Цитата номера

Иван Бунин. Крещенская ночь

Темный ельник снегами, как мехом,

Опушили седые морозы,

В блестках инея, точно в алмазах,

Задремали, склонившись, березы.

Неподвижно застыли их ветки,

И меж ними на снежное лоно,

Точно сквозь серебро кружевное,

Полный месяц глядит с небосклона.

Высоко он поднялся над лесом,

В ярком свете своем цепенея,

И причудливо стелются тени,

На снегу под ветвями чернея.

Замело чащи леса метелью, —

Только льются следы и дорожки.

Убегая меж сосен и елок,

Меж березок до ветхой сторожки.

Убаюкала вьюга седая

Дикой песнею лес опустелый,

И заснул он, засыпанный вьюгой,

Весь сквозной, неподвижный и белый.

Спят таинственно стройные чащи,

Спят, одетые снегом глубоким,

И поляны, и луг, и овраги,

Где когда-то шумели потоки.

Тишина, – даже ветка не хрустнет!

А, быть может, за этим оврагом

Пробирается волк по сугробам

Осторожным и вкрадчивым шагом.

Тишина, – а, быть может, он близко…

И стою я, исполнен тревоги,

И гляжу напряженно на чащи,

На следы и кусты вдоль дороги,

В дальних чащах, где ветви и тени

В лунном свете узоры сплетают,

Все мне чудится что-то живое,

Все как будто зверьки пробегают.

Огонек из лесной караулки

Осторожно и робко мерцает,

Точно он притаился под лесом

И чего-то в тиши поджидает.

Бриллиантом лучистым и ярким,

То зеленым, то синим играя,

На востоке, у трона господня,

Тихо блещет звезда, как живая.

А над лесом все выше и выше

Всходит месяц, – и в дивном покое

Замирает морозная полночь

И хрустальное царство лесное!

1886-1901

От редактора

Приветствуем, дорогой читатель!

Мы вернулись – а Вы?

Снова – в бушующих волнах, снова – долгожданная свободная стихия; снова – выверить курс, скользить, сливаясь с ветром!

Приветствуем и саму идею возвращения – вечного, как величие океана; как неослабевающий магнит; как неостановимо и радостно звучащий ритм бытия.

Возвращение – возрождение.

Каким оно окажется – скольжением по временной петле, вдохновенным полётом в прошлое или способностью разобрать и пересобрать себя в новом качестве – покажут новые пространство и время.

Мы пережили второе рождение. Как правило, подобный опыт заключает в себе и встречу с небытием, и обретение новых смыслов и прощание с тем, что должно уйти, унося унылое повторение.

Всё готовило нас к следующим осознаниям и выходу на новый уровень.

«Начнём опять с начала?»

С благодарностью за верность и веру в нас,

Ирина Калус.

Поздравления от авторов

Поздравляем Ирину Калус – с юбилеем!

Михаил НАЗАРОВ. Поздравление (шуточное)

Взята от Адама

Миниатюрная,

Изящная дама

Литературная.

Живет она Словом,

волшебным и белым

Под Вышним Покровом

В особом Уделе,

Где музы толпятся

И рифмы плетутся,

И жрицы стремятся

Всех тайн прикоснуться.

Царица Ирина

Учёная там.

Полвека – причина

Вскурить фимиам.

Желаем достичь ей поставленных целей

И чтобы враги нас не одолели.

И парус ковчега не опускать,

Держать, сохраняя особую стать.

* * *

ПС.

Там муза София – Премудрость рекомая,

Учится общая наша знакомая.

Ей крылья нужны, чтобы мыслью летать

И счастье полёта пером описать.

К 21.12.2024

Татьяна ЛИВАНОВА. В туманной вечности Земной

Нефертити

Прекрасные черты,

Изящный чёткий профиль,

Осанка горделива и нежна.

Я славлю провидение за то,

Что не отбросил

Жестокий век сей лик

С Земли лица…

Глядеть в её лицо – не наглядеться.

Легко представить во дворце.

Но более всего, прекрасная царица,

Ты, Нефертити, – царство в естестве

Земной природы, пышной, многоликой.

Здесь ты одна. Своей полу-улыбкой,

Величественным взором, красотой

Даришь веками трепет и покой,

И царственность, и высоту дыханья

В торжественности мирозданья,

В туманной вечности Земной.

Евгений Разумов. Ирине Калус

* * *

Вы процитируете Блока

и Заболоцкого. А я

наткнусь на слово одиноко,

листая Книгу Бытия.

Она затрепана, затерта,

селедкой пахнет, чесноком…

Но нет другой. Какого черта

никто не помнит ни о ком?!.

Хотя бы Вы не забывайте

смешную душеньку в очках,

что Вам писала в этом марте,

свечу колебля словом ах!..

«Ах, то не Федор ли Михалыч

подсунул мне свое перо?..» –

подумаю, молитву на ночь

читая. Ангел мой, старо

на этом свете всё, конечно.

Но иногда бывает так,

что даже старая скворечня

лелеет птичий кавардак.

Художественное слово: Поэзия

Александр ФОКИН. В зеркале-небе

***

То глазастой царевной-лягушкой,

То пятнистой принцессой-змеёй

Обнимается жарко и душно —

Окунает в пожар с головой;

Слой за слоем, чешуйка к чешуйке,

Лист к листу опадает, шурша,

Разгорается в печке-буржуйке

Ненаглядная осень-душа.

Отражается в зеркале-небе

Ворожбой пилигримки-судьбы,

Прикорми её сахаром с хлебом —

И кобылкой встаёт на дыбы;

Днём и ночью рябинка к рябинке

Полыхает избыточно зной,

Только ты, моя осень-кровинка,

Не заботишься пользой-ценой.

***

Вот и аукает февраль,

Блуждая где-то в прошлом мире,

И будто бы кого-то жаль,

Кого-то, кто бряцал на лире.

А впереди весна-красна,

Надежды снова на благое…

Опять натянута струна,

Как для присяги перед строем.

Но песни старые поют

Вернувшиеся с Юга птицы,

О наших бедах воду льют,

Чтоб с местной стаей лучше слиться.

Их жирное «ква-ква-кря-кря»

Остановить никто не может.

Вот почему до сентября

Охота русским сердце гложет!

***

Вот и настал весенний маскарад:

Тот в зимней куртке, та в июльском платье,

Тот за очками прячет хитрый взгляд,

А та – в тепло ответного объятья.

Тот весь дрожит, но в сердце не мороз,

А та горит, как будто бабье лето,

Тот маленький букет кому-то нёс,

А та смеётся, не над ним, за это.

Всё в желто-красной кутерьме цветов

И бело-синем облаке погоды,

Тот надышался запахов духов,

Та накупалась в минеральных водах.

Какое счастье – маскарад весны:

Она спешит, а он летит навстречу,

И щеки у обоих так красны,

И так глаза полны желаньем встречи.

День всё длинней, а ночь короче,

В неистовом сплетенье тонут тени

И времени, и тел, и тонкой прозы.

Он улыбается, она хохочет,

Так радуется пышному цветенью.

И густо пахнут срезанные розы.

Евгений РАЗУМОВ. «Муза?.. Конечно, пишет»

* * *

И дружба, и любовь, и прочие забавы

смешны для муравья, смешны для стрекозы.

Смеюсь и я, дружок. Имею, то есть, право

не принимать всерьез в былом былой слезы.

А нынешняя что ж?.. Дружок, на то и кепка,

чтоб утереть тайком на фоне муравья.

(Смешное фото нас удерживает крепко

от крепкого вина и прочего питья.)

Соломинки жуем. Глядим на муравейник,

где дел невпроворот. (Лентяи мы, дружок.

А может быть, карман не переносит денег,

и потому – худой среди худых порток.)

А, впрочем, а-а-а – наступим мы на грабли

и все-таки чуток потрудимся в саду,

что переходит в лес. Глаза мои ослабли —

для будущей весны скворечни не найду.

Ведь выпилил ее и сколотил на славу!..

(А может быть, во сне?..) Присядь и ты, дружок!..

На фоне муравья, что смотрит на канаву

с компостом, где ботва и прочий корешок.

«Все – суета сует», – он думает, должно быть.

Но муравьиный спирт, дружок, всегда при нем.

И нам с тобой пора на электричку топать.

И забывать во сне, о чем рыдали днем.

* * *

На фоне снежных баб и лыжников на фоне

цепляется душа за веточку сосны,

где хорошо клесту и хорошо вороне

прихода ожидать очередной весны.

И ты, душа, присядь хотя бы на березу —

порадуйся зиме, вороне и клесту…

Порадуйся, душа, как в детстве, паровозу,

что до сих пор гудит, что едет по мосту.

И то, что староват, его заботит мало —

нуждается депо и в этаком пока.

На фоне снежных баб и зимнего вокзала

вон как еще пыхтят железные бока!..

До грусти ли, когда туда – везет дровишки,

оттуда – то цемент, то семечек вагон?..

И так – лет пятьдесят уже. Без передышки.

Без гуда: мол, кому на свете нужен он.

Перрон № 2

Моих печальных снов глухонемая фея,

как странно ты молчишь, «экскурсию» ведя

по городу Москве, где я еще болею…

Любовью?.. Нет уже. Хотя… хотя… хотя…

Хотя мои шаги Тверским бульваром шатки.

От старости?.. О нет – от молодости вин,

что мысленно я пью. Кусочек шоколадки

протягивает мне экскурсовод-грузин.

«А где же ты, моя глухонемая фея?!.» —

сквозь шоколад кричу и понимаю: сон

закончился уже. Вокзал, где я старею,

оставил для меня единственный перрон.

(Все остальные в прах разносит гастарбайтер

отбойным молотком. У города Москвы

нет времени на сон.) Хотя бы альма матер

оставьте посреди забвения травы!..

(Прошу у молотков отбойных.) Где когда-то

шептала фея мне черкесские слова.

И – слушала мои. И смерть не знала даты,

когда ей приходить к перрону № 2.

* * *

Опять, Натаха, где-то там

ты пилишь яблоню ножовкой

и узнаешь по проводам,

какой электрик здесь неловкий.

Но бабам некогда роптать

на провода и остальное —

они пропаривают кадь

под урожай из перегноя.

И ты, косынку повязав

и засучив рукав халата,

рассаду громоздишь на шкаф,

отставив к лешему ухваты.

Запарилась. Устала вся —

от кирзачей и до косынки.

Какая странная стезя —

в деревню протоптать тропинки

из центра города Москвы!..

Дивлюсь, Натаха, и жалею

(о том, что были мы «на вы»,

когда ходили к Мавзолею).

(Не повторятся эти дни,

а вечера, Натах, – тем паче.)

На фотокарточку взгляни —

я там еще чего-то значу.

Не жду, конечно, я письма.

Но вспомнишь – благодарен буду,

Натах. Признателен весьма.

Покуда жив.

Нат, – жив покуда.

* * *

Распакую чемодан (в сторону Европы).

Можно не спешить туда 49 лет.

На дороге в Черновцы вырыты окопы.

А дорогу в Конотоп сторожит скелет.

Мимо поезд не идет (а иначе – крышка).

Он снаряды возит там и другой тротил.

А ведь я носил всю жизнь чешское пальтишко.

В башмаке румынском я тоже отходил.

Разговор о барахле?.. Нет, о крови общей.

Что Европу залила лет на сто вперед.

И опять она течет обгоревшей рощей

к морю Черному, опять огибая дот.

«Питер Брейгель подождет», – думаю, сжимая

в Костроме свои виски, где седая прядь.

Двадцать пятое число наступило мая.

От июня нам чего, Нострадамус, ждать?..

* * *

Внуку Косте

Лепить снеговика?.. Так доставай ведерко!

Морковка есть у нас и варежки б/у.

И я почти воскрес, чтобы катать с пригорка

тебя под «э-ге-ге», тебя под «у-у-у».

Природа воскресит и остальную пятку,

где пряталась душа, пройдя через наркоз.

Нет, я пока плясать не вызвался вприсядку,

но быть лошадкой – тпру! – могу уже всерьез.

Да что нам про меня трещать под стать сорокам!..

Фигура поважней выходит за порог.

Я место уступлю тебе ходить под Богом,

а иногда – бежать, своих не чуя ног.

В тебе останусь я малюсенькой ресничкой.

Что иногда всплакнет, не зная – отчего.

… А брови?.. Брови мы, слышь, нарисуем спичкой.

Вот прожую овес и крикну: «И-го-го!..»

* * *

Цемента – три мешка, но мешкаю при этом

бадьею черпать Тигр, тем более – Евфрат.

Навязчивые сны. Алеша, прошлым летом

не мог носить бадью больничный мой халат!

Но снилось: Вавилон, и ты (конечно, в каске

строительной) стропил касаешься рукой.

«А ведь у нас еще оконной нет замазки», —

подумал я тогда, сон подперев клюкой.

Зачем из раза в раз мне конопатить лодку,

что привезет кирпич?.. Зачем из раза в раз

мне с местным мужиком лакать уместно водку?..

Алеша, не пойму, но чищу керогаз.

Нажарим рыб себе. Запьем зеленым чаем.

(Врачи велели спирт забыть на двести лет.)

А завтра… Завтра мы все Нимрода встречаем.

«Готова?..» – спросит он. «Увы, – ответим, – нет».

Кувалдой не прибьет, но кости поломает.

«Да я и так с клюкой», – я усмехнусь во сне.

Без башни хватит нам земных, Алеша, мает.

Куда вот три мешка девать цемента мне?..

* * *

Я гвоздочки не прикрыл рубероидом, Алеш.

Заржавели, Алексей, даже циркули в углу.

Что же не сменяет нас Вавилона молодежь?..

Я устал. И ты устал. И огонь ушел в золу.

А когда-то он, смотри, надувал аэростат.

Чтобы тот возил кирпич на двенадцатый этаж.

(А.Аханов рисовал нас, жующих виноград,

30 лет тому назад или 49 аж.)

«Помнишь – летопись была?..» – вопрошает мой язык

(я немного прикусил этот самый язычок). —

Фигурируем мы в ней?..» Отвечает мастер: «Дык

об тебе на глине той, получается, молчок».

Получается, сверло я напрасно источил

о египетский гранит, о ливанский баобаб?..

Под ногою – лишь песок. Под ногою – только ил.

И огонь ушел в золу. Я ослаб. И ты ослаб.

Выпьем черного вина (лет 400 ему).

Привкус опиума там и цикуты, Алексей.

«Не боись!.. – прораб сказал. – Обоих я вас возьму

вспомнить молодость, когда буду строить Колизей».

На мотив Джузеппе Арчимбольдо

Время помыть калоши, вытряхнуть у камина

трубку, припомнить лето, где ты бродил без кепки.

Банка стоит на полке. Плавает в ней малина.

Память летит на свечку. Бабочка. Лапки цепки.

Девы?.. Конечно, снятся. (Чаще – без пеньюара.)

Муза?.. Конечно, пишет – письма, рецепты смузи

(зелье такое). Впрочем, старость – не божья кара,

просто то кости ломит, то завывает в пузе.

У Арчимбольдо – проще: вон как кора корява,

волосы дыбом встали в виде ветвей лохматых.

Это – зима. И мухи слева летят направо,

чтобы заснуть в полете. Небо – и то в заплатах.

Старость. Предел чего-то. Семечка и ребенка,

что торопился небо, солнце увидеть, маму…

Время помыть калоши и отложить в сторонку.

Время заклеить скотчем в доме вторую раму.

Муза, усни на грелке (вон как озябли ножки)!..

Незачем нам по тучам бегать украдкой к Богу.

Память. Сидит на стуле в виде усатой кошки.

Хочешь – лизни, родная, капельку, что ли, грогу.

* * *

И.К.

В чай насыплю ежевики из твоих Ессентуков.

Томик Лермонтова будет вслед Печорину смотреть.

Это все – литература. Разговоры мотыльков.

За окном – зима. От печки как бы нам не угореть —

мне и письмам о Кавказе, где цветы уже цветут

(или это – сон, родная?), где гуляю в мыслях я.

Молодой. Поэт к тому же (без пятнадцати минут).

Или это ежевика одурманила твоя?..

Спи, мой ангел!.. Дочитаю предпоследнюю главу.

Там закладкою лежало от тебя твое письмо.

Слишком долго я на свете (и на севере) живу.

Не грусти. В любом романе все кончается само.

Юбилейное

Юбилей, Алеша, – это повод

выпить водки впятером с грибами

(с красной рыбой). 60 – не овод,

чтоб кусать тебя в твоей панаме.

Загорай под соснами Пицунды,

Карфагена, Верхнего Селища…

Муравьи – и те свои секунды

тратят вкусно (не по части пищи).

Волокут то гусеницу скопом,

то, к примеру, ягоду-малину.

Ходят по хвоинкам и микробам,

мажут спиртом муравьиным спину.

Смотрят на тебя и на панаму —

дескать, Аполлон, а не мужчина!..

Нет, Алеша, это – не реклама,

это – прутик, отогнать кручину.

Это – вроде буковок эклоги,

что ссыпаю я тебе в карманчик.

Будь здоров! (Протру-ка спиртом ноги

муравьиным.) Не грусти, мой мальчик!

* * *

Бронзовый жук на ветке напоминает – лето.

Дескать, Земля – не глобус, бабочка – лучше бабы

(снежной). Спасибо, Павел, Вам и жуку за это!

Выну сандалий пару из платяного шкапа.

Выйду в пижаме синей, что по больничной части

прежде служила, сяду на чурбачок из липы.

Местная кошка Фуся скажет из травки: «Здрасьте…»

«Здравствуй», – отвечу, ноги свесив к земле без скрипа.

«Вот и эклога, Павел», – вспомню свою же фразу.

(Десять томов за печкой ждут своего Дедкова).

Жаль, я роман последний Вам не прочел ни разу.

(Там и о Вас замолвил я перед Богом слово.)

А мемуары, Павел… Кто их читает нонче?..

Зябликов Леша, может… Может, Истомин Федя

(мой однокашник)… Смехом я свой рассказ закончу,

где человек в пижаме думает о конфете.

Сладкой была. И фантик ярко блестел на солнце.

Там – в пятьдесят девятом. В Шахове-деревеньке.

…Бабушка Люба смотрит из своего оконца.

Кажется вкусной эта жизнь человеку-Женьке.

* * *

На той фотографии (по Кишиневу),

на той фотографии (по Еревану)

иду, и понятно мне каждое слово,

поскольку я – русский (евреем не стану).

Ни спеси во мне под рубашкой из хлопка

(узбекского – знаю), ни страха за душу…

Стреляют?.. Нет, это – шампанского пробка.

Не трусили предки. Я тоже не струшу

в Тбилиси, который спасали от хана

(забыто?..), и в Киеве (тоже – морока).

А может быть, то, что евреем не стану, —

ошибка судьбы?.. (Потерпи, синагога.)

Вон Галкин уехал. Уехал Назаров —

смотреть Назарет и другие красоты.

Зря вещий Олег повернулся к хазарам

с мечом. С фотографии юноша, кто ты

сегодня для Киева и Кишинева,

сегодня для Вильнюса и Еревана?..

Агрессор. Какое удобное слово!..

И даже в Берлине боятся Ивана.

Урока истории А. Шикльгрубер

когда-то не выучил в городе Линце.

Ему повезло – не повесили. Умер.

Как много желающих с ним застрелиться.

Игорь ЕЛИСЕЕВ. Неужто я не нужен небу?

Боль

И почему я жив ещё…

Неужто я не нужен небу?

Иль человеческому хлебу

В «замесе» места не нашлось…

Я думал: только бы сошлось —

Слова, как мысли и деянья,

Не напрягали бы сознанье,

Не уводили душу в ночь.

Как манит праздник оголтелый

Своей красивой пустотой.

Как сердцу хочется в запой,

Чтоб отпустить того, кто сгинул,

И улыбнуться через боль,

Не объясняя, сколько горя

В песчинках траурного моря

Сквозь пальцы ныне пронеслось.

2024

Миг

Романс

Справедливость на кончике совести.

Как решиться её не предать?

Рассказать без фантазии повесть вам?