На войне, как… – 1

Кубань, захваченные фашистами территории (гауляйтерство «Зюйд-Ост»), 195.. год:

Очередь старенького «дегтяря» рассыпалась горохом долго, пока ее не перекрыли несколько гранатных хлопков. Одиночные постукивали еще немного, каратели добивали выживших, пленных не брали.

Семён, мокрый от пота и вырвавшийся из кольца, привалился спиной к узловатому стволу старого кизила. Жадно хватал воздух широко раскрытым ртом и трясся, смотря на красные ягоды. Кизила здесь, возле Ахтырской, на сопках росло много. Иногда их алая россыпь, порой и не обираемая, усеивала зелень травы красивым сплошным узором. Семён ещё мальчишкой ходил сюда с дедом, собирать их. Давно, полжизни назад, когда вокруг всё было своим.

Внизу, у подножья взгорка, сухо треснуло. Семён дёрнулся, уставившись в непроницаемую тьму внизу. С вечера навалило туч, низких, плотных, не пропускающих ни луны, ни звёзд. Тогда Аким даже пошутил, что де в такую погоду-то никто их искать не станет, это точно. Какой, дескать, полицай в такую темень в лес пойдёт, где того и гляди ещё и дождь начнётся. Осень ведь накатила быстро, как обычно, вода хлестала сплошной стеной. Так что странно было бы ждать незваных гостей, что любят гулять с собаками по округе. Не говоря про их старших коллег из гестапо.⁷

Кто же знал, как оно станет на самом деле? Никто, включая самого командира отряда, регулярно получающего все необходимые данные от своих людей в крае. Да и как можно было ожидать такого?!! Семён ещё раз прислушался к звукам вокруг, отхаркнул липкую слюну и чуть расслабился, приходя в себя. Ноги гудели от бега, сердце трепыхалось в груди, отдавая в висках торопливыми ударами молоточков. Руки и те тряслись… то ли от последствий немыслимо быстрого бега, то ли от пережитого страха. Он подтянул ноги к груди, закутался в плотную прорезиненную ткань немецкого плаща, положив короткий, десантный вариант МП-47⁸ на колени, и задумался.

Молодой, но рано поседевший мужчина, один из тех, за чью голову оккупанты готовы были платить большущую премию, сидел в мокрой от прошедшего ливня траве. Ждал, пока прекратит трястись от иррационального безумного ужаса и вспоминал:

Отряд отошёл на зимнюю базу неделю назад. Организованное в самом начале войны убежище, тогда известное лишь трём лицам краевого райкома и НКВД, постоянно поддерживалось в порядке агентами, оставленными в тылу отходящей армии. Строили, рыли и укрывали его «зэки» из тех, чью судьбу теперь не проследишь и не узнаешь. В борьбе с врагом хороши любые средства, но когда Семён, бывший командиром одной из групп в отряде, узнал про это, то ему стало не по себе. Одно дело, когда землянка, где ты спишь, длинный подземный коридор, или место для засады в холма над дорогой, вырыты собственными руками. И совершенно другое, когда ты узнаёшь, что прямо под тобой могут лежать те, кто всё это сделал.

Семён никогда не был тонким романтиком. Пусть и переехала семья из станицы в город за три года перед войной, и он даже успел немного поменяться. Но жёсткость и жестокость настоящей жизни Семён знал и по рассказам, и по самой жизни. Переезд и учёба в хорошей школе, вместе с детьми тех, кто работал в горкоме и других организациях, не выветрили ничего из вложенного в голову паренька дедом.

Тот, потомственный казак-пластун, в семнадцатом как встал на сторону большевиков, так и держался её до конца. И никогда не скрывал от внучат той жестокой правды, что жила в нём. Семён знал многое. Как рубили в плавнях застигнутых «белых» и их семьи, как расстреливали хутора «кулаков», как потом, после Гражданской, ещё долго бурлила и исходила кровавым потом гордая и непокорная Кубань. А рядом, не собираясь ложиться под «красных», бушевал некогда вольный Дон. И когда на его глазах, из подъезда дома, куда семья переехала, вывели и посадили в «воронок» инженера Фроймана – Семён не удивился. «Воронок» потом зачастил к их дому, украшенному лепниной и колоннами, стоявшему на самой Красной. Брали многих, кого ночью, кого посреди бела дня. После, через несколько дней, недель, иногда через пару месяцев, вывозили и семью очередного «врага народа». А на их место, в опустевшие комнаты бывшего «дворянского» дома, въезжали новые жильцы.

Такие же, как родители Семёна: молодые комсомольцы и коммунисты, дети тех, кто прошёл революцию с двумя войнами, оставил часть себя в кровавых бурях, но не рвался к власти, не шпионил в пользу Англии-Германии-Японии и прочих империалистов. И тогда подросток с станицы не кривил душой и не жалел ни Оськи Фроймана, ни Маши Дёмичевой, ни других новых друзей. Кто же виноват в том, что их папы и мамы не хотели жить в новой стране так, как положено её гражданам. А вот семья Семёна хотела. И он сам хотел.

Рос, учился, занимался спортом. Прыгал с парашютом с вышки в парке, что начали строить на Старой Кубани. Стрелял в тире, выбивая девять очков из десяти постоянно. Занимался боксом. Собирался идти дальше в институт, учиться, стать инженером как отец. Но пришли немцы, и Семён, на глазах которого люди в мышиного цвета форме расстреляли его маму, когда она пыталась завести в подъезд девочку с шестиконечной звездой на одежде, ушёл в партизаны.⁹

Десять лет он провёл в собственном крае, скитаясь по лесам и горам как волк. В своей собственной стране, такие же, как он люди, решившие не сдаваться, постоянно защищались. И нападали сами. Расстреливали полицейские участки и войсковые колонны, пускали под откос поезда с солдатнёй и грузами, подрывали здания администрации и гестапо. Семён был одним из немногих, кто продержался так долго. Тех, кто начал воевать с фашистами одновременно с ним, практически не осталось. Облавы, засады, ловля на живца, предатели. Всего хватало в жизни тех, кто решил бороться до конца и ушёл в лес. А сегодня ночью наконец-таки наши и их. И так, что при одном только воспоминании об этом, Семёна снова начала бить крупная дрожь.

Если бы он тогда не захотел сходить в сортир, если бы не повариха, царствие ей Небесное, Леночка, нажарившая домашних котлет из свежего мяса… Сейчас бы он, скорее всего, был бы уже мёртв, также, как и товарищи, оставшиеся где-то там, далеко.

Часовых «те» сняли быстро и практически одновременно. Это Семён понимал уже сейчас. Потому что те, кто уничтожил отряд вошли в «городок» отряда сразу и со всех сторон. А тогда…

На войне твой «ствол» всегда должен быть рядом. Равно как боеприпасы к нему. И уж как ты выберешься из такой ситуации, как сейчас, когда отвыкший за три месяца рейдов по фашистским тылам организм красного партизана негодовал от нормальной еды – твое личное дело. «Революция» в животе и привела к тому, что Семён даже не смог добежать до нескольких отдельно стоящих деревянных «ватерклозетов», как издевательски прозвали их в отряде.

Сидя в кустах, росших сразу за «его» землянкой, с ПП, прислонённым к стволу ольхи, своей густой кроной закрывающей его от дождя, он был рад тому, что не погнушался когда-то снять с ещё тёплого фрица удобную «сбрую» из кожи и сейчас та не мешала, оттянутая по груди плотно набитыми магазинами. Было немного стыдно за самого себя, но что тут поделаешь, когда вот так вот прихватит?

Со стороны одного из трёх входов в «городок» неожиданно раздался чей-то безумно дикий крик, зависший на одной высокой ноте и неожиданно резко оборвавшийся. Семён насторожился, чертыхнувшись про себя и на самого себя. Чуть позже раздались первые очереди и взрывы. Что заставило его тогда тихо отползти в сторону и не убегать сразу? Скорее всего, въевшийся опыт войны, подсказывающий – нужно увидеть тех, кто напал, и понять то, что следует ожидать. Не кидаться, очертя голову, в бой до того, как не поймёшь весь уровень опасности.

Света в лагере естественно не было. Увидеть что-то Семён смог лишь когда начали полыхать, одна за другой, землянки и несколько палаток, стоявших на отшибе. Увидел, не поверил собственным глазам, но всего через несколько минут сломя голову нёсся через лес. Старался убежать как можно дальше, оскальзываясь и растягиваясь на мокрой траве. Потому что на отряд напали не люди.

Несколько тёмных и гибких пятен мелькнуло в багровом свете от горящего дерева и ткани. Приникших к самой земле, странно отсвечивающих неестественно большими глазами, вооружённых собственным оружием. Семён видел, как две таких твари вытащили из землянки молоденькую медсестру Юльку, опрокинув её навзничь. Как один из них накинулся на неё, рубанув по шее длинной и странно гнущейся рукой. Кровь брызнула таким фонтаном, что даже при скудном свете пожара её было заметно издалека, блеснувшую и немедленно залившую всё вокруг. А потом в широкий красноватый круг света вошёл первый из тех, кто полностью сломал психику партизана.

Высоченный, широкий как шкаф силуэт в длиннополом, кожаном, мокром от дождя плаще. С небольшим круглым шлемом на голове, чем-то вроде больших мотоциклетных очков на лице, отсвечивающих изнутри зеленоватым светом. С большим ранцем на спине, из которого тянулась, еле слышно лязгая, длинная пулемётная лента. Тянулась она к МГ-50, который верзила играючи перебросил в руках, срезав очередью кого-то из ребят. Семён застыл, глядя на это чудо и чуть было не попал сам.

Один из первых, низких, может тот самый, что убил медсестру, повёл головой, как будто принюхиваясь. Застыл на месте, повернувшись в его сторону, Семёна, что-то коротко прошипел. Когда рядом с первым здоровяком возник второй, а ствол МГ в его руках повернулся к партизану, столбом застывшему в спасительной темени кустов, Семён еле-еле успел очухаться. Очереди грянули чуть запоздало, когда он уже нёсся вперёд. Бежал, бросив за спиной погибающих товарищей.

И вот сейчас, сидя на сопке, возможно, той самой, где в прошлой, мирной и доброй (для него) жизни собирал с дедом ягоды кизила, Семён неожиданно для самого себя заплакал. Тяжело, одними глазами, задыхаясь в спазмах сдерживаемых воплей, рвущихся наружу. Ладонью на всякий случай крепко зажал в рот, стараясь не пропустить подозрительного шума. Плакал от собственного стыда, потому что сбежал. От детского страха, который до сих пор жил в нём, когда в голове всплывало запрокинувшееся навзничь гибкое Юлькино тело, из которого бил вверх всё никак не заканчивающийся фонтан крови. Десять лет партизанской жизни неожиданно ушли в никуда, оставив на высоте сопки лишь одинокого и до смерти испуганного маленького ребёнка с автоматом в руках. Дождь пошёл вновь, смешивая капли с каплями слёз, катившихся из глаз Семёна.

Он не расслышал того, как экспериментальный образец боевого антропоморфного разведчика тихо поднялся по склону. Не заметил того, как невысокое и гибкое существо в собственном природном камуфляже тенью скользнуло к старому кизиловому дереву, приметив врага, чей запах вёл его вперёд, выдавая даже через сильный дождь. Смерть пришла к струсившему партизану лишь спустя неполных пятнадцать минут после гибели тех, кого он считал друзьями. Быстрая и очень болезненная. Как всегда бывает при применении моментально действующего гибрида искусственного и природного ядов, попавшего в кровь с помощью выстреливаемой иглы.

– Отличный результат, герр Роецки. – Ханс Зиммер, подтянутый и совершенно соответствующий всем параметрам истинного арийца, довольно кивнул, рассматривая пепелище. – Впечатлен, немедленно по возвращению составлю полную докладную записку в Берлин.

Полномочный представитель гауляйтера Хоффмана, поблескивающий неизменным кожаным плащом, въедавшимся в членов СС второй кожей, покивал еще раз, рассматривая раскладываемые тела партизан.

Собеседник, выглядящий в плохо подогнанном фельдграу недавно призванным, кивал в ответ. Кепи, чересчур большая, съехала на лоб, по козырьку вниз катились капли дождя, но его это не беспокоило. Герр Роецки, как нельзя больше соответствующий стереотипам о странноватых ученых, ждал появления подопечных.

– Нельзя ли в следующий раз, герр штардантенфюрер, выпустить ребят без сопровождения егерей и ваших, мм-м, подчиненных? Хотелось бы наблюдать индивидуальные действия и действия в группе с их личными инциативами.

– Герр Роецки… – Зиммер обернулся так резко, что без слов стало ясно изменение его настроения. – Ваши ребята есть собственность германского духа и торжества нашей науки, и мы ими крайне дорожим. Потому искренне прошу вас, герр Роецки, больше не пытаться заниматься самодеятельностью, как говорят наши русские… хм… друзья. Хорошо?

Тот кивнул, поспешно и невольно втягивая голову в плечи.

– Отлично. За такое понимание друг друга разрешаю вам переодеться в более привычную одежду и по прибытию назад вам не придется быть наказанным за срыв запланированной атаки при ранее не оговоренном выпуске ваших… ребят.

Герр Роецки сглотнул. И… И вдруг радостно, как ребенок, улыбнулся. Зиммер недоуменно шевельнул бровью, но, услышав тяжелые шаги, все понял и оглянулся.

Штурмовики, взращенные этой странной программой, где участвовал вылитая крыса Роецки, возвращались. И даже штандартенфюреру Зиммеру стало не по себе от зеленоватых бликов за очками-масками.