Глава 3. Назвался гвоздём – забейся!

Полковник Крыжопый Селиван Маркович оказался усталым усатым мужчиной с животом навыкате. С шелковистой залысиной и аккуратно подстриженным и уложенным подлеском. С кантиком, как говорят в армии, пусть и по другому поводу.

– Сначала у человека растут волосы, – шепчу я в ухо Ма́зуту, ближайшему в шеренге, – а потом начинают расти вылысы.

Кирка скрючился и, икая, передал шутку дальше по строю. То есть – Лёнчу. Тот расплылся в улыбке опытного плутоватого кота, заполучившего на халяву жирную рыбёшку.

– Отставить разговорчики, – прошептал майор.

Полковник Крыжопый не обращал никакого внимания ни на нас, ни на майора, ни на отдраенный по случаю пол, ни на тупящего на отливе голубя. Он смотрел в окно. Поверх голубя. И, вероятно, поверх всей материальной вселенной. В белёсые сферы над лесом антенн. В душе полковника потихоньку воцарялся мир. Накануне он отразил субботний ответный визит дружбанов-полковников из Генерального штаба. Персонально употребил около литра водки, если не считать пива, которого было с избытком. С утра он принял стакан рассола. Улучшение настроения было неизбежным. Осталось только дождаться этого момента. А до срока ничем себя не выдавать.

Не то чтобы мы валились с ног, но правда жизни заключалась в том, что отбиться в пол-одиннадцатого, как приказал майор, оказалось нереально. Как и в полночь. И даже в час ночи. Парадная форма изрядно попортила нам нервы. События происходили в ленинской комнате, под самую тихую толику звука телевизора, вещавшего «До и после полуночи». Бойцы искололись иголками (две из них сломали). Захламили агитационный стол. Погоны, шевроны, петлицы… Все эти молнии с крылышками (эмблема связистов СА) вызвали в нас полнейшую неприязнь.

Поначалу старались. Строчку клали ровно, выдерживали интервал, следили за натягом нити. Потом качество шитья ухудшилось. А в какой-то момент и вовсе упало. Зато резко увеличилась скорость пришивания знаков отличий. Апофеоз – Кирилл приляпал шеврон на рукав парадного кителя настолько криво и бездарно, что я не удержался, чтобы не сострить:

– Вот гвоздь. Вот подкова. Тяп-ляп – и готово!

Степан помогал нам от души. Без него мы вряд ли вообще легли спать. Ужас опутал члены, когда в начале второго мы осознали, что так и не выучили присягу. Но каптёр заверил, что ничего страшного, пора спать.

Забить на текст присяги было страшно. Но спать хотелось куда как страшнее. Веки клеились, потусторонние голоса в ушах крепли, нахраписто пели оперу. Нелепые сцены в измотанном сознании подменяли реальность. Тихонечко прокрались в казарму. Сотни солдатских душ сопели на все лады. Ворочались, звали маму, всхрапывали, бздели. Общая газификация помещения зашкаливала. Сказывался не только гороховый супчик, поданный на обед, но и соляночка из кислой капусты, поданная на ужин. Галлюциногенный душок витал под сводами, преломляя свет газоразрядных фонарей на плацу, пробившийся в высокие окна без занавесок, в набранные из широких квадратов рамы.

Равиля и меня отправили на второй ярус, как самых мелких. Лёнч, продел худые ноги между прутьями спинки. А Ма́зут так и вовсе чуть не обрушил весьма шаткую конструкцию.

– Потише ты там, – цыкнул я на него сверху.

Да он и сам испугался. Перспектива остаться без кровати его совсем не обрадовала. Аккуратно скрипя пружинной сеткой, он таки пристроил свои бугайские мослы на матрасе и затих.

С утра едва мы успели прочистить закозявленные с ночи носы, как Мордатенков взял нас, тёпленьких, в оборот.

Полковник Крыжопый отвернулся от окна. Пригляделся. Команды «смирно» не было, но мы и без того вытянулись в струнку. Полковник поморщился и чихнул. Потом ещё раз. И ещё.

– Будь здоров, таарищ полковник! – отчеканил Лёнч.

Майор побагровел, а полковник вскинул в удивлении брови.

– Спасибо, рядовой, – негромко разрядил он обстановку и кивнул майору.

– Отделение! Под знамя! Смирррна! Знамя внести!

Ефрейтор Чевапчич буднично внёс в ленинскую комнату на правом плече выцветший флаг СССР на замусоленном древке, а на левом, как и положено по Уставу, боевое знамя войсковой части 61608, которое он одолжил у караула на первом этаже, а может и увёл из-под носа у щемящего³¹ дневального. Прислонил к стене. Скрестил навершия, чтобы не завалились. Подпёр стульями. Отряхнул руки. Потянул за лямку и свалил с плеча видавший виды АКМ. Учебный автомат-конструктор со спиленным бойком.

– Оркестра не будет, – предупредил он. – Но я могу пластинку поставить.

– Отставить пластинку, – поморщился полковник Крыжопый. Видать, башка ещё ныла.

– Есть отставить пластинку, – согласился Степан.

– Здравствуйте, товарищи… бойцы, – обратился к нам Селиван Маркович.

– Здравия желаем, таарищ полковник! – насколько смогли бодро ответствовали мы.

– Вольно, – махнул рукой командир, вновь поморщившись.

Он некоторое время тупил то на Лёнча, то на Кирилла. Мы деликатно ждали. В какой-то высший момент его светлое чело полевого командира исказилось мыслительной судорогой.

– Вы, я смотрю, ребята смышлёные, – тихо продолжил полковник через пару минут. – В глазах ваших читается интеллект. Убеждён, вы прекрасно понимаете значение военной присяги… Не слышу?

– Так точно!

– Вы осознаёте почётную и ответственную обязанность, которая возлагается на военнослужащих, приведённых к военной присяге на верность своей Родине – Советскому Союзу.

– Так точно! – вскричали мы, опережая вопрос.

– Ну и отлично, – согласился довольный полковник. – Приступайте к процедуре, товарищ майор.

Мордатенков утвердил в руках Ма́зута автомат. Ефрейтор Чевапчич распахивает перед глазами Кирилла основательную тиснёную красную папку. Кирка видит заветный текст, набранный крупным кеглем, и заметно оживляется. Он-то уже настроился краснеть и отдуваться за всех первым – ведь присягу никто не выучил.

– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь: быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров. Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество, и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству. Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооружённых Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу мою торжественную клятву, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского народа.³²

И Кирка расписывается в акте, лежащем там же, в папке. Его сменяет Равиль (ну-ну, что ли). Затем я. Последним присягу принимает Лёнч. Он так эмоционально с оттяжкой зачитывает текст, что я чуть не описался. Майор стоит багровый. Ефрейтор прячет глаза от стыда. А вот полковник Крыжопый, наоборот: прослезился. Оказалось, что дешёвый лицедей Лёнч сразил его в самое сердце. Видно полковник давно не посещал театр и был не способен фильтровать дешёвку.

– Бойцы! Поздравляю вас с приведением к военной присяге, – утерев слезу рукавом продолжил ритуал полковник. – А вас, майор, – с политически грамотным и физически развитым пополнением.

Он тяжело сглотнул, смахнул ещё одну слезу, утвердился получше на ногах в огромных начищенных до кодаковского глянца ботинках и сказал речь:

– Присяга, в самом широком смысле, и в данном конкретном случае, воинская присяга вообще, и Союзу Советских Социалистических Республик в частности – это самый главный закон! Такой закон, который и сам господь бог не имеет права корректировать. Конституцию сменить или отменить можно, а присягу нельзя. Есть механизм принятия присяги, но не было, нет, и никогда не будет никакой законной процедуры снятия присяги. Конечно, может случиться личное решение конкретного присягавшего человека об измене присяге, то есть Родине, но это незаконно и является преступлением. Карается законом, порицается обществом, осуждается коллективом. Такой человек обрекает себя не только на муки совести, не только на потерю Родины. Такой человек может быть приговорён к расстрелу. То есть он становится полностью обречённым. Человек, добровольно давший присягу, уже не имеет ни юридического, ни морального права эту присягу отменить, забыть, отложить на потом, заменить другой, в том числе по решению суда, преступному приказу органов власти, при смене власти, желанию каких-либо посторонних лиц или организаций, и так далее. Поэтому, любое действие или намерение человека, давшего присягу и нарушившего её впоследствии по любой причине, является преступлением, а совершивший этот бесчестный поступок становится преступником. Даже, если его к измене присяге и Родине принудили насильно и под страхом смерти, всё равно, человек давший присягу, обязан остаться верным присяге, даже если ему суждено при этом погибнуть.

Мы старательно тянули спины, задирали носы. Проникались торжественностью момента и уже не замечали этих пошарпанных стен, засиженных мухами подоконников, скриплый проигрыватель и раздолбанный автомат Калашникова, даром что «модернизированный». Общая убогость ленинской комнаты отошла на задний план. Мы простили армейцам комизм ситуации. Сатирический запал сменился ощущением приобщённости, а через некоторое время – и вовсе вовлечённости. Энергетика полковника Крыжопого уже не смешила нас. Наоборот, окрыляла и настраивала на залихватский лад… Так, пребывая в лучах его скромной харизмы с уксусным душком, мы полюбили своего хоть и комполка, но всё равно Батю.

– Институт присяги для того и задумывался, оттого и вводился, чтобы присягу не нарушали ни при каких обстоятельствах, никто и никогда. Это долг каждого порядочного гражданина. Присяга – это свято.

На этом полковник выдохся, опустил плечи, щёлкнул пальцами ефрейтору Чевапчичу. Тот опустил иглу на пластинку с гимном СССР. Колонка старенького «Аккорда» старательно проскрипела музыку Александрова от размашистого вступления (кварта), до размеренной коды (трезвучие).

Нас атаковали мураши эйфории. Щекотали под лопаткой, покусывали холку, чесались в носу. Мы плыли омеднёнными и побронзовевшими волнами и морщили переносицы. Кровь превращалась в желатин и замедляла пульсацию. Мы подрагивали от перистальтики и невралгических спазмов, это по нашим мышцам прогуливалось шальное электричество. Что-то важное только что произошло в нашей жизни. Некое событие, истинный смысл которого ещё только предстоит осознать.

Ритуал завершён. Полковник Крыжопый буднично попрощался и степенно удалился. Ефрейтор Чевапчич подхватил знамёна и беззвучно исчез. Майор Мордатенков присел за широкий обшарпанный стол. Расстегнул свою папку из псевдокрокодиловой кожи с помесью волшебного молодого дерматинца. Разложил веером бумаги. Жестом пригласил окружить его. Мы расселись напротив.

Тела с превеликим удовольствием сложились в шарнирах. Колени сняли натяжение с икроножных мышц, пятые точки желеобразно растеклись в углублении стульев, локти долгожданно упёрлись в столешницу, разгрузив позвоночник. Всё же непривычно было стоять целый час навытяжку, не имея к тому ни малейшего расположения или навыка. Проще сбегать шестикилометровый кросс вдоль морского прибоя где-нибудь в Абхазии, чем заниматься строевой подготовкой, да ещё и в самом статичном её варианте. После присяги мы стали другими глазами смотреть на караульных.

– Бойцы. Объясняю правила, – издалека начал майор. – Прежде всего, на гражданке вы остаётесь военнослужащими. Основной документ, удостоверяющий вашу личность – военный билет. Командировочное удостоверение без предъявления военного билета недействительно. А предъявление военного билета без предъявления командировочного удостоверения приведёт к тому, что вы будете задержаны военным патрулём. Поэтому правило первое: всегда и везде но́сите с собой и командировочное удостоверение, и военный билет. Надеюсь, догадываетесь, что утрата того или другого приведёт к печальным последствиям?

Мордатенков пристально заглянув в глаза Лёнчу.

– Да понятно всё, не маленький, – буркнул тот.