Часть 1.
«Чтоб ты сдох, члвк…».

Город спал. Звёзды, не отягощённые облаками, как обычно напевали что-то тихое и колыбельное. Было чертовски приятно вот так, не спеша, брести по пустынной улице и слушать движение воздуха и лёгкий шелест своего плаща. Дойдя до реки, он остановился в начале моста:

– Как всегда ближе к ночи у тебя заканчиваются сигареты. Не любишь ты жить впрок, Диман.

– Так, не любишь или не умеешь?

– Вот только не надо заумных вопросов о бытие. Я просто думаю о паре смачных затяжек.

– Курить бросай, ума для этого большого не надо.

– Отвали, философ…

От потока глубоководных мыслей его оторвала какая-то тень впереди.

– Эники-беники ели вареники, пили сметанку, жевали укроп… Оказывается, не только ты маешься от бессонницы и бродишь сентябрьскими ночами по дрыхнущему городу.

На мосту действительно кто-то стоял. Синие блики луны и звёзд чётко обрисовали женский силуэт. Метрах в пяти от него обозначилась чёрная мужская фигура в длинном широкополом пальто и шляпе «аля голливуд 40-х». Женщина, по-видимому, увидела Диму и стала как-то судорожно и неловко, словно марионетка, движимая невидимыми нитями, перелезать через перила моста.

– Неужели я такой страшный, прямо ужас в ночи? Давеча Татьяна сказала, что, несмотря на мою котиную брутальность, интеллигентный пофигизм и вечную трёхдневную щетину (вот уж насловоблудила), я очень даже симпатичный персонаж, небрежно шагающий по российским просторам… Вот дьявол! Куда же ты так спешишь?

Он подбежал и едва успел схватить женщину за ворот тонкой куртки, резким и сильным рывком перекинул её через ограждение. «Марионетка» при ближайшем рассмотрении оказалась молодой и до-дикости красивой.

– Ну вот, а поэт утверждал, что «глаза в глаза – лица не увидать», – даже в ночном мраке эта «дикость» ослепила. – И такие кошечки,.. хотя больше на пантеру похожа, а может, и на львицу, – волосы вроде цвета пшеницы, пахнут полем,.. и такие прыгают по ночам с мостов. Скверненько, если так дальше пойдёт, некому будет говорить тебе о брутальности и пофигизме.

Она попыталась вырваться и ударила его по лицу. Но он, дёрнув её вниз, посадил на асфальт, при этом бесцеремонно уселся рядом, бросив взгляд в сторону мужчины в пальто. Тот быстрым, чеканным шагом приближался к ним. Проходя мимо, чёрнопальтожник (пальто было конкретно чёрным и длинным, почти до пят) тихим, зловещим голосом выплюнул:

– Чтоб ты сдох!.. Члвк… – прибавил шаг и почти бегом исчез в ночи.

– Что-то твой парень немного агрессивен. Не понял только, как он обозвал меня. Червяком что ли?

Дима обнял её за плечи. Красавица притихла, лишь мелко дрожала, устремив невидящий взгляд в пустоту перед собой.

– Интересно, как мы со стороны выглядим? Милая молодая парочка сидит на середине моста и воркует о любви… на холодном сентябрьском асфальте… Но курить хочется. Бросать надо, но не можется.

Он повернул её лицо к себе и подмигнул:

– Привет.

Она смотрела на него и молчала, смотрела странно и бездонно.

– Я сейчас заблужусь в твоих глазах, словно в лабиринтах Минотавра. Надеюсь, нить одолжишь, Ариадна ночная. Ничего, что я с богиней на ты? Просто обстановка располагает к интимности: ночь, луна, река, мост. Чуть ли не по Блоку: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». А вот табачного киоска нет. У тебя случайно сигарет нет? А впрочем, там, куда ты хотела отправиться, не курят. Мне тут вспомнились строки, некто А.С. написал: «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: Тятя, тятя! Наши сети притащили мертвеца!». Как думаешь, к месту они?

Она продолжала смотреть на него, и непонятно было, слышит она его или нет.

– А ты молодец, медаль за отвагу можно вручать. Я бы не рискнул вот так, как ты сейчас. Вода ледянущая, даже изверги не топят котят в такой холод. Подождала б до мая, а лучше до лета, всё приятней…

– Ты не понимаешь, во что ввязался, – неожиданно тихо произнесла она.

– Некоторые вещи я действительно не понимаю. Вот математиков не понимаю – от интегралов и игреков с иксами в школе волосы дыбом вставали. От политики и нашего бытия в непонимании – как на такой огромной планете кучка властителей из либералов, демократов и прочих «кратов», красных и белых, коричневых и чёрных, голубых и зеленых, а то и вовсе радужных, столетиями, тысячелетиями дурит мозги миллионам миллионов, кормя их байками о счастливом будущем? И, о, чудо, миллионы эти, с аппетитом уплетая полбу иль соевую колбасу, утопая в долгах, безнадёге и нищете, верят во все эти басни. Не понимаю.

Здесь Дима притормозил, поймав себя на мысли, что не к месту словодудит о математике и политике.

– А ведь ты зеленоглазая, – он понял это, потому что и впрямь зелёные глаза уже осмысленно и, пожалуй, с интересом захватили его взгляд. – Смотришь так, будто в плен хочешь взять. Засиделись мы тут с тобой, однако… Но самоубийц я вообще не понимаю. Ты и впрямь считаешь, что, нырнув ночью с моста, наполнив водой лёгкие и остановив сердце, решишь все свои проблемы? Типа нет меня, нет и проблем?.. Это ж как Дарвин со своими макаками на века задурил мозги человечеству. И ты веришь в дурь, что когда-то молекулы случайно собрались, случайно зародили простейшую жизнь с инфузориями, туфельками без каблуков, случайно сложилась цепочка, приведшая к Адаму с Евой?.. А ты знаешь, что сам основоположник этого эволюционного учения был верующим человеком, несмотря на папулю-атеиста, – Дима поправил мягкую прядь волос ночной львицы и, не понимая зачем, но продолжил:

– Ничего у тебя не выйдет, хоть тысячу раз ныряй и захлёбывайся. Бесполезно всё это: остановка сердца, не есть смерть, и трупик твой холодный и синий – отнюдь не всё то, что ты из себя представляешь. Умереть по-настоящему не так просто. И если суждено тебе когда-либо несуществование, то не твоё желание будет последним и определяющим.

Он поймал себя на том, что уже не сам прижимает ночную красавицу к себе, а та тихонько прильнула к нему. Нахлынуло раздражение, непонятно на кого направленное. Он посмотрел на небо:

– «Открылась бездна, звёзд полна,

Звездам числа нет, бездне дна».

Появилась возможность излить досаду на великого Ломоносова:

– Чёрт бы побрал Ломоносова с его числами и математикой, а ещё поэтом и философом считается, – однако за такое чертыхание на достойнейшего россиянина, сделавшего для Россиюшки несравнимо больше, нежели сам Дмитрий, ему стало стыдно, вернулось раздражение, реально направленное на самого себя…

– Откуда ты знаешь про смерть? – это был голос настоящей женщины.

– Что-то не хочется мне больше говорить о мрачном, особенно с обладательницей такого неземного голоса…

Она перебила его:

– Ты спас меня. Теперь «они» от меня отстанут… У «них» была только одна попытка. «Они» теперь бессильны передо мной. Но с этого мгновения «они» возьмутся за тебя…

Она протянула руку к его шее и вытащила гайтан с нательным серебряным крестиком:

– У тебя есть крестик и иконка с батюшкой Николаем. Это хорошо. А чёрный назвал тебя так, как ни я, ни ты не сможем произнести, только «они» могут… Четыре согласные буквы ч, л, в, к – «члвк». В этом слове для «них» отсутствуют гласные. «Они» способны их сглатывать, сжирать, превращать в пустоту… Поэтому ты не понял, что он сказал. Мы все для «них» «члвк» и «лд»… «они» пытаются лишить нас гласа… Слова… души, превратить нас в мёртвые души…

Её глаза, её глаза… глаза женщины, таких он никогда не встречал. Он поймал себя на мысли, что тонет в них. Впору было окрестить эту ночь в ночь утопленников:

– Кто-то тонет в озёрах-морях,

Кто-то в женских глазах-янтарях.

Строчки пришли сами собой – в ряду «шедевральных» димановских стишков прибыло.

– Ладно, хватит о водной стихии и Дарвине с Ломоносовым. Прощаться пора. Я не гожусь на роль ангела-хранителя. Хотя ты вроде как молвила, что я тебя спас. Выходит, я ангел-спаситель. Обращайся если что, только предупреди заранее: где и когда решишь понырять, – он встал и, чтобы не произносить очередного абсурда, повернулся к ней спиной, вздохнул полной грудью и пошёл, но вдруг услышал:

– Роль ангела-хранителя не твоя… таковым станет друг твой православный с иудейскими корнями… Я буду ждать тебя. Уверена, ты понравишься пантерам… И в следующий раз захвати гайтан с Божией Матерью для меня…

Он прибавил шаг. Уже вне моста резко остановился и обернулся. Женский силуэт в его плаще постепенно растворялся в ночных огнях спящего города.

В сумке зашевелилось Счастье. Дима опустил её и открыл:

– Что, лохматый, не спится?

Кот зажмурился, потянулся и с тигриным достоинством стал выбираться из баула.

– Сам пойдёшь, белое Счастье? Ну, давай, разомнись.

Так они и пошли по спящему, пустынному сентябрьскому городу – крепкий мужчина без плаща и белый здоровенный кот с чёрным хвостом.

Три часа ночи. Идти домой не хотелось. Правая рука, проявив инициативу, достала мобильник. Заспанный женский голос невнятно что-то пробормотал.

– Здравствуй, Танюша, – ответил он, стараясь скрыть ночную безынтонационность. Наступившее молчание принял как само собой разумеющееся. Хорошо молчим, а главное, в тему. Однако Татьяна прервала эту «тему»:

– Привет, бродяга с белым Счастьем. Меньше всего ожидала услышать тебя. Всё странствуешь со своим огромным усатым монстром, чеканишь и ставишь с очкастым добряком Изей надгробья на могилки? Сегодня кому ставил? Наверное, генералу какому-нибудь? Хотя, возможно, и бомжу крест чинил, ведь твой альтруизм неизлечим. Как там твой верный Счастливчик? Всё растёт и умнеет? Я боюсь его – иногда кажется, что он вот-вот заговорит, причём твоей интонацией и голосом, – она не смогла скрыть затаённой обиды, пытаясь облечь её в лёгкий сарказм.

– Прости, Татьяна, я, по-видимому, не вовремя. Спокойной ночи.

– Постой, не отключайся… я жду тебя… очень жду…

Дверь в квартиру была открыта. Таня в летящем розовом халатике сидела в гостиной и курила. На маленьком журнальном столике стояла начатая бутылка коньяка, рядом лежали сигареты, блюдце с дольками лимона и шоколадка. Он молча сел напротив и прикурил дармовой америкосовский дымный продукт. Кот по-хозяйски вошёл следом и запрыгнул ему на колени, нагло посмотрел в глаза, не выпуская когтей, соблюдая табу, развалился и затрещал, как трактор.

Они сидели и молча смотрели друг на друга.

В последнее время в ритме жизни Дмитрия, пусть и не суетливом, но не лишённом некой динамики, стали всё чаще возникать паузы. Они, пожалуй, стали его накрывать всё чаще и чаще. Они вот так просто заходили к нему, словно туркмены-аксакалы с чайником и пиалами зелёного чая, садились рядом, смотрели на него и мудро молчали… Паузы в словах, паузы в этом молчании, паузы во времени и вне времени. Работай он на телевидении, он мог бы стать лучшим мастером по паузам, настоящим паузменом, даже Якубович отдыхает.

Правда, на ночном мосту сегодня его говорливость про бытие несколько «перегрузила» и победила эту любовь к паузам.

В зале солидно тикали настенные часы, на коленях несолидно храпело Счастье. Под эти тиканье и храп он незаметно для себя задремал.

– Ну, ты даёшь! – голос Татьяны вернул его из царства наступающего Орфея.

– Я, кажется, задумался, прости. Ты очень соблазнительно выглядишь. Я восхищён, белый тоже, мы восхищены.

– Хочешь сказать, изголодался?

– Как ты угадала? Мы с чернохвостым не ели с раннего утра.

– Скотина ты, Дима, – Татьяна устало откинулась на спинку кресла. При свете ночника она, действительно, выглядела великолепно.

– Поднял меня среди ночи, сидишь, издеваешься, кот нагло трещит… Но, знаешь, я рада тебя видеть, даже Счастье твоё десятикилограмовое терпеть готова.

Услышав о себе такую явную лесть, котище вмиг перестал храпеть. Дима встал, неделикатно уронив белый «наколенник», подошёл к женщине и опустился у её ног, обнял их. Десять килограммов счастья обиделись и вальяжно ушли в спальню Татьяны.

– Прости, я не то говорю. Я и вправду скотина, считай хоть бараном, хоть быком, только козлом не надо.

– Разница-то какая, все рогатые?.. Ты останешься?

– Да, но если честно, есть хотим, того же барана целиком…

– Сейчас принесу, зови своего монстра, для него есть сметана и ветчина, прости, его любимой индюшатины нет, знала б заранее, порадовала бы.

Татьяна ушла на кухню и стала там по-женски греметь посудой. Дима взял телефон, набрал Изю. Заспанным голосом ответила Тося:

– Слушаю.