Habent sua fata libelli (лат.) – книги имеют свою судьбу.

Теренций Мавр

Так-то я лишний раз убедился, что от автора зачастую зависит только решение, писать ли книгу или не писать ее; раз решение принято – она пишется сама и принимает ту форму, которую должна принять по внутренней необходимости.

Ф.Ф. Зелинский

Чтобы проза могла быть признана хорошей, в ней должна биться какая-то великая целостная мысль, охватывающая сразу все и существующая не столько в структуре книги, сколько в структуре вечности. Если этой мысли нет, то и стилистика, и сюжет, и диалоги, сколь бы удачны они ни были, – это просто красочки в коробочке.

Йозеф Эметс

Глава 1
Младенец Улиты

В красном доме на красной улице жил человек, у которого все было красное: красная шапочка, красная рубашка, красные носки. Он полюбил девушку, у которой все было синее. Синие волосы, синее платье, синий бант. Только нос у нее был красный. За это он ее и полюбил.

Сказка Багрова

Последняя неделя сентября выдалась неестественно теплой. Мать-природа явно что-то перепутала – отдала отделу доставки неправильное распоряжение и завезла в Москву южную осень.

Спустив с подножки мотоцикла левую ногу и поигрывая ручкой газа, Эссиорх стоял в очереди на поворот. Он пропускал ползущие мимо машины и, провожая их взглядом, вполголоса комментировал:

– Василич… Зина… Мустафа… Петя… Коля… Нет, не Коля. Все-таки Соня! И ездит как типичная соня!

Имена были неслучайны и обозначали не только пол, но и манеру езды. «Василич» в классификации Эссиорха был спокойный, грамотно действующий на дороге водитель с большим опытом. «Зина» – дамочка, держащая ладошки близко на руле и смотрящая на дорогу в одну точку, чуть приподняв подбородок. «Мустафа» – горячий джигит, несущийся на обмотанной скотчем тачке и тормозящий пяткой об асфальт. «Петя» – водитель, развозящий мелкие грузы по магазинчикам и бросающий фургон где попало, чуть ли не в арках. «Коля» – новичок-первогодок, поверивший в свои силы и в свою невероятную крутизну. Очень опасный тип, втрое опаснее Мустафы. Ну а «Соня»… с соней все понятно… Ей бы проснуться – и пусть продолжается жизнь!

Наконец в сплошном потоке машин появилась лазейка, и Эссиорх сумел прорваться. Больше его ничего не держало. Хроническая автомобильная пробка центра была мотоциклу не страшна. Эссиорх умело лавировал, пробиваясь к клинике на «Чистых прудах». Откуда-то прилетел желтый лист и залепил хранителю мотоциклетные очки. Эссиорх ловко убрал его левой рукой и зубами закусил черенок так, чтобы лист трепало ветром.

Со стороны казалось, что Эссиорх совсем не нервничает, и он сам тоже так считал, но все же, пока он добрался до места, черенок оказался изжеванным, а он заметил это, лишь ощутив его горьковатый вкус.

Эссиорх оставил мотоцикл у полосатого шлагбаума, приковав его цепью к высохшему дереву, выкрашенному в зеленый цвет. За шлагбаумом начинался длинный, обсаженный тополями двор. Двор имел форму буквы «Г». Вдоль длинной палочки «Г» тянулось старое пятиэтажное строение.

Слово «РОДДОМ» было написано не на нем, а на кирпичной будке охранника, но все равно почему-то все шли не к охраннику, а в пятиэтажку. Должно быть, рожениц вел мудрый инстинкт. Эссиорха инстинкт никуда не вел, но он тоже почему-то направился в пятиэтажку.

В приемном отделении Эссиорха уже ждали. К нему метнулась молодая докторша с обкусанными лиловыми ногтями. Чтобы казаться солиднее, докторша носила узкие очки в тяжелой оправе. Мотоциклетный вид Эссиорха ее несколько смутил, но она защитилась тем, что скрестила на груди руки.

– Ваша жена в предродовой. Вы привезли документы?

– Бумаги! А, ну да, конечно! – Эссиорх опустил на стол тяжелую папку.

Докторша моргнула. Ей казалось, что он вошел в отделение с пустыми руками.

– Да-да, спасибо, тут и анализы, и все… Простите за нескромный вопрос… ваша жена… вы давно ее знаете?

Эссиорх вежливо посмотрел на докторшу. Та смутилась и так ткнула пальцем в свои черепаховые очки, что даже голова немного покачнулась.

– Ваша жена… какая-то немного… Она всегда ест тарелки?

– Что она ест?

– Это было при мне. Печенье лежало на тарелке. Ваша жена взяла тарелку и…

– Улита переживала. Печенье круглое, тарелка тоже круглая. Я куплю вам новую! – пообещал Эссиорх.

Докторша мило улыбнулась, но на всякий случай встала так, чтобы между ней и Эссиорхом оказался стол.

– Понятно. И еще вопрос… Почему она приехала в роддом так поздно?

– Улита собиралась. Грузовик с вещами застрял в пробке.

– Еще немного – и ребенок родился бы в дороге!.. Мы пытались сделать ей укол – у нас вскипело лекарство в ампуле! А ее кожа! Об нее ломаются иглы шприцов!

– Мышцы напряжены… – предположил Эссиорх.

– Где мышцы? В коже?.. Поверьте, я могу отличить! Но главное: у вас какие-то непонятности с личными данными. Биологически – это молодая женщина, а компьютер выдает, что ваша жена… – докторша испуганно посмотрела на Эссиорха и замолчала.

– Да-да, продолжайте! – сказал он ободряюще.

– …умерла сорок лет назад…

Эссиорх с облегчением улыбнулся:

– А, вы об этом! А я уж испугался: что-то серьезное! Да не умерла она! Просто на Лысой горе на нее наложили лунатическое заклятие. Она – в Москве уже – стала бродить ночами и свалилась с двенадцатого этажа на асфальт! Сломала палец на ноге, ей было очень больно, она потеряла сознание, ее посчитали за мертвую и похоронили. А ночью Улита очнулась и вылезла из… Что с вами?

– Ничего… Не могли бы вы подождать снаружи? Я… мне надо идти!

– Я же не закончил!

– Потом… потом…

Докторша тихо попятилась и, защищаясь схваченной со стола папкой, скрылась где-то в недрах отделения. Хранитель улыбнулся. Он давно разобрался, что лучший способ, чтобы тебе не поверили, – говорить правду, и одну только правду.

Эссиорх вышел на улицу. Он так волновался за Улиту, что не мог сидеть и ходил под тополем. Рядом на скамейке помещался небольшой гладковыбритый мужичок, то и дело таинственно подносивший к губам обмотанную скотчем ручку зонтика.

– Не мельтеши, новичок! Голова от тебя болит. Хочешь? – предложил он Эссиорху, протягивая ему зонтик. Хранитель увидел, что к ручке зонтика скотчем примотана бутылка.

– Если будешь брать, не оборачивайся и не смотри на шлагбаум. Он за нами наблюдает. Умный, блин! Тут все умные! Один ты новичок! – зашептал мужичок.

Эссиорх ощутил себя персонажем Франца Кафки:

– Кто за нами наблюдает? Шлагбаум?

Мужик с зонтиком хихикнул:

– Нет, ну разве я был не прав, когда сказал, что ты новичок? Охранник… Кстати, мы сидим именно под тем самым окном! Второй этаж! Они появляются на свет здесь! Я все досконально изучил.

– Кто появляется?

– Дети. У меня три дочери, и сегодня рождается четвертая. С точки зрения любого китайца, я абсолютно бездетный человек. Выйдут замуж и станут всякими Булкиными, Жулькиными… Представить противно!

– Так, может, не выйдут еще? – утешил его Эссиорх.

– А не выйдут – еще хуже, только нервы измотают, – мужичок снова поднес к губам ручку зонтика. – У тебя-то самого кто? Дочь?

– Нет, – сказал Эссиорх виновато. – Не совсем.

За это «не совсем» мужичок с зонтиком посмотрел на него, как матрос на недобитого буржуя.

– Ну вот! – сказал он сквозь зубы. – Некоторым сразу везет! А то сидишь тут, сидишь!

Отец четырех дочерей нахохлился, поднял воротник пиджачка и больше зонтик не предлагал. Эссиорх отошел от него шагов на пять и, встав у тополя, стал смотреть на большое закрашенное окно с большим кондиционером справа. Кондиционер тихо гудел, из трубки под ним капала вода.

Прошел час, еще полчаса. Никаких звуков с той стороны окна не доносилось, но несколько раз в том месте стекла, где краска была содрана, образуя небольшой, с ладонь, участок, мелькали обеспокоенные лица. Кто-то выглядывал наружу, потом опять исчезал. Внутри явно происходило что-то волнительное. Эссиорху даже показалось, что там мелькнули и знакомые ему черепаховые очки.

Хранителю Сфер становилось все беспокойнее. Он то начинал ходить, то останавливался и ключом от мотоцикла ковырял кору на тополе. Эссиорх не был первым, додумавшимся до этого. На коре, если приглядеться, можно было разглядеть множество дат и имен.

Родитель четырех невест приложился к зонтику еще раз, и его потянуло на разговоры.

– Вот я люблю своих детей. А любит ли меня кто-нибудь из моих детей? Вот в чем вопрос! – громко вопросил он, обращаясь к пространству.

Пространство не отозвалось, и отвечать пришлось Эссиорху:

– А что, никто из детей вас не любит?

– Я не говорю, что не любит. Я спрашиваю: а любят ли? Вот в чем вопрос!

Эссиорх почесал щеку, пытаясь осмыслить разницу.

– Вы кто по профессии? – спросил он.

– А-а, никто! Наполняю, впрочем, стул… – без интереса протянул многодетный, изобразив на лице некую подневольную деятельность.

– А по образованию?

– Философ, – с легкой застенчивостью сказал многодетный.

– Хм… И что такое любовь с философской точки зрения? – спросил Эссиорх.

– О! – охотно отозвался отец четырех дочерей. – С философской точки зрения любовь – это высокая степень эмоционально положительного отношения, помещающего объект в центр жизненных потребностей субъекта и пробуждающая у субъекта ответное чувство того же градуса напряженности и позитивного отклика…

– Красиво!

– Да, красиво. А вот у филологов, к примеру, у тех все сложно. Они никогда до конца не знают, что такое любовь. Все ищут ее, копаются в себе, сомневаются… Пушкина обязательно приплетут… Помню чудное мгновение – не помню? Небо у нее в глазах или море?.. Вот юриста хоть ночью разбуди, он тебе оттарабанит, что юридического определения любви не существует. Есть понятие семьи в социологическом и юридическом смысле. Понятный человек!

– А биологи? – спросил Эссиорх, невольно подумав о Мефе.

– Ну, на биологов зоология давит, но все равно они ближе к филологам. Однозначно ближе! – сказал отец четырех дочерей и стал угрюмо ковырять ногтем краску на скамейке. Он опять перестал прощать Эссиорху, что тому повезло с первого раза.

В роддоме наметилась какая-то суета. Хлопнуло окно, трубка кондиционера всплакнула грустной одинокой каплей. В полуподвале открылась служебная дверь, ведущая к лифту. Двое рабочих в черных халатах провезли на железной каталке баллон с кислородом. Ускоряя их созидательный труд, за рабочими крупными шагами шла сердитая медсестра.

Эссиорх и многодетный отец обменялись тревожными взглядами.

– А там у них чего-то того… Началось! Интересно только: у меня или у вас? Вот в чем вопрос! – многодетный уже испил свой зонтик до дна и теперь печально поглаживал его.

Форточка закрашенного окна с треском осыпалась. Раздался раздирающий душу вопль. Из родильного отделения вылетели большие ножницы и глубоко, по самые кольца, вонзились в тополь. Извлечь их человеческими силами было уже никак невозможно.

– Наверное, все-таки у вас! – сказал отец дочерей. В голосе у него впервые появилось сочувствие.

Эссиорх не ответил. Он вскинул голову высоко-высоко, глядя не на дом даже, а куда-то гораздо выше, и беззвучно зашевелил губами. Шептал он долго и так горячо, что не сразу почувствовал, как кто-то коснулся его локтя. Потом все же повернулся. Перед ним стояли те самые черепаховые очки. Правое стекло у них было треснутым.

– У вас сын! Шесть триста! – сказали очки, с торжеством глядя на Эссиорха сквозь уцелевшее стекло.