажем, русско-медвежий разговорник.

Раздумывая над этой странностью, Герман пошел в аппаратную – он любил смотреть эфиры сквозь стеклянный прямоугольник над режиссерским пультом. Это все равно что попасть на сеанс немого кино: можно представлять, что несущие околесицуведущие на самом деле поют «Боже, царя храни!» или читают по ролям «Макбета». А можно самому придумывать реплики и озвучивать утопших в стеклянном «аквариуме» на любой лад…

Однако эфир у Марфа оказался на редкость скучным: медведь монотонно зачитывал какие-то списки давно забытых предателей, Герману отчего-то запомнилось не то имя, не то прозвище – Сыромяжка. Слушать это не было никаких сил, Герман вопреки обыкновению сделал обход и еще раз расписался в журнале – теперь уже за время последнего блока информационно-политического вещания. После Марфа еще раз новости, потом гимн и анонсы на завтра (коллега Сабиров называет их «домашним заданием»). Финал в 23:30.

Он нарисовал свою подпись в графе «Проверка», подумал, что неплохо было бы во второй половине смены обойти и верхние этажи, но так и не решил, надо ли. Снова сходил в буфет – теперь за чаем, но нашел там только пакетик мерзкого растворимого кофе «Тропики». Кофе не желал становиться однородным и плавал в кружке бурыми комками, от него пахло прокисшим лавровым листом.

Когда медвежья программа закончилась и Марф со своими листками исчез в коридорах, Герман даже с некоторой радостью запер студию, аппаратную, а затем и весь блок. Он ушел в одну из корреспондентских, где обычно и пережидал время до выключения всего радиоузла. В большом ньюсруме, нарезанном деревянными перегородками на крохотные отсеки-гробы, гнездился хаос. Здесь на полу валялись фантики от конфет, оставшиеся со времен царя Гороха рваные магнитные ленты, раздолбанные часы и вырванные с мясом страницы журналов. На журналистских столах можно было найти фигурку крокодила Гены, кучу никчемных довоенных визиток, семечки и шапку корейского земледельца. По одному из невыключенных мониторов бродила заставка в виде зубастой рыбы с ногами и руками. Рыба водила перед собой горящим факелом и время от времени осведомлялась: «Например?»

Герман сел именно за этот компьютер и, покрутившись на неудобном кресле без подлокотников, открыл сетевую папку с завтрашними установками из Старостата. Первой шла тема отсутствия китайского следа в убийствах в Восточном доке. Надо же, как они до сих пор боятся, что народ поверит в этот Китай, который в словаре рекомендуемых ЦРУ выражений предписывается называть «мифическим». Может, он в самом деле есть? Вот был бы номер! За Китаем шла модернизация школьной программы. Затем акцент на канонах нового национального театра. Блоки на темы портовых стачек и учений на Западном полигоне – значит, действительно там много народу погибло. В конце специально для медведя интригующее – «Четыре типа врагов русского народа». Надо будет послушать.

Герман то и дело поглядывал на часы, ожидая, что цифры доскачут до 23:20. Когда до конца вещания осталось четыре минуты, он вышел из ньюс-рума и отправился в главную аппаратную. Здесь, среди огромного склада перемигивающейся аппаратуры, он нанес удар в самое сердце Репродуктора. Введя семизначный пароль во всплывшее экранное меню компьютера, он дал команду «Разрешить остановить трансляцию» и дважды ее подтвердил. Компьютер уступил, и Герман сначала выключил его, а потом стукнул по настенному рубильнику, отчего тяжелая пластиковая ручка уехала вниз.

Радиомолчание, как обычно, отделило ночь от дня. Вслед за его наступлением начали закрываться последние дежурные магазины, на центральных улицах стало затухать освещение, а инфодирижабли, хоть никуда и не делись с площадей, теперь кружили наверху тихими мохнатыми тенями.

Герман тем временем уже был в восточном крыле. Он пролетел дважды поворачивающий коридор, весь в портретах «зубров» ЦРУ, нацарапанных детской рукой. Оглянулся убедиться, что никто за ним не идет, и только тогда сунул в замок ключ, который еще на ходу снял со связки. Нырнул в темную комнату, запер дверь с той стороны, а затем еще и задвинул засов. На ощупь добрался до стола, где громоздилась какая-то аппаратура – два раза перешагивал через ящики и сваленные в кучу старые режиссерские пульты. Включил маленькую настольную лампу, которая тут же разбросала по комнате рваные тени, и наконец плотно задернул оконные портьеры. Так, на всякий случай… Комната приняла вид пещеры с зажженным в дальнем углу небольшим костром, не хватало куска мамонта на вертеле. Впрочем, цыплячья нога в соусе карри – как ее подают в кафе «Моцарт» – тоже могла бы сгодиться.

Цыплячьей ноги не было. В кармане нашлась только горсть сухого печенья «Школьное», которое Герман как-то выгреб из редакционной конфетницы. Он бросил пару печенюшек в рот и попробовал разжевать их с минимальными для себя потерями.

Пройдя к тумбе в углу, рядом с входной дверью, он стащил с нее сначала старый телевизор без задней крышки, а затем кусок запыленной пленки. За пленкой обнаружился потертый пластиковый ящик с кучей ручек на передней панели. Герман вытащил из-под ящика объемный серый сверток и аккуратно распеленал массивные наушники. Он сел прямо на пол, нацепил их и щелкнул тумблером – в левом нижнем углу ящика зажегся красный диод.

В «ушах» гудел космос. Гудел без всякого намека на разумную жизнь, которая, тем не менее, существовала. Герман даже знал, где ее искать. Он принялся крутить ручку настройки вправо – в сторону азиатской частоты. Азия по-прежнему была на проводе. Монотонный голос бубнил что-то чуждое здешним ушам, при этом интонационно подпрыгивая и вроде бы даже смеясь.

– Козлы, – беззлобно сказал Герман и покрутил ручку дальше.

Следующей шла частота местной музыкальной волны. На ней никогда не встречалось ничего путного, но Герман каждый раз на несколько секунд здесь задерживался – сам не зная зачем. Нужная станция была третьей.

– … считаете это результат, профессор? – спросил жирный баритон из приемника, когда Герман нащупал в эфире искомую точку.

– Мракобесие, которое накрыло лучшие вузы побережья, пляшущая сама на себе средневековщина, – да, это вполне результат, – отвечал внушительный бас, – и они еще как следует не проголодались. Экстрасенс-дружины, родноверские ополчения, «Семь седьмиц» – только младенчество чудовища…

Герман зацепил беседу с гостем в студии, самый финал рубрики «Хорошая слышимость» Максима Крамника. Говорили о реформе высшей школы, сертификации преподавания истории и реадаптации. Гость называл происходящее «деградационной революцией». Крамник играл в сторонника «родного стандарта» и хамил почище федеративных ведущих.

Герман слушал вполуха, он ждал новостей в 00:30.

– Вот этот случай с Савинковым, – вспоминал профессор, – старший часовых сдал его прокурорским, и теперь парня судят за чтение детям исторической литературы! Вы вдумайтесь только, как это звучит!

– Не только судят, но и посадят. Что же, по-вашему, закон соблюдать не следует?

– А если вам завтра законодательно запретят чистить зубы или, не знаю, носить носки?

– Смотря для чего. А если не чистить зубы необходимо для спасения нации?

– В «Боко харам» так примерно и говорили. Не надо погружаться совсем-то в абсурд!

– Нет, надо, Яков Александрович, еще как надо! Но продолжим раскопки храма безумия после выпуска новостей.

В эфире забарабанили позывные старой наутиловской песни «Хлоп-хлоп» – фирменная отбивка итогового выпуска.

– В новостях, – глубокомысленно уронил Вечерний Пилот (настоящего его имени Герман не знал): – Старостат Федерации снова вынужден вбросить на внутренний рынок двести триллионов рублей. Никаких официальных заявлений по этому поводу, как обычно, не последовало. По мнению наших аналитиков – их вы услышите в программе Александра Нагорного «Немного личного» через двадцать минут, – кризис федеративной денежной системы очевиден. Кроме того: один из помощников Старосты отправлен в отставку. Его должность упразднена. Через пару минут вместе попрощаемся с товарищем Кузнецовым… Очередная попытка 57-й армейской бригады пройти сквозь Трансформаторные поля провалилась. Наблюдатели говорят о двух-трех десятках погибших. Ну и новости от наших собкоров из-за океана. Это «Отечественная волна». Если вы нас слышите, постарайтесь остаться с нами…

Герман хмыкнул. Эти вот их фразочки – самый смак. Сто раз слышал, а все равно здорово. Лева Семага из линейного шлепает их на самодельные значки, переделанные из детских или партийных. Шрифты подбирает малопонятные, а в угол лепит стандартную картинку. У Германа тоже есть парочка: один с портретом Старосты («Врет как Староста»), другой с галстуком вроде пионерского («Затяни потуже, товарищ!»). С галстуком он пару раз цеплял – когда премию в концертном зале вручали и на новогодний сабантуй прошлогодний. Со Старостой еще не приходилось. Может, на общее собрание…