Часть 1
Врата

 
Никто не заметил? Затвор передвинул
И подло, так подло – от пояса в спину.
И пусть надо мною закружатся птицы,
И пусть зеленеют от ужаса лица —
Я мертв, я покойник. Я – падаль.
Зарыть бы поглубже. Да надо ль?
 

А я и не думал, что все окажется так банально просто – шесть зарядов в голову, чтобы человека не стало. Хватило бы, наверное, и одного, но решили – наверняка. Отделение сдвоило ряды, развернулось и затопало к воротам, оставив меня лежать у стены из красного кирпича. В луже собственной крови.

Усталый голос лейтенанта, которому вся эта процедура доставила не больше удовольствия, чем мне, расстрелянному, подавал команду:

– Левой… Левой…

Шагали вразнобой, и лейтенант это видел, но таковы правила – левой. Их можно не выполнять, но – левой…

Расстрельная команда растаяла в створе ворот. Я остался лежать во внутреннем дворике. Абсолютно мертвый. Постепенно коченеющий. Я ждал могильщиков.

Но с могильщиками вечно беда. Их, как медведей, тянет на хорошо вылежавшуюся мертвечину. Мертвечину с запахом. И они могут появиться здесь лишь на следующий день, когда мое тело вздуется на жарком солнце. Могли, конечно, прийти и раньше, но я настроился лежать сутки. Главное, чтобы не было ворон. Эти твари любят выклевывать глаза. Очень. А трупы не любят оставаться без глаз, испытывая при этом не меньше чувств, чем вороны.

Стемнело. Марево знойного дня рассеялось, уступив место хрустальной красоте ночи. Вороны не прилетели. Глаза остались при мне, и я мог видеть звезды. По счастью, мозги выплеснулись на стену, а кровь стекла на землю, так что смотреть мне ничто не мешало.

Звезд было непривычно много. Я еще ни разу не видел столько звезд. И, сколько не силился, не мог различить ни одного знакомого созвездия. Если они и были, то тонули в безликой массе невесть откуда явившихся незнакомых звезд, звездочек и туманностей. Луны тоже не было.

Я слегка удивился. Если при жизни верно уяснил себе состояние смерти, то меня давно уже должны были забрать либо в рай, либо в ад. Но пока никто не приходил. Может быть, вся эта болтовня о загробной жизни – враки? Тогда почему я вижу звезды, почему думаю?

Полночь. Часы на башне пробили двенадцать раз. Дважды в лесу ухнул филин. Я напрягся в ожидании чего-то нового, ощущение чего назойливо заполнило воздух.

Скрип… Скрип… Над каменным зубцом стены появилась чья-то голова.

– Он еще здесь, доктор!

– Бездельники… – откуда-то извне долетел второй голос. Он был недовольным и усталым. – Чумы на их головы не было.

– Что с этим делать?

– А сам не знаешь? Переберись во двор и зацепи за пояс.

Легкая фигурка с несуразно большой головой перемахнула через стену и, цепляясь пальцами рук и ног за неровности кирпичной кладки, принялась ловко спускаться вниз. Создавалось впечатление, что пальцы снабжены присосками – настолько быстро и аккуратно у нее все получалось. Где-то на задворках мертвого сознания заколыхалось подозрение: вот он, черт, собственной персоной. Явно ведь разумен, даром что без рогов и хвоста. На моей памяти никто вживую чертей не видел и достоверно описать не мог. Я, получается, первый. Ведь не человек же с такой легкостью спускался за мной по стене. Ни один человек так ловко не сумеет. Выходит, не врали попы. Что ж, посмотрим, как оно там, на распредпункте загробной жизни. Немножко смущало, что в спутники стенолаза затесался какой-то доктор. Ну, да, может быть, по ту сторону жизни тоже имеются и доктора, и профессура, и академики. Надо только подождать чуть-чуть – и все прояснится.

Между тем существо, спустившись, легкой танцующей походкой приблизилось ко мне и, обвязав веревку вокруг талии, перекинуло свободный конец через ограду.

– Готово, доктор!

Я почувствовал, как тело плотно перетянуло. Наверное, будь я жив, то испытал бы замечательные болевые ощущения, настолько глубоко веревка впилась в мясо. Но я не был жив, и все, что со мной происходило, происходило словно где-то вовне меня. Это как колешь иголкой онемевшую часть тела – чувствуешь, что игла проникает внутрь, но боли не ощущаешь.

Меня подтащило к стене, потом, усилиями оставшегося с той стороны доктора – наверх. Лицо терлось о кирпич, но я, опять-таки, не очень расстраивался – разве может огорчить покойного тот факт, что половина кожи с его головы сотрется о стену? Боли не было, значит, и досадовать тоже не на что. Я воспринимал происходящее абсолютно спокойно.

Следом за мной с ловкостью насекомого карабкался большеголовый. И когда доктор благополучно втащил меня наверх, это странное существо оказалось рядом. Подобрав под себя ноги, большеголовый уселся у моего лица, отчего стал походить на мартышку. Нет, совсем не так я себе чертей представлял.

– Принимай эстафету, – бесцветным голосом истерзанного жизнью человека проговорил доктор.

Большеголовый коротко кивнул и, быстро перебирая руками, подтянул к себе веревку.

Пока он занимался этим, я разглядывал его. Во-первых, потому что заняться больше было нечем, а во-вторых, надеялся хотя бы приблизительно определить, с какой целью меня забирают с места казни таким образом. Потому как пришел к выводу, что пришельцы к загробной жизни отношения все-таки не имеют.

Со вторым у меня ничего не получилось, а вот странное создание я успел изучить в подробностях. Оно этого заслуживало – настолько было необычным.

Больше всего меня поразили глаза. Две огромные выпуклые полусферы, словно выдавленные из глазниц огромным внутричерепным давлением. Окажись они фасеточными, я бы нисколько не удивился – настолько напоминали глаза насекомого. К тому же, светились. Не сильно, но тем не менее – тлели изнутри неярким матовым светом, который заглушал даже мерцание звезд. Так светится гнилушка в ночном лесу. Или, говоря более романтически, их следовало бы сравнить с фосфором, когда он начинает терять свою таинственную силу.

Остальные детали лица на фоне огромных глазищ выглядели настолько незначительно, что с трудом удавалось сосредоточить на них внимание. Маленький и почему-то совсем безгубый рот; скошенный до безобразного подбородок; нос, практически совсем отсутствующий – только небольшой бугорок возвышался над двумя крохотными отверстиями-ноздрями. Вот и все описание его лица.

Волосяной покров тоже отсутствовал. И кожа на голове была сморщена, как ладони у прачки в конце рабочего дня.

Но он не был уродом, нет. Такой мысли у меня даже не возникало, пока я разглядывал его. Он был, по-своему, совершенно нормален. Он был просто другой.

Перехватив у Доктора эстафету, большеговоловый столкнул мое тело со стены и принялся стравливать веревку, опуская ее все ниже и ниже. В первый момент я даже испугался – того, что окажусь слишком тяжелым для него, он не выдержит и я грохнусь на мостовую. О высоте полета представления не было, зато было подозрение, что приятных ощущений он мне не доставит. Даже мертвому.

Однако большеголовый оказался сильным созданием – веревка опускалась медленно, совсем без рывков. Но, когда на моей голени сомкнулись чьи-то – очевидно, Доктора – пальцы, я все-таки испытал облегчение. Потом вторая рука скользнула у меня за пазухой, обвилась вокруг спины, и голос (уже точно Доктора) сказал:

– Все в порядке, Копер. Я держу его.

– Тогда я спускаюсь, – донеслось сверху.

– Да.

Блеснув в свете звезд, мне на грудь сверху змеисто упала веревка, при этом опутав петлями и Доктора, который тихо и устало выругался. Затем, еще раз продемонстрировав свою потрясающую ловкость, по стене быстро спустился Копер. Оказавшись рядом с нами, он отряхнул руки и спросил:

– Пойдем?

– Да, – сказал Доктор, отчаянно пытаясь освободиться от веревки. – Только сначала, будь добр, сними с меня эту дрянь.

Большеголовый молча кивнул и выполнил его просьбу. Доктор, освобожденный от ненужных пут, протянул ему мое тело и проворчал:

– Возьми его.

– Конечно, – малыш Копер снова удивил меня своей силой. Легко приняв негнущееся туловище, зажал под мышкой. Доктор, глядя на него, слегка кивнул каким-то своим, одному ему известным мыслям, развернулся и, широко шагая, направился куда-то в ночь. Большеголовый, довольно бубня, последовал за ним.

Так мы и шли. Вернее, меня несли – бубнящий Копер, замыкающий мини-процессию. А впереди – Доктор, который тоже ворчал себе под нос. Но его ворчание сильно отличалось от довольного лепета большеголового. Доктор был явно сердит.

– Три с половиной тысячи лет! – глухо доносилось до меня. – Ровно три с половиной тысячи лет я должен бегать за этими кретинами, выкрадывать их трупы и возвращать им жизнь. А ради чего? Сказали – надо, и я бегаю по всей Земле, как полоумный, стараясь не выпускать из виду всех четверых!..

* * *

 
Я – раб твой, моя госпожа!
Прикажешь – и сердце вырву,
И съем с острия ножа
В честь новой победы пирровой.
 
 
Я с неба звезду сорву,
К ногам твоим брошу преданно.
И в горле последний звук
Убью, не сморгнув при этом, но —
 
 
Ответь мне, моя госпожа:
Не зря ль запалил искру я?
Сумеешь ли ты не дышать,
Когда пред тобой умру я?
 

Палящее солнце сожгло силы и разум за каких-то два часа. Боль в связанных высоко над головой и натянувшихся под тяжестью тела жилах уже не была такой невыносимой. В определенной степени она была даже приятной – давала понять, что организм еще жив и терпит. Но все равно раб умирал.

Раб был я, и умирал тоже я. За то, что молоденькая дочь моего господина, авгура Гнея Флавия Корвина, знатока гаданий по птичьим потрохам, звездам и прочим приметам, решила, что влюбилась в меня. А может, и в самом деле влюбилась. Это было уже неважно. Плохо было то, что я поддался очарованию ее молодости и стал жить с ней, как с женщиной. Еще хуже, что я позволил себе увлечься и потерял осторожность. И был схвачен на месте преступления. А потом, как наглядный пример для всех рабов, подвешен на столбе, за связанные в запястьях руки. Прямо под палящим солнцем, на Аппиевой дороге – там, где наезженная колея сворачивала к вилле знатного авгура, моего недавнего господина.

Поначалу страшно досаждали мухи и слепни, облепившие тело сплошной массой. От их укусов было нестерпимо больно, и я дергался на столбе, добавляя к этой боли боль в рвущихся суставах рук. Но потом тело вспухло, и на укусы стало плевать. Треснула, выламываясь в плече, кость, и я сошел с ума. Плевать стало на все совершенно.

И вот теперь я висел без сознания – сознавая, однако, что происходит. Я понимал, что умираю, подвешенный на столбе – в назидание всем тем, кто, может быть, лелеет в голове мысли, сгубившие меня. Рабы при виде подвешенного внимали предупреждению и торопились перейти на другую сторону дороги, чтобы, не глядя по сторонам, побыстрее убраться прочь. Великий и мрачный Рим умел заставить бояться себя и свих граждан. А моя маленькая любовница даже не пришла бросить прощальный взгляд на того, кого совсем недавно с таким пылом обнимала.

Знаете ли вы, чем смерть похожа на любовь? Она так же внезапна и неотвратима. И в этот раз она меня не разочаровала. Вдруг стихла боль в искалеченных руках. Стало ясным, как горный родник, сознание. И я бы уже не смог пошевелить ни одной частью тела, даже если бы очень хотел. Однако – совсем не хотел. Слишком приятным было ощущение общего и полного покоя. Не менее приятным, чем прежде – чувство абсолютного беспокойства.

Но покоя мне не дали. Какой-то молодец в коротком военном плаще остановил своего коня напротив столба, вынул из-за ремней, обтягивающих лодыжки, широкий армейский нож и небрежным жестом кинул его в моем направлении. Чуть выше перетянутых кистей. Веревка тенькнула, разделяясь под напором острого лезвия, я упал вниз, ударился о землю и мягко сложился втрое безжизненным телом.

Солдат соскочил с коня, подхватил меня на руки и понес к своему скакуну, на ходу ворча под нос:

– Полторы тысячи лет! Здесь, там, и везде успеть надо, за всеми четырьмя проследить! Как я устал!..

…Самое забавное – то была бесполезная жизнь. Я многое узнал, прислуживая авгуру во время церемоний, мог бы и сам отлично исполнить его роль, но кому нужны гадания, если свою-то судьбу гадающий предсказать не в состоянии? Невозможно это.

* * *

– Как же я устал! – ворчал Доктор. – Оживишь его – и начнутся бесконечные расспросы. Как будто я могу знать, что там задумали Великие! Когда же это кончится?..

– Скоро, Доктор, – весело сказал Копер. – Нынче вы оживите его в последний раз. Знамения были ясные. Четверо впервые собраны вместе. Лента Мебиуса заканчивается.

– Она никогда не заканчивается, – возразил Доктор. – Я в это уже не верю. Мы будем проходить ее виток за витком, и обе стороны будут, как одна, и конца у нее нет. А ты что – не так думаешь?

– Изнашивается все, Доктор! И лента Мебиуса, истершись, порвалась. И закончилась, как заканчивается все в этом мире. Как закончится когда-нибудь и сам мир. А что по сравнению с ним какая-то лента Мебиуса? Знамения были ясные. Этот раз – последний.

– Старый софист, – отмахнулся Доктор. – Откуда тебе знать?..

 
– Будут четверо собраны вместе,
Когда призраки мир наполнят.
Их черед охранять Пределы…
 

Доктор, ты забыл слова напутствия, – неприятно хохотнул Копер.

Доктор появился в поле моего зрения так внезапно, что я удивился его прыти. Удивился и напряг слух. Сейчас должно было прозвучать нечто, что – я это чувствовал! – станет очень важным для меня в ближайшем будущем.

– А я и не знал их, Соглядатай! – грозно сказал Доктор. – Если ты, конечно, помнишь об этом.

– Значит, время еще не пришло. Значит, это я поторопился. Когда выйдут Сроки, ты все вспомнишь, Доктор, – поспешил оправдаться Копер.

Доктор угрюмо промолчал.

Я был разочарован. Я ждал Чего-то. Но, если Что-то и прозвучало, то его важность осталась для меня сокрыта. А это было равносильно тому, что я ничего не слышал.

Странная пара – Доктор и Копер – продолжали идти вперед. Оба молчали, но их молчание было разным. Доктор молчал угрюмо и сердито. Звук, с которым при дыхании воздух вырывался из его ноздрей, говорил о том, что он почти в бешенстве. Но я ему завидовал – он мог дышать. А это уже много.

Копер молчал по-другому. Его молчание было безразличным. В отличие от Доктора, в голове у которого копошились не самые приятные мысли, в большом черепе его спутника никаких мыслей, кажется, вообще не было. Он был всецело поглощен тем, что нес меня.

Странно, но большеголовый, кажется, вовсе не устал. Хотя при жизни я весил под девяносто килограммов, а окоченение, сковавшее тело, должно было сделать его вовсе неудобным для переноски. Но Копера даже одышка не мучила. Ему было все равно, сколько килограммов он несет зажатыми под правой рукой. Мой вес и мое состояние мало трогали большеголового. Мне стало даже немного обидно.

Правда, только немного. Разум мой – странно, правда? мозг, выбитый шестью пулями, остался на стене, а разум все еще не покинул тело – так вот, разум был занят решением куда более важной задачи. Я по-прежнему силился понять, в какое место направляются Доктор и его спутник, куда они несут окоченевшего меня.

Отвечать на этот вопрос ни первый, ни, тем более, второй, не собирались. Идти они продолжали в абсолютном молчании, так что мне оставалось лишь строить догадки да упруго раскачиваться ногами и головой в такт шагам Копера. И так на протяжении всего пути.

А ночь между тем начала заполняться тенями. Это была не такая ночь, какие я знавал до своего расстрела – те ночи были заселены существами из плоти и крови. Нынешняя же, изменившая даже расположение звезд на небе, была иной. И жили в ней иные