© Стахов Д., 2019

© Издательство ООО «АрсисБукс», 2019

© Дизайн-макет ООО «АрсисБукс», 2019

1

Ранней весной я окончил медицинское училище. Меня распределили на дезинфекционную станцию. Из моего выпуска такое же распределение получили еще трое, самые тупые девки, все они позже перевелись в пищевые отделы. Дезстанция считалась плохим местом. Вредная работа. Украсть нечего. Взятки помощнику санитарного врача если и давали, то мизерные. И, как сказали бы сейчас – никаких возможностей карьерного роста.

Располагалась станция за фурнитурной фабрикой, на краю промзоны, у самой окружной. От метро две остановки на трамвае, потом – на автобусе, до конечной у фабричной проходной, дальше мимо заборов – автобазы, базы овощной, склада пиломатериалов, частных гаражей.

Я приехал туда в середине дня. Один, в пустом автобусе. Водитель резко выскочил со своего места, забыв открыть двери. Был очень недоволен, что ему пришлось вернуться после того, как я заорал. В автобусе пахло бензином и обивкой сидений, на улице – оставшимся в тени кустов черным снегом. Припекало апрельское солнце. Из-под одного из заборов вылезла большая собака, приволакивая задние ноги, некоторое время тащилась за мной, ткнулась теплым носом в ладонь, отстала.

Заведующая станцией приняла меня в маленьком кабинете. На стене висел Брежнев. Его левое плечо было шире правого. Линолеумный пол пружинил, стулья у стола для совещаний были разнокалиберными. Отдав заведующей бумаги, я сел без приглашения. Заведующая спросила, где я ошивался три с половиной недели, и я ответил, что в первых числах мая ухожу в армию. Заведующая вздохнула, сказала, чтобы я занес бумаги в отдел кадров и шел в автоклавную, к инструктору-дезинфектору Гольцу.

Гольц первым делом спросил – на хрен мне такая работа? Я сказал ему то же самое, что и заведующей. Гольц поинтересовался, как меня зовут и моей фамилией и заметил, что я какой-то странный еврей – не только блондинистый и закончивший медучилище, но и ждущий призыва в армию, – на что я заметил, что отец моей матери, мой дед, был поляком, а отец – немец, хотя, строго говоря, по галахе я действительно еврей – мать моя считается еврейкой, раз ее мать, моя бабушка, потомок знаменитого раввина Ландау, но в паспорте мать записана русской, это ей посоветовали сделать при получении паспорта, после войны, но мой отчим настоящий, беспримесный еврей, бывший офицер МГБ. Гольц, несколько ошарашенный такой откровенностью, сказал: «Нормальный компот. Как у всех. Переодевайся, поможешь с загрузкой».

Гольц воевал, был награжден орденами и медалями, которые у него забрали – он застрелил из трофейного пистолета жену, говорил, что случайно; когда мы выпили еще, намекнул, что умысел грохнуть блядовитую сучку все-таки был; когда я выгружал его из такси, признался, что застрелил жену с огромным удовольствием и сделал бы это снова; на кухне, когда мы допили привезенную с собой бутылку, поведал, что сам он – русский, инородческая фамилия от прадеда, прибалтийского немца, московского аптекаря, что фамилией следовало гордиться, а она мешала всю жизнь, которая прошла глупо и бесполезно.

Между нами сразу установились очень близкие отношения. Быть может, он видел во мне сына, которого у него никогда не было. В его квартире стоял тяжелый дух, особенно сильный на кухне. Гольц увидел, что я пытаюсь понять – откуда он идет? – и снял тряпку со стоявшей в углу клетки с большой серой крысой, сказал, что это крысиный король, крыса-каннибал, любимый его питомец. Гольц открыл шкафчик, достал заначку, мы выпили по полстакана, и Гольц заснул за кухонном столом, подпирая голову большими кулаками, потом уронил голову на столешницу, приклеился щекой к липкой клеенке. Я присел перед клеткой с каннибалом. У него была короткая гладкая шерстка, большие черные глазки, очень длинные усы, полуобгрызенный хвост. Попискивая, каннибал кружил по клетке. Мне захотелось погладить каннибала по сытому бочку, я уже почти просунул палец меж прутьев, но Гольц, не поднимая тонких век, предупредил: «Отгрызет на хер!»

Я приехал домой поздно, мать ругалась с отчимом, отчим по обыкновению сидел в кресле, вертел в крепких узловатых пальцах очки для чтения, мать ходила кругами по гостиной, часто спотыкаясь о неровности дорогого ковра. Услышав меня в прихожей, отчим, не глядя в мою сторону, поднял руку, мать сказала, что макароны и котлеты надо разогреть, но потом, споткнувшись еще раз, тяжело вздохнула: «Я больше так не могу!» Макароны и котлеты остались нетронутыми на плите, я прошел в свою комнату, заснул не раздеваясь, наутро поехал на работу.

Несколько дней мы с Гольцем обрабатывали одежду пациентов туберкулезного санатория, потом ездили морить клопов. Гольц обещал показать в деле крысу-каннибала, каждый вечер мы выпивали, а как-то утром я проснулся в едущем по шоссе автобусе, рядом сидела моя тогдашняя девушка Валя, которая, увидев, что я открыл глаза, свинтила крышку с термоса и налила в нее что-то горячее.

– Что это? – спросил я.

– Кофе, – ответила Валя.

– Куда мы едем? – спросил я.

– В Вышний Волочек, – ответила Валя. – У меня же там тетя…

Валя хотела выйти за меня замуж. Девственность она потеряла с одноклассником, на школьном вечере, на столе в радиорубке. Ей не понравилось. Полтора дня, которые мы зимой провели у меня – отчим с матерью уезжали в дом отдыха кататься на лыжах, – произвели на Валю благоприятное впечатление, но день призыва приближался, в московском ЗАГСе ждать надо было минимум месяц, а Валина тетя как раз служила в ЗАГСе и, как наивно полагала Валя, могла нас зарегистрировать, по-родственному, вне очереди, пойдя против правил, должностных инструкций и воли Валиных родителей, которым я не очень-то нравился.

Видимо, после очередного выезда на клопов я так напился с Гольцем, что согласился на поездку в Вышний Волочек. Валя была очень милая. Спрятав термос, она прижалась ко мне. Ее волосы пахли пылью и здоровьем. Валя прощала мне все или почти все, этим она отличалась от бывших до нее и тех, кого мне предстояло еще встретить.

Мы приехали в Вышний Волочек, но понимания у Валиной тети не нашли. Я ей тоже не понравился, Валю она разругала, позвонила Валиной матери, та потребовала, чтобы дочь немедленно возвращалась – Валина мать была преподавателем общественных наук в готовившем электриков ПТУ, когда пила чай, полоскала рот отпитым чаем, была маленькой, круглой, Валя была тонкой и высокой, но грудью – в мать, ее груди были нацелены чуть в стороны, их дерзость не вязалась с Валиным покладистым характером.

Когда я ушел в армию, Валя плакала, собиралась приехать ко мне в часть, но потом перестала писать. Вернувшись, я узнал, что она вышла замуж за профессора института, в котором училась, профессор был старше на сорок лет, женитьба на студентке обошлась профессору в выговор по партийной линии, который он пережить не смог и в одночасье помер. Валя досталась профессорскому аспиранту, но тогда, в Вышнем Волочке, я на нее даже обиделся: мне надо было травить вредных насекомых, а тут такая незадача, да еще жажда, и денег было в обрез.

Я спросил у Вали – какой сегодня день недели? Мы сидели на лавочке в сквере за памятником Ленину. Ленин был в полупальто, правой рукой будто приглашал к танцу и вид сзади имел совсем не вождевой. Лавочка была покрашена по старым слоям, новые уже лохматились. У Вали на коленях лежала булка в сахарной пудре, у меня в руках была бутылка сладкой воды «Саяны». Валя отщипывала от булки кусочки, ее пальцы и губы были в сахарной пудре, я пил теплую, шибающую в нос воду, и Валя сказала, что сегодня среда.

По средам мне полагалось навещать бабушку. Бабушке тогда было уже за восемьдесят, она ходила по магазинам, готовила еду на кухне коммунальной квартиры, не реже раза в неделю ходила в душевой павильон в Староконюшенном, но по средам я забирал в магазине «Табак» на Арбате подготовленный для нее сверток с табаком и папиросными гильзами. Я позвонил бабушке с переговорного пункта. Трубку сняла соседка Алифатова, я так себе и представил ее – в розовом халате, на волосах бигуди, сигарета «Ароматная» прилипла к нижней губе. Алифатова громко крикнула вглубь квартиры: «Исааковна!» – бабушка подошла к телефону и сообщила, что товарищ Шихман – так она всегда называла моего отчима, – по просьбе моей матери собирается искать меня через старые связи.

– Да еще суток не прошло! – сказал я.

– Ты не появлялся с пятницы, – сказала бабушка. – Ты вообще где?

– В Вышнем Волочке…

– Зачем?

– Приехал жениться…

– Женился?

– Нет. Не получается…

– Ну, раз ты между Ленинградом и Москвой, заедь в Колпино, к моему племяннику Владимиру. Он написал с полгода назад, что нашел фотографии твоего деда. Чудом сохранились. И какие-то вещи. Будто бы принадлежавшие Андрею. Твоему деду. Забыла какие…

– Но у меня нет его адреса. И денег мало.

– Когда тебе в армию?

– Тринадцатого. Тринадцатого мая.

– Деньги вышлю. Схожу за табаком и вышлю. Телеграфом. Адрес простой – сойти с электрички, встать лицом к лавке, раньше там торговали керосином, не знаю – чем сейчас, и по левую руку от лавки девятый дом. Запомни – девятый…

Деньги от бабушки я получил только на следующий день, пришлось вновь ночевать у Валиной тети, я спал запертый на кухне, Валя пыталась ко мне проникнуть, была поймана, обругана и тоже заперта. Валя увязалась за мной в Колпино. Тетя, уверенная, что мы возвращаемся в Москву, дала немного денег и сверток с пирожками и большими домашними котлетами. Водитель автобуса «Вышний Волочек – Ленинград» высадил нас на обочине Московского шоссе. Было около трех часов дня. От пирожков с капустой распирало живот. До станции Колпино нас за рубль подвез водитель хлебовозки.

Женщина с авоськой, в которой был батон и два пирамидальных пакета молока, сказала, что лавку давно ликвидировали, теперь за керосином приходится ехать на автобусе, попросила передать Петру Каморовичу, чтобы он сдох, узнав, что мы к Каморовичу Владимиру, этому моему дяде попросила передать привет.

В одну из табачных сред бабушка рассказала о колпинских родственниках. У деда было два брата: старший – Владимир, умерший в конце тридцатых, младший – Петр, погибший на войне, в Ижорском батальоне. Мой дед, Андрей Каморович, был средним. У Владимира был сын Петр, у которого было двое сыновей, мои братья Борис и Петр, оба старше меня, Борис почти на двадцать лет. Я их никогда не видел, знал только, со слов бабушки, что Борис большой партийный начальник в Ленинграде, что ему прочат серьезную карьеру, а Петр со странностями, шахматист. Нашедший фотографии деда Владимир был сыном погибшего Петра, младшего брата моего деда, и продолжал работать на Ижорском заводе, в горячем цеху, хотя давным-давно мог выйти на пенсию.

– Как ты все это запомнил? – спросила Валя.

– У меня хорошая память, – сказал я.

– Ну и как зовут мою маму?

– Э-э… Нина… Нина Витальевна…

– Вадимовна, – поправила Валя.

– Да! Вадимовна! Прости…

Девятый дом от того места, где прежде была керосиновая лавка, стоял в глубине сада, за высоким забором. Калитка была заперта изнутри. Я перелез через забор, откинул щеколду, впустил Валю. Стоило мне запереть калитку вновь, как мы услышали «Стоять где стоите!», обернулись на голос и увидели невысокого старика в очках с толстыми стеклами. В руках у старика была двустволка. Он был в коротких сапогах с широкими голенищами, похожих на пижамные штаны, армейском кителе без погон и петлиц. Его редкие седые волосы торчком обрамляли лысину, впалые щеки были покрыты густой щетиной. Стволы были нацелены прямо Вале в грудь. Из-за плохого зрения старик стоял к нам очень близко. Валя протянула руку и отвела стволы в сторону. Старик описал ружьем дугу, направил ружье на меня.

– Мы к вам, Владимир Петрович, – сказала Валя. – Здравствуйте!

– Здравствуйте, – ответил старик, делая полушаг вперед и почти упираясь стволами в меня. – Я Петр Владимирович. Вы ошиблись.

– Вы дядя Петр? Я внук Андрея, сын Эры, – сказал я.

– Внук Андрея?

– Да, мы приехали за фотографиями, которые нашел дядя Володя.

– Он мне ничего не говорил. Он ничего не говорил. Внук Софьи? Помню. Софья жива? А… Володя придет вот-вот. Эра… Помню. Беленькая такая. Любила козье молоко. У нас тут была коза. Съели. Давно съели. Володя ничего не говорил…

Старик опустил ружье. Трудно было понять, куда он смотрит. Старик сплюнул себе под ноги, нить густой темной слюны повисла на подбородке.

– Володя придет, – сказал старик. – Вот-вот придет… Скоро…

…Примерно лет через десять – двенадцать я приехал в Колпино с лекарствами для Володи. До этого мы виделись раза три – четыре – я приезжал после армии, просто так, расслабиться, он – когда умерла бабушка, я – когда он отмечал восьмидесятилетие и еще через пару месяцев после юбилея, его забрали с непроходимостью, мой племянник позвонил и сказал, что Володя хочет меня видеть.

Тогда он, уверенный, что из больницы не вернется, передал мне последнее, что у него осталось от моего деда, – маленькую трубочку с обгрызенным мундштуком и шахматную доску, которую, как уверял Володя, мой дед сделал в Шлиссельбурге. Доску и трубочку Володя хотел отдать, когда мы были у него с Валей, но забыл, а я не напомнил. Бабушка была расстроена, просила хотя бы описать доску – дед был неплохим шахматистом, и расстроилась еще больше, узнав, что я ее не видел. Доска, как оказалось, была сделана ловко, на ней, купив набор дешевых пластиковых фигур, я разыгрывал этюды, трубочку пару раз раскурил, но она очень горчила.

Лекарства доставал клиент, у которого на даче успешно поработали перешедшие по наследству от Гольца крысы-каннибалы. Все они носили имена Акелла или Тарзан: Акелла-восьмой, Тарзан-одиннадцатый. Вместе с крысами я работал в кооперативе. Кооператив назывался «Экстра-К». «К» означало «клининг». Уборка по-английски. Рулили в кооперативе сомнительные личности, но в мои дела они не встревали. Крысы приносили стабильный доход, а с крысоводом – так меня там называли, – никто связываться не хотел. Меня считали прибабахнутым. Я попросил закупить специальную измерительную аппаратуру. В кооперативе посмотрели смету, сказали, что таких денег нет, но потом деньги нашлись, аппаратуру закупили, и другие работники спускались ко мне в подвал посмотреть на чудо техники и заодно выпить.

Володя почти не вставал после инфаркта, к тому же у него оттяпали значительную часть пораженного раком толстого кишечника, был он худ, скулы торчали, огромные кулаки уже не сжимались, когда он о чем-то эмоционально рассуждал, страстность его ушла, остались только польские сарказм и насмешливость. Он обретался в маленькой комнате, в трехкомнатной квартире младшей дочери, моей сестры, старый дом за какие-то гроши – расширялась полоса отчуждения железной дороги, – был выкуплен властями. Помимо лекарств, я привез упаковку французских калоприемников, бывших тогда еще большим дефицитом, чем обезболивающее. Обезболивающее я тоже привез. Володя сам открыл дверь. На нем был короткий больничный халатик с завязками сзади. Я помог ему помыться, показал, как приладить калоприемник. Это оказалось простым делом. Он лег, я сел рядом с узкой койкой. Володя попросил плотнее прикрыть дверь в прихожую: «От меня воняет сильно, – сказал он. – Ты как? Терпишь? Я-то сам принюхался…»

Володя говорил, что откажется от новой операции, говорил, что к пятидесятилетию работы в горячем цеху Ижорского завода ему была прислана медаль и талон на продуктовый заказ, несомненно – стараниями племянника Бориса, занявшего в Смольном важный кабинет. В заказе были гречка, печень трески, колбаса, зеленый горошек и ананас кружочками, в банке. В каждую нашу встречу Володя вспоминал, как воевал в Ижорском батальоне, вместе со своим отцом, таким же ополченцем. Он смотрел в потолок. Скашивал взгляд на меня, его бледные губы были покрыты кровавой корочкой. Он слово в слово повторял историю о том, как они побежали в атаку, как стоявшие против них испанцы выскочили из окопа и бросились к низкорослому березняку, а стоило доблестным воинам 72-го пулеметно-артиллерийского батальона – одни трехлинейки, какие там пулеметы и пушки! – перепрыгнуть через вражеский бруствер и с криком «ура!» начать преследовать врага, как им навстречу поднялись здоровенные, пьяные, вооруженные саперными лопатками и ножами норвежские эсэсовцы, и один из них, уклонившись от Володиного удара штыком, снес лопаткой голову его отцу.

Я ждал продолжения, но Володя молчал. Он должен был рассказать, как вторым выпадом все-таки вогнал штык в грудь норвежцу, как потом, держась за пропитанный кровью воротник, потащил к своим позициям отцовское тело, а голову нес в каске, словно порцию каши от полевой кухни к дому, тому самому, что теперь был разобран по бревнышкам ради расширения полосы отчуждения Октябрьской железной дороги, к дому, где, в двух километрах от передовой, в подвале сидели его жена, тетка Вера, со старшей дочерью, беременная дочерью младшей. Он носил кашу каждый день.

Во всей этой истории мне нравилась часть про тетку Веру, которая прожила в подвале больше года и по нескольким дореволюционным самоучителям выучила испанский и немецкий языки, а вот деталь про отрубленную голову в каске всегда казалась искусственной. Я знал, что Володя ничего не придумывал, у него, в отличие от меня и моей матери, которую он очень любил, было плохо с фантазией, он был всегда и во всем честен, он знал в жизни только работу, тяжелую заводскую работу, читал «Правду», разворачивая газету, неизменно повторял «Посмотрим, что пишут большевики!», но я, тем не менее, думал, что Володя все это сочинил, и думал так до того самого летнего дня, когда сидел у его железной кровати, а он лежал, такой худой, легкий, умирающий.

И вдруг Володя вспомнил Валю, наш с ней к нему приезд. Валя ему очень понравилась. Вернувшийся с завода Володя собирался тогда ужинать тушенкой с макаронами и кормить нас тем же, но Петр пустил нас в дом, Валя приготовила два салата – один из горошка с яйцом и жареным луком, второй из морской капусты, которую ни Володя, ни я терпеть не могли, а у Вали получилось очень вкусно, в холодильнике Валя нашла фарш, сделала котлетки, такие маленькие, которые плавали в масле и просто таяли во рту. Мы сидели за столом, Валя подавала, мы выпили по семьдесят грамм из граненых рюмок на низкой ножке, Валя пригубила, спросила – почему с нами не выпивает тот старик, что целился в нас из двустволки? – извинилась за то, что забыла его имя-отчество, и Володя сказал, что брат его, Петр, Петр Владимирович, давно спит в сарайчике, а пить ему нельзя – у Петра от водки по чердаку гуляет ветер.