Цитаты из книги «Комитет охраны мостов»

И Зимний Прокурор тоже про неё знает. Он не торопится. Он подберётся к своим жертвам, когда всем станет не до того. Уже скоро. По одной.

У пекла нет дна, не от чего оттолкнуться, не на что опереться, чтобы остановить спуск в инферно. И вот ты летишь мимо скалящихся чертей, чувствуя, что этот полёт уже никогда не

Я еду домой. Я всегда еду домой, – сказала она, еле заметно улыбнувшись, – даже если сначала приходится несколько лет подождать.

И вот теперь, когда Женя видит такое лицо, она тоже переводит взгляд. Люди с опустевшими лицами для неё – как позапрошлые нелюбимые коллеги, как давние забытые любовники: с ними не о чем не то что говорить – даже молчать. Потому что горе – дело такое; это молчание о своём. И перед общим мемориалом тоже.

В деричу рассказывают, поют в ситабах. Как мальчика ест брат – потому что людоед всегда ближе, чем ты думаешь. Как звери судят друг друга, кто первым пойдёт в вечную ночь, и не замечают, что давно уже сами в неё канули. Как мёртвым шаманам мало ногтей умерших, и они приходят требовать ногти живых. И соседи срезают их у соседей, чтобы не отдавать свои. В сказках и люди, и звери всегда хотят с синими договориться. Хотя заранее известно, что договариваться с ними нельзя.

Молодые и красивые (да и некрасивые тоже до кучи) вызывают острое желание убрать их из поля зрения. Вы́резать из наблюдаемой реальности и вложить обратно в журнал «Esquire», откуда все они зачем-то выпали. Или на худой конец заретушировать до неузнаваемости, чтобы не выделялись из нашей буро-малиновой компании. И щи попроще. И вообще – попроще. И вот эти выбеленные лица, эти брючки на щиколотках, эти фиолетовые волосы. Хотя вот фиолетовые были в какой-то момент у Эн…

В таком городе и в облупленной наркоманской девятиэтажке – они жили в наркоманской девятиэтажке – есть и очарование, и душа, и судьба. Не в убитой квартире с вонючим встроенным шкафом (в нём прежние держали собак), не в загаженном тёмном подъезде. А просто вот здесь. Только тебе открыто, где это «здесь». Это только твоя тайна. Ну, может быть, ещё Эн, раз уж это её город. Он оставил этот город ей. Как она, интересно?

В общем, Новосиб – город юношеской, почти детской влюблённости. Здесь улицы – не улицы, остановки – не остановки, а площади – никакие не площади. Это всё – места встреч, ссор, прогулок на годовщину, нелепых статуй, которые вместе рассматривали, старых магазинов и лавок (которые с тех пор рассыпались в прах), где он покупал Эн какую-нибудь возмутительную ерунду, но всё равно улыбается, вынимая её из памяти. Город – карта былых сокровищ, город – выдуманная страна, где всё знакомо, даже если ничего знакомого уже нет.

Он давно зарекался спорить про «Комитет». Про аресты. Про нацпредателей. Тут никому ничего не докажешь, а ярость потом не оседает, а, наоборот, подбирается к самому подбородку. Ты пытаешься схватить ртом воздух – а вместо этого хватаешь новую ярость. Захлёбываешься ею.

Ну вот что можно сказать чуваку, которого не выворачивает, когда школьниц трамбуют в вонючую сырую камеру за плакатик «Долой оккупацию»? За запись в дневничке? За донос другой малолетней дуры?