@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Турнир поэтов

В 2024 году издательство «Алетейя» выпустило в свет книгу «Школа поэтов», куда вошли стихотворения участников этого интересного проекта, ставшего важной составной частью сочинского «Зимнего фестиваля искусств» Юрия Башмета. Две недели работы «Школы поэтов» каждый раз завершаются турниром поэтов, который проходит в органном зале Сочинской филармонии. Я четыре раза участвовал в турнире как представитель цеха издателей, награждая книгой автора понравившихся мне стихотворений и четыре раза мой выбор совпадал с решением компетентного жюри, определявшего победителя «Турнира поэтов». В 2024 году победителем «Турнира поэтов» стал Дмитрий Григорьев, замечательный поэт из Петербурга, наш общий давний друг с Борисом Останиным. Его книга «Принцип легкой руки» открывает новую серию изданий, географически привязанных к городу Сочи, Южной Пальмире, как месту проведения «Зимнего фестиваля искусств» Юрия Башмета.

Игорь Савкин

© Д. А. Григорьев, 2025

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2025

В оформлении обложки использован рисунок Ивана Граве стихотворения из книг 2014–2024 гг.

«Принцип лёгкой руки» предполагает легкость в размещении текстов. Сюда вошли как стихотворения из нескольких уже изданных книг (первые две трети), так и совсем новые, публиковавшиеся лишь в журналах, альманахах и социальных сетях.

Рисовальщик ветра
Стихотворения из книги «Птичья Псалтырь»
2014–2015 гг

Новости

 
Кормят нас всяческой дичью
газетные утки, тетерева,
а мы все ждём псалтырь птичью,
где царь Соломон – сова,
 
 
где на солнечный луч нанизаны
золотые строки крылатого льва,
а здесь воробей на карнизе
клюёт мусорные слова,
 
 
да сорока-воровка варит кашу,
которой всегда не хватает,
и над тем, что нам завтра скажут,
уже мухи летают.
 

«В соседнем подвале…»

 
В соседнем подвале
чёрная кошка родила четырёх чёрных котят,
они ещё не научились перебегать дорогу,
тем более прятаться в тёмной комнате,
они сидят
возле подвального окна —
готовые к бою гранаты суеверий.
 
 
Мама кошка часто пугает
жильцов нашего двора,
и кто-то стучит по дереву,
растущему возле парадной,
оно роняет капли, умножая дождь,
а дождь здесь почти всегда,
 
 
кто-то бормочет под нос:
«чтоб ты сдохла!»,
кто-то три раза плюёт через плечо,
на котором сидит чёрт
и корчит рожи ангелу на соседнем плече,
плевки смешиваются с дождём,
не достигая цели.
 
 
Но если бы люди лучше смотрели,
увидели бы улыбку
у ангела на лице,
солнце за тучами,
просвет впереди
и белое пятно у кошки на груди.
 

«Прекрасны молодые волны, что перепрыгивают камни…»

 
Прекрасны молодые волны, что перепрыгивают камни,
    рассыпаясь солнечными каплями,
прекрасны старые волны, что шипят и лопаясь пеной
     слов уползают по песку, —
так я мог сказать тебе, когда мы поднимались наверх
    по панцирю бетонной черепахи, заброшенной в море
инженером Тотлебеном.
Но я лишь подал руку.
 
 
Смотри, колючая проволока, упав на землю, дает побеги
    и цветет шиповником возле самой воды,
смотри, куст рябины пылает на западном склоне, —
так я мог сказать тебе, девочка-птица, платье в горошек, —
    рисунок на бетонной,
но щелчок фотокамеры словно выстрел невидимой пушки,
    оставил нас навсегда в плоскости кадра.
 
 
И теперь, в сумерках, когда ягоды рябины
    становятся чёрными, мы обходим наш форт,
мы разводим костры из вещей, что приносят нам волны,
их можно читать словно письма, но мы знаем только
    лишь азбуку Морзе:
стук мусора о прибрежные камни да скрип такелажа.
 
 
А пепел летит и падает в море, пепел наших костров —
    это рыбы и чайки, —
ты сама это знаешь.
 

«Плачешь о пустых днях, о трудах бессмысленных…»

 
Плачешь о пустых днях, о трудах бессмысленных
как о домах, что сгорают еще недостроенными:
дым пачкает небо,
а ты идешь от работы потный по влажной глине
и спишь на чердаке сарая,
где внизу лишь корова да свиньи.
 
 
Но иногда под крышу ласточки залетают.
 

Моя мама работает

 
Я вдруг увидел как
моя мама
на пиру ангелов моет посуду,
подметает перья,
праздник заканчивается,
звёзды крутят свой хоровод,
а она всё при деле:
вытряхивает скатерти,
расстилает небесные постели…
 
 
Впрочем и раньше
она не могла не работать,
сначала училась,
потом строила самолёты,
а после инсульта
устроилась дворником
в детский сад:
врачи рекомендовали
свежий воздух и движение,
её радовал снег и листопад.
 
 
И сейчас
моя мама работает
даже когда ангелы спят.
 

Гроза

 
Можно не улыбаться
и не ждать пока вылетит птичка,
когда снимает другой фотограф:
мастер по каллиграфии,
рисующий борозды возле глаз, и в уголках губ,
прячущий наши мгновения в небесной сумке с ослепительной
молнией, что выжигает огненные деревья
на сетчатке наших глаз,
кого мы только в неё не ловили: и предметы любви, и предметы
страха, но в фокусе оставалось немного,
например, чужая собака в кустах ивы,
жёлтый свет лампы, сорванный первым же ветром,
и вылетевшей птички ослепительные крылья,
 
 
а на фото – всего лишь светящаяся небесная ветка
в облаке водяной пыли.
 

«Зачем тебе учитель живописи…»

 
Зачем тебе учитель живописи,
если дом, который ты нарисовал, уже горит,
и синие цветы
роняют лепестки величиной с небо,
 
 
зачем тебе учитель живописи,
если ты пишешь слова
черникой на губах
и пейзажи сами растут
под твоей ладонью,
когда ты протираешь
запотевшее стекло машины…
 
 
зачем тебе учитель живописи,
если ты – только маленький остров
в разноцветном море
собственных воспоминаний.
 

«Я знаю, что…»

 
Я знаю, что
смерть боится
круглой коробки,
жестяной коробки из-под печенья,
похожей на маленький барабан.
 
 
Если прислонить ухо
к её голубой крышке,
можно услышать
как шумит ветер,
как плещет море,
как ругань соседей этажом ниже
становится тише
и многое другое.
 
 
Внутри коробки —
разная мелочь:
латунный напёрсток,
иголка, в ушко которой
не всякое пройдёт слово,
катушки с цветными нитками,
и то, что было оторвано
но можно пришить снова:
 
 
пуговицы от твоего платья,
давно ставшего тряпкой,
молния от моей куртки
с вечно дырявыми карманами
и рваными рукавами,
мелкие пуговки,
петельки, крючки —
 
 
их можно даже не пришивать,
а просто жить-поживать,
пуговицами смотреть,
тянуть нитки взглядов:
твой – оранжевый,
мой – синий,
они переплетаются красиво
и всегда рядом.
 

Лесная книга

Гусеницы непарного шелкопряда

чтобы их не трогали, сочатся ядом,

они выстраиваются на ветках в цепочки:

опасные мохнатые строчки.

Ещё письмена типографов под древесной корой,

и огни светляков в гнилушке сырой,

а на последней странице книги —

земляничная кровь, пятна черники,

да дятел копается в теле сосны,

которая не доживет до весны.

«Солнце нагрело берег…»

 
Солнце нагрело берег,
даже мухам лень подниматься,
пляжники на пестрых одеялах
разлеглись большими цветками,
бутылки горлышки высунули из воды
смотрят в небо удивленно:
ни ветерка.
 
 
Лишь над озером не дрожит воздух,
стоит, отдыхает,
брошенный мальчиком плоский камень
прежде чем утонуть
долго скачет по поверхности,
оставляя круги, словно недавно
кто-то прошел по воде…
К вечеру будет гроза
и ветер смахнет руками всех этих людей.
Спасатель смотрит на облака:
никто не тонет, все спасаются сами,
сидит он в будке на вышке
как птица в гнезде
над мальчиком, бросающим камни,
над кругами бегущими по воде.
 

«Ты шла навстречу вместе с ветром…»

 
Ты шла навстречу вместе с ветром,
и он задел меня крылом,
опрокинул солнце,
перевернул и унёс мою тень
вслед за тобой —
такой ревнивец!
 
 
А ведь казалось – слабенький ветерок,
мимолётное дуновение
не больше пяти метров в секунду,
ему даже конфетного фантика
не поднять…
 

«Слова, что я произносил…»

 
Слова, что я произносил,
проскальзывали в никуда.
Ты меня не слышала,
сидела в кресле под форточкой
на месте кошки,
умершей прошлым летом.
 
 
Раньше эту форточку
я открывал для кошки,
теперь в подвал входил лишь свежий воздух,
и штора трепетала,
разговаривая со мной вместо тебя
тенями, отблесками солнца.
 
 
Я говорил, что мне
из-под земли виднее небо,
поэтому живу в подвале полутёмном,
а вот когда уйду, не знаю,
и не мне решать, куда денусь дальше.
 
 
Я говорил, что
никогда не гладил кошку против шерсти,
дверь открывал, если она просила:
она всегда в дверь выходила,
но возвращалась в форточку,
то есть, другой дорогой,
потом сидела, клубком свернувшись в кресле,
и намывала множество гостей,
с бутылками и всякой снедью,
но вдруг взяла и улетела:
теперь лишь свежий воздух
словно котёнок
над головой твоей играет шторой.
 

Болею

 
Приходят рабочие,
говорят о неисправностях на солнце,
греют замёрзшие руки
втыкая их в мое сердце,
где теплее всего,
пахнут маслом и краской,
шевелят затёкшими пальцами,
чёрными от въевшейся грязи
тяжёлого дня.
 
 
сидят в своих потных футболках
возле труб,
полных моей горячей крови,
сушат мокрую обувь и куртки,
серые как остатки весеннего снега,
Они курят так, что за дымом
не видно неба
и постоянно тошнит.
 
 
Я завариваю чай
Режу лимон на дольки,
кладу сахар,
достаю из шкафчика водку…
Но этого слишком мало
чтобы вновь заработало солнце,
и рабочие ушли из подвала.
 

«Внутренний человек…»

 
Внутренний человек
внутренней рукой
рисует бога
рисует покой,
пускает цветные шары
в тёмном небе
с внутренней стороны век
и не выходит наружу
внутренний человек.
 
 
Тем более, что снаружи
он никому не нужен.
 

Новые демиурги

 
Мелки оказались нестойкими:
прошёл дождь, и
нарисованное на асфальте солнце потеряло лучи,
у дома разрушилась крыша,
а человек возле дома
лишился ноги!
Когда высохнет двор,
мы нарисуем
солнце с дополнительными лучами,
людей с тремя ногами,
дом с двойной крышей,
чтобы следующий дождь
смыл только лишнее.