Книга издана в авторской редакции

Мнение автора может не совпадать с позицией издательства

В оформлении использованы фотографии из архива автора

© Косырев Д.Е., 2017

© ООО «Бослен», оформление, издание на русском языке, 2017

Царь царей

Ключ ко всему, начало начал, начало этой книги: какой он был. То есть – просто физически; каким образом один его вид, внешность действовали на людей. Хотя еще и голос, то, как он разговаривал…

Вот, например, фильм – документальная теледрама про Дмитрия Шепилова, вышел в 2011-м году, называется, естественно, «И примкнувший к ним Шепилов». Главного героя играет Юрий Васильев из Вахтанговского, и ведь как похоже играет, не говоря об удачном гриме. То есть все похоже, кроме одного – Васильев маленький.

А Шепилов был… не то чтобы громадного роста – 185 сантиметров, но дополнительные пять добавляли волосы, роскошные, волнистые, белого шелка. Седеть они стали еще когда ему было пятьдесят.

Я всерьез познакомился с собственным знаменитым дедом позже, видимо, после 1960 года – поскольку дело было в квартире на Кутузовском, которую он получил в том году; до того в его жизни были ссылка, больницы, бездомность, мы не виделись. То есть в младенчестве-то моем мы с ним тоже встречались, но мне он запомнился только после этого долгого перерыва, в относительно сознательном шести- или семилетнем возрасте, на Кутузовском.

Я тогда настолько поразился оттого, что у меня, оказывается, есть такой великолепный дед, что начал называть его на «вы». Так всю жизнь и называл. Хотя, вроде бы, ближе у меня никого не было.

Итак, громадный, с потрясающей сединой. Толстый? Ну, не худой, но – скорее просто большой. Всегда и везде больше, чем кто-либо в комнате, зале; возвышающийся над всеми. И не только физически.

В том самом фильме мы видим драму маленького человека. А то, что случилось в жизни Шепилова, – это, наоборот, драма великана.

Как они на него смотрели, все, с кем он встречался и общался!

Вот сцена года, наверное, из 1970-го. Мне пятнадцать лет, ему шестьдесят пять. Ленинград; дед взял меня и приехал к давно звавшим его друзьям – походить по театрам. И вот они, его друзья, его круг.

Я только сейчас понимаю, что видел тогда чудо.

Квартира: старая, петербургская, огни люстры рассыпаются по лакированным изгибам черных боков рояля, за бархатными портьерами промозглая ветреная ночь. Они рассаживаются в кружок – Нинель и Аскольд Макаровы, звездная пара, два солиста балета тогдашней Кировки, теперь Мариинки. Поэтесса Ольга Берггольц, маленькая, хрупкая, со вздернутым носиком. Мой дед, я, кто-то еще. И – на стуле, обнимаемом выемкой рояля, – человек странно неприметной для такой компании внешности, как бы никакой. Человек с небольшой, темной и необычно плоской гитарой.

Сейчас будет домашний концерт.

Сегодня, слушая записи, я понимаю, что у этой гитары тембр, который не спутаешь ни с какой иной, и этот маленький старичок, игравший на ней, был удивительным музыкантом.

Его гитару – вот эту самую, считается, что она принадлежала Марии Антуанетте, – слушали Блок, Куприн, Рахманинов. Он с этой гитарой аккомпанировал Шаляпину, когда тот пел в императорской Думе «Кари глазки» и «Что вы головы повесили, соколики?».

Сергей Александрович Сорокин. Великий аккомпаниатор, легенда, но не для всех, для очень узкого круга людей.

Все молчат. Вот высокие струны гитары зазвучали жалобным стоном под ее же отрывистые аккорды на средних струнах (как будто это два инструмента). И вдруг Ольга Берггольц от этих рвущих душу звуков срывается с места и бросается к моему деду, целоваться: «дорогой вы мой Дмитрий Трофимович…»

Сорокин обрывает игру; резко, властно вскидывает руку. И – поразительно – она успокаивается.

А потом он начинает петь.

Я тогда очень хорошо понимал – с таким голосом в то время у него не было шансов оказаться на сцене концертного зала: только среди друзей. Я подумал даже, что так вообще петь нельзя, что же это такое – сдавленный, резкий, странно высокий фальцет металлического тембра, и эти неожиданные страстные вскрики, и умение тянуть ноту почти на шепоте…

Но он пел, и это было почти страшно, потому что невозможно.

И – когда тишина в комнате после нескольких романсов стала почти невыносимой – он запел «Нищую» Алябьева и Беранже.

Не меланхолично, а гневно, с яростью бросал он своим металлическим фальцетом эти фразы:

 
Когда она на сцене пела,
Париж в восторге был от ней.
Она сопер-р-рниц не имела…
Так дайте ж милостыню ей!
 

И вдруг я понял: что-то происходит. Они все, украдкой, смотрели на Дмитрия Шепилова. А тот, со строгим, каменным лицом, сидел, чуть вздернув подбородок, и делал вид, что ничего не замечает.

И вообще, да разве это о нем?

 
Какими пышными словами
Кадил ей круг ее гостей.
При счастье все дружатся с нами,
При горе нету тех друзей.
 

Нету друзей? А кто сидел в кружочек рядом с бывшим министром иностранных дел, бывшим секретарем ЦК, бывшим самым молодым и образованным деятелем послесталинского руководства – а в тот момент всего лишь старшим архивистом и, что страшнее всего, человеком, исключенным из КПСС?

Это сейчас я понимаю, что тогда в Ленинграде и еще десятки раз до и после этого наблюдал уникальный политический феномен, нечто совершенно невероятное. Невероятное для тех, кто думает, что в СССР выгнанный с позором из высшей власти, исключенный из партии человек становился изгоем и сдувался, как воздушный шар.

Ничего себе изгой. Да он год за годом после своей катастрофической отставки в 1957 году, в возрасте 52 лет, был объектом искреннего, но еще и демонстративного обожания людей, которые вообще-то могли за это и поплатиться. И некоторые даже платили.

Но об этой политике чуть позже, у нас вся книга будет пронизана политикой. Пока все же – о внешности.

Почти сразу после смерти Дмитрия Шепилова в 1995 году о нем вышла книга, названная, понятно, «И примкнувший к ним Шепилов». С подзаголовком «Правда о человеке, ученом, воине, политике». Это сборник воспоминаний его родных, близких и не очень близких друзей. Давайте посмотрим на характеристики того самого, важного, если не главного – впечатления, которое он производил на людей. Внешностью и не только ею. Заметим, что одни пишут о фронтовых годах, другие о 50-х, 60-х или 70-х, но общая картина примерно одна и та же.

Владимир Карпов, писатель, автор книги о маршале Жукове, по поводу первой встречи с Шепиловым в больнице в 1977 году: «Высокий, величественный, недоступный. Больные говорили шепотом, словно шипели: Шепилов. Его имя окружала некая завеса таинственности, что-то неизвестное простым смертным».

Тихон Хренников, в СССР – бессменный глава Союза композиторов, близкий друг Шепилова: «кто хоть раз его видел прежде, не мог забыть или спутать с кем-нибудь». И, добавляет он, никогда и никто на улице не то чтобы враждебного, а и недружелюбного отношения не выказывал.

Аскольд Макаров, упоминавшийся выше: «человек с удивительно впечатляющей внешностью»

Вера Дехтеренко, работавшая с Шепиловым в Архиве Совета министров: «карие глаза не вписывались в общий облик великана».

Михаил Домогацких, знакомство Шепилова с которым началось еще на фронте: «голос Левитана», «красивый бархатный смех».

Юлия Дзагурова (также из архива): Шепилов «держался просто и доброжелательно, но с чувством глубокого достоинства». Михаил Егоров, военный историк, фронтовой друг: «бесхитростный, удивительно человечный человек». Василий Тюхтяев, тоже боевой товарищ: «Интеллект без какого-либо подчеркивания своего превосходства над другими. Уважительное отношение к человеку любого звания и положения».

Как видим, мы уже не совсем о внешности, ну и хорошо, и вот опять Аскольд Макаров: «Не было такого предмета, по которому Шепилов не проявлял бы прекрасной эрудиции». Тамара Кузнецова, написавшая о Шепилове биографическое исследование в рамках программ Института экономики РАН: «Нетипичный представитель советской номенклатуры. Получил хорошее образование, четко мыслил и говорил, владел пером, притягивал к себе людей, не уклонялся от ответственности и всегда брал ее на себя». Снова Хренников: «Непохож на всю партийную элиту и номенклатуру», потому что «тихий, спокойный голос и обходительные манеры».

А вот говорит также хороший знакомый Шепилова, зовут которого Сергей Михалков: «исключительно честный и правдивый человек». Характеристики от Михалкова-старшего дорогого стоят, потому что он в случае чего дипломатией не занимался.

И, наконец, жемчужина из этой коллекции. У нашей семьи, то есть прежде всего у деда, был друг почти на полвека, ее звали Тамара Толчанова. Она описывает свое знакомство с Шепиловым в начале пятидесятых так: «поразили его внешность, статность, строгость, внушительность, и я мысленно назвала его – “Царь царей”».

Если бы не эти последние два слова, у нас была бы распадающаяся мозаика, россыпь фраз, быстро гаснущий фейерверк: нет целого образа, нет удивительного Шепилова.

Хотя… а если все-таки есть? Если кое у кого такой образ получился?

Это для меня произошло даже как-то неожиданно: я получил зимой 2013–2014 годов шепиловский архив и начал перебирать фотографии, думая, как бы сделать свой, словесный его портрет… а слово рассказывает о человеке куда больше, чем любая фотография, слово действует сильнее и может больше, чем даже кино, – и тут я вспомнил.

Да ведь такой портрет существует. Я его сделал.

Дело было в 2006 году, я писал свой первый роман – «Любимая мартышка дома Тан». Сегодня, конечно, ясно, что он получился слабее всех последующих без исключения, этакое лоскутное одеяло с очевидными белыми нитками, но некоторые лоскуты… некоторые… И вот она, эта сцена, с сильными сокращениями (поскольку здесь не та книга, где были бы уместны взятые из романа геополитические расположения середины 8-го века). Вот она, вот она.

«И тут в коридоре, в этом мире напуганного шепота и семенящих шагов, раздался невероятно красивый, спокойный, бархатный баритон, внятно и неторопливо выговаривающий каждое слово:

– Ну, без столика с благовониями тут придется, наверное, обойтись, милый мой дружок? Мы ведь можем принять нашего офицера и без этих церемоний, правда?

Доски пола тихо задрожали от ровного шага властителя величайшей из империй.

Я видел многих властителей, в том числе в самые тяжелые для них минуты. Вблизи они редко напоминали самих себя на дворцовых церемониях, где нашим глазам являлись живые статуи, сверкающие золотом и разноцветным шелком. Вблизи же, по моему опыту, то были несчастные, раздраженные люди с помятыми лицами и загнанными глазами.

Человек, возникший передо мной на пороге, был не просто красив. Светлый император был великолепен.

Лицо седого льва в расцвете сил было свежим, губы чуть улыбались, а устремленные на меня молодые умные глаза сияли искренним уважением и сочувствием: я не мог бы и на мгновение усомниться, что встреча со мной для него – радость, что я ему приятен и интересен.

Этот человек нес свой немалый, как у всех принцев Ли, живот легко и с удовольствием. Он излучал веселую энергию и несокрушимое здоровье. Простые одежды пурпурного цвета были чистыми и сидели на нем ловко и аккуратно, как будто он не провел ночь в экипаже, а утро – среди собственной взбунтовавшейся гвардии.

Я замер в своем углу, боясь пошевелиться.

Потом начал бормотать извинения “простого офицера-варвара, который не знает дворцового этикета”. Гао, возвышаясь чуть сзади над плечом своего продолжавшего стоять властелина, молчал бесстрастно, но с явным одобрением.

– А ведь вам нелегко пришлось, офицер, – тихо и очень отчетливо сказал мне Светлый император, подходя совсем близко и всматриваясь в мое лицо. – Знаете что, вот вам мой первый приказ. Как только мы сейчас поговорим, зайдите-ка вы на здешнюю кухню и передайте им мое распоряжение, чтобы вам немедленно дали поесть. Там с этим большие проблемы (тут он иронично улыбнулся), но, например… (тут последовала красивая пауза, длившаяся ни на мгновение больше или меньше, чем нужно) например, кунжутную лепешку…

Снова пауза, но совсем маленькая.

– Прошлой ночью, в дороге, – снова раскатился этот невероятный баритон, – один… друг… принес мне такую лепешку вместо ужина. И знаете ли что (он повернул тяжелую львиную голову к Гао и просиял почти детской улыбкой)… Я никогда не забуду, как она была хороша.

Я чувствовал, что от близости этого человека, легко пахнувшего чем-то свежим и лимонным, по моим щекам сейчас польются слезы. Я хотел сказать ему, что и сам навсегда запомню вкус этой лепешки под звездами на теплом летнем небе. И еще – что я знаю то, о чем он молчит: голова того друга, который принес ему этот дар, воткнута сейчас на острие копья над воротами.

Я хотел упасть к его ногам и, захлебываясь словами, успеть высказать все – как я спешил сюда, как боялся не успеть. И как сейчас, когда я увидел его, пришли самые важные и прекрасные минуты всей моей жизни, о которых я, если останусь жив, расскажу только самым дорогим и близким.

– Вот это и будет весь наш с вами дворцовый этикет, – совсем тихо закончил властитель половины мира, чуть улыбнувшись мне глазами.

Затем он легко повернулся и уверенно пошел к подушке у стены. Гао показал мне рукой на рогожу напротив, а сам, поддержав садящегося властителя под локоть, с кряхтеньем начал устраиваться на подушке сбоку от него.

– Так что там от Чжоу? – снова зазвучал этот баритон, но теперь уже в нем чувствовалась тревога.

С усилием я проглотил комок в горле, пытаясь напомнить себе, что этому невероятно красивому и сильному человеку – 72 года, что он сидит в кольце мятежников и заговорщиков, которые требуют от него послать на казнь самую любимую женщину всей его жизни, что он борется как лев уже не только за свою власть, а и жизнь…

…Дальше я говорил чрезвычайно быстро, рублеными фразами, иногда чертя план двора пальцем на грязном полу. Лицо императора было непередаваемо – помню только, что он был абсолютно неподвижен и глаза его казались огромными.

– А дальше, как только эта неприятная история разрешится, мы, на Восточных островах, получим ваш приказ – и исполним его. Можем вернуться, или остаться там навсегда. Или – что пожелает государь.

– А что ты мне скажешь, Лиши, – тихо и почти саркастически прозвучал, наконец, этот прекрасный голос. – Ведь без тебя тут, как я вижу, не обойтись…

Я перевел дыхание. И тут наступил момент, о котором я до сих пор вспоминаю с ужасом. Я чуть не совершил страшную ошибку. Потому что государь в этот момент смотрел прямо на меня без всякого выражения, чуть выпятив вперед подбородок с небольшой седой бородкой, и как будто чего-то ждал – а я не имел понятия, чего же именно.

Император почти незаметно двинул подбородком еще дальше вперед. “Меня побуждают сказать еще что-то важное”, – подумал я в панике.

– Шелк, государь, – извиняющимся голосом сказал наконец я. – Когда кончатся нынешние бедствия… а я уже давно в строю, и не молод… моя семья в Согде торгует шелком… Я бы хотел монополию на три года на закупку шелка из одного маленького уезда под Сучжоу.

Я, видимо, угадал. До сих пор не знаю, что сделал бы император, если бы я не высказал этой столь уместной и очевидной в такой ситуации просьбы. Но теперь плечи его опустились, он чуть вздохнул. Я понял, что прошел испытание.

Властитель повернулся к Гао Лиши, энергично кивнул, потом обратил ко мне свое умное лицо и поклонился чуть глубже. Согнулся в поклоне и я.

Только императоры умеют давать согласие на подобные авантюры так, что при желании всегда можно потом утверждать, что на самом деле никакого согласия и не было.

И только позже я вспомнил буквально искру, мелькнувшую в его глазах, когда он уже поворачивался и вставал, как бы в виде милости опираясь на руку евнуха.

Это был не тот человек, которого можно обмануть. Он сидел на троне уже 44 года. Он выиграл несколько войн и еще больше проиграл, он казнил минимум трех сыновей и пережил множество заговоров. Он все знал или чувствовал кожей. Он знал, кто я такой (а иначе – еще неизвестно, стал ли бы он говорить еще с одним человеком в ненавистном красном мундире). Он отлично понимал, что я всего лишь предлагал ему выбор – отдать единственную любимую женщину на убой заговорщикам и полностью унизиться в их глазах или отдать ее более молодому любовнику.

Это был очень плохой выбор. Но заговорщики не предлагали ему никакого выбора вообще.

И в любом случае мне не следовало встречаться с ним еще раз или даже оказываться близко.

Оставляя за собой аромат лимонной свежести, владыка рушащейся империи скрылся во тьме коридора».

Конец цитаты.

Я, конечно, никогда (точнее, в сознательном возрасте) не видел Дмитрия Шепилова – политика, человека, принимавшего тяжелые решения в сложных, почти невыносимых ситуациях. Угадал ли я? Был ли он жестким в тех ситуациях? Не знаю. Но все остальное – да, это хороший портрет, причем портрет Шепилова именно в 72 года, плюс-минус. Кроме маленькой седой бородки, конечно. Она-то уж точно принадлежала никак не Шепилову, а тому, о ком речь в романе. Императору, потерявшему империю.

Его звали Ли Лунцзи, в народе именовали Светлым императором, даты жизни – 685–762 годы нашей эры. В историю он вошел с посмертным титулом Сюань-цзун («Тайный предок»).

И – раз уж у нас тут книга об истории – в том же романе была еще одна сцена, которая сегодня, в этой книге, тоже оказывается очень уместной.

«– Он как-то говорил мне, что сам придумал такой титул для себя, осталось только, чтобы его волю принял будущий Верховный цензор… Такой красивый иероглиф: сверху крышка, а под ним – так, так и так (она сделала мгновенный росчерк пальцем по воздуху, будто молния бьет из облаков): Сюань-цзун.

– О, – сказал я, – и о нас будут говорить: они жили в эпоху императора Сюань-цзуна.

– Великую эпоху, – эхом отозвалась Ян. – Эпоху великих побед и страшных поражений, несравненных поэтов и музыкантов. Когда весь мир восхищался империей, а она распахивала объятия всему миру…»

А ведь похоже. Про эпоху похоже.

Вот тут – говоря об эпохе – мы возвращаемся к этому поразительному феномену, массовой демонстрации восхищения низвергнутым политиком; длилась эта демонстрация всю жизнь Шепилова от 1957 года, времени падения, до его смерти в 1995-м.

Я бы даже сказал, что его жизнь после 1957 года во многом интереснее и важнее для нас, чем до. Хотя бы потому, что об этой, второй жизни, жизни после катастрофы мало кто знает, а она чрезвычайно поучительна, в том числе для понимания нашей с вами истории.

Как он жил эти тридцать восемь лет, особенно после 1964 года, когда хрущевская травля была закончена вследствие падения самого Хрущева? По-моему, отлично он жил, хотя сам Шепилов с этим бы никак не согласился. Он купался в восхищении окружающих, как близких друзей, так и совсем незнакомых людей.

Вот брежневская эпоха; время дефицита. Все надо было «доставать», от места в хорошей больнице до какой-нибудь особо вкусной еды. «Достать» можно было по должности, и не обязательно руководящей (иногда у «простых рабочих» всяческих благ оказывалось больше, чем у служащих какой-то вроде бы престижной московской конторы). Но чаще «доставали» по знакомству. Так вот, у Шепилова была репутация человека, который мог добыть что угодно. Редкое лекарство и прием у хорошего врача – прежде всего; не знаю, сколько людей он спас. Билеты в любой театр – ну, вы уже поняли. Администраторы, правда, спрашивали: а кто пойдет? Если шел сам Шепилов, то это была директорская ложа или первый ряд. Если кто-то из родных (я, например), то – как получится. Были просьбы и поскромнее, кусок осетрины, допустим, как сейчас помню… Одной школьнице, пишущей стихи, он долго устраивал встречу с поэтессой Юлией Друниной. Школьницу эту не видел никогда в жизни. Друзья отмечали у него «патологическую потребность помочь» кому угодно и в чем угодно.