Михаил пошёл на голос и вскоре увидел человека. Того немного пошатывало, он был нетрезвым, и держался за доску, которую, по-видимому, только что оторвал от перегородки барака.

– Ну, чего уставился? – проворчал человек. Михаил подошёл почти вплотную и немного растерялся. Это был Зверьков, командир шестого отряда.

… – Ты кто такой будешь? – всё так же покачиваясь, спросил Зверьков. – Тут закрытая зона, сторож я. Посторонним делать нечего. Не видишь что ли, лагерь особого режима. Я заместитель Печёнкина.

Бурчание Зверькова всё больше забавляло Михаила, развеивая первое впечатление уныния и тоски. – А я, кажись, узнал тебя. Япона мать. Мишка, ты что ли? Мама японская, франтик какой. Ты кого тут забыл, в этом проклятущем месте?

– А ты? – спросил Михаил, подходя ещё ближе. В горле встал ком от волнения, он захотел обнять Зверькова, но вид пьяного бывшего командира отряда остановил его. Он достал папиросы.

– Курить будете?

– Давай, раз такой щедрый. Ни хрена себе! Костюм, шляпа, «Беломор»… – Зверьков привычно дунул в гильзу папиросы и стал покручивать её в пальцах. Огонёк-то есть? Мои спички отсырели.

Прикурив от зажигалки Синтаро, Зверьков закашлялся и выругался матом.

– Япона твоя мать, ой, простите, товарищ, не знаю какого вы звания.

– Полковник, – пошутил Михаил, на что Зверёк истошно рассмеялся, а потом отдал честь.

– Ну, Мишка. Шутить так и не разучился, япона мать. Полковник… Хотя, что нам ещё здесь делать. Тока шутить и осталось. Видишь, что от нашего барака осталось. Ни хера. Одни гвозди. Всех зэков на север угнали. Нам бы радоваться, а мы с тобой грустим. У тебя, может, выпить есть? Вина бы, хоть половинку стакана. О-о-ох, как мне хреново сегодня. – Зверьков начал что-то говорить в своей быстрой манере, потом он словно опомнился. – А ты здорово по-нашему стал гутарить, прям как из Полтавы вчера приехал. – Зверьков протяжно вздохнул, переключив внимание на папиросу. – Дай ещё парочку, что мне одна. Знаю, тебе не жаль. Ты всегда последнее отдавал братьям-зэкам.

– Вы что-нибудь знаете про медсестру из санчасти? – неуверенно спросил Михаил, пытаясь определить, где находился лазарет.

– Какую медсестру? Ты что, охренел. Мне только и надо, что знать про какую-то лагерную шлюху.

– Ну-ка, ты, выбирай слова, – Михаил взял Зверькова за шиворот.

– Отпусти, – сердито потребовал Зверьков, не пытаясь освободиться. – Мало в лагере было ****ей, что ли? Откуда я знаю, про какую ты спросил.

– Всё равно, не смей. Не от хорошей жизни было.

– Жизнь, она у всех разная была. Одних за скот держали, а другие сало кушали.

– Всё равно, не смей.

– А то, что?

– Ничего, – Михаил оттолкнул Зверькова, ему стало противно, он уже собрался уходить, но потом вспомнил, что идти ему особенно некуда. – Сам-то чего не уехал? Чего тут прозябаешь? – спросил он.

– Прозябаешь… А куда мне? Из маленького лагеря в большой? Не всё ли равно, где подыхать от водки. Думаешь, я не хотел, не просил? Транзитка большая, лагерей пока ещё хватает. Как Печёнкина перевели, они такую гниду прислали на его место… Вохры все как сырого мяса обожрались, что волки стали. Ладно бы хоть одни они лютовали, а то же и уголовники свои морды повытаскивали из всех щелей. Житуха началась, что в аду. Вы с дружком вовремя свалили. Не то, несдобровать бы вам. Сколько людей сгноили, выродки. И как таких земля держит.

Дышать стало тяжело, Михаил расстегнул пиджак и ворот рубашки. Он много пережил, отбывая заключение, но время словно сгладило боль и страдания. Даже когда было очень тяжело, у него всегда оставалась надежда на светлое будущее. У него были друзья, дом, пусть временный, но чистый и светлый, была интересная работа. Но то, о чём говорил Зверьков, показывало ему, что вся эта идиллия может рассыпаться, словно карточный домик. Он бросил окурок и, не прощаясь, пошёл прочь, не понимая, куда идёт и зачем. Проходя край поселка, он остановился. В темноте стены молодого леса проглядывал силуэт одинокого дома, там светилось окно. Свет был едва заметным, и Михаил скорее почувствовал, чем увидел, что там теплится жизнь. Идти ночью по пустынной дороге среди леса не хотелось, да и ноги уже болели от долгой ходьбы. Что-то в очертаниях дома было притягательным, он остановился у калитки и постучал железным кольцом о засов. Сразу же залаяла собака, свет в окне исчез. Он догадался, что его услышали.

– Кто там, на ночь глядя? Зверьков, ты что ли? Иди от греха подальше.

– Извините, мне бы переночевать, хоть в сарае на сене, на одну ночь. Пустите, ради бога.

– Ради бога? А есть ли он, бог то, – человек с фонарём подошёл к калитке и прикрикнул на собаку. Михаил узнал его не сразу, но в памяти возник уже забытый образ седого старика, склонившегося над его койкой. Его охватило волнение. – Дядя Тимофей, – произнёс он приглушённо. – Дядя Тимофей, это я, Синтаро, из лагеря, – почти прошептал он, почему-то оглядываясь по сторонам.

– Какой такой Синтаро? Японец что ли? Михаил? Ты что ли? Живой? – Старик открыл калитку и втянул его во двор. Впустив его, он тоже почему-то огляделся по сторонам и запер калитку на засов. – Ну, занесло добра молодца в памятные места. Проходи, проходи, не ждал.

Пока Михаил топтался в дверях, хозяин вынул из печи чугунок и стал накрывать на стол. – Я тебе сейчас сотворю поесть, с дороги-то оголодал поди. Чаю будешь? Индийского, конечно, нету, какой есть. Я тебе кипрея сделаю, он ещё и повкусней будет. От щей-то не откажешься, с дороги?

– Не откажусь, – не сдерживая волнения, сказал Михаил, растерянный от такого приёма.

–А ты неплохо по-нашему гутаришь, – не скрывая блеска в глазах, произнёс старик, словно освещая этим блеском гостя. Михаил смущённо опустил глаза, улавливая скрытый смысл слов. Для старика он по-прежнему был чужаком. – Ладно, ладно, не тушуйся, говорю так, потому что слышу что душу вкладываешь в слова, а коли так, то значит наш ты, русский стал. А на лицо своё не смотри, на русской земле всякого брата встретить можно. Давай к столу, присаживайся. Руки тока вымой с дороги, лицо сполосни, считай, что домой пришёл.

…-Ты как с неба свалился. А у нас, паря, всё разом изменилось, – рассказывал дед Тимофей, когда гость доедал большую миску щей. – Лагерь в конце зимы убрали, зэков кого куда, а гражданские, сам видишь, разбежались. Остались только те, кому идти некуда, вроде меня. Да и зачем? Лес хоть и повыпилили весь, а живность пока имеется. Хоть и никудышный я охотник стал, а на суп всегда добуду. Того же рябца, да хоть и козулю. Да куда мне столько мяса одному. Отдаю половину. Жаль, вот пороху не добыть, конторы промысловой поблизости нет, а в Находку пешком не находишься. – Старик говорил и говорил, и становилось ясно, что он скучал всё это время без собеседника. – Да… Лагерь. Хоть и много горя от него было, но и кормилось немало людей рядом с ним. Кедра–то не стало на тридцать вёрст, так пилорамы и встали. Пилить-то нечего. Пихту попилили с ёлкой, да бросили. Из неё и гроба приличного не сделать. Гробы-то паря в ходу были. А потом уж и лагерь закрыли. А заключённых – кого в Ванино, а кого и дальше, на север, в Магадан увезли, на Чукотку. Да кто его знает, север он края не имеет. Транзитку, думаю, ещё не скоро уберут. А скорее бы. Не дело это, не дело, людей за проволокой держать. Ну, поел? Вот и, слава богу. Можешь отдыхать, я тебе за печкой постелю. Там хорошо спать.

Старик неожиданно заволновался, поднялся с табурета, будто что-то вспомнив.

– Расскажите про Ядвигу, дядя Тимофей, – попросил Михаил. Старик вздрогнул, бегло взглянув на гостя.

– А ты чего же, не знаешь ничего? – спросил старик, глядя уже прямо в глаза гостю. Михаил растерянно пожал плечами. Этот прямой взгляд разволновал его.

– Померла Ядвига. Почти два года, как схоронили, – сказал старик отворачиваясь. Глаза его сразу наполнились влагой, он обессилено сел и плетьми опустил руки вниз. – Ядвига, Ядвига… Мне она как дочка была. Не стало её, я и вовсе один остался на этом свете.

Михаил продолжал молча смотреть на хозяина, ещё до конца не веря, что слова старика – правда. Он понимал, что тому не было смысла обманывать, но принять то, что Ядвиги больше нет, он никак не мог.

– Как это случилось? – едва сдерживая волнение, спросил Михаил.

– Как случилось, хочешь знать? – Старик неожиданно преобразился. Что-то злое блеснуло в его глазах, когда он произносил эти слова. – Как случилось… Рожала она, вот что. И не смогла родить. В лагере кроме неё больше не было докторов, а сама она без помощи как родить могла? Чего тут не понять, она уже едва брюхо таскала. Трудно ей было с твоим ребёночком. А тут раненого принесли в медпункт. На деляне топором окрестили. Уголовники. Напрело их к тому времени, Печёнкина то не стало, другого поставили начальником. Ну и началась весёлая жизнь для всякой шушеры. Драки да разборки. Охранникам-то дела мало. Вот она пошла, жалейная душа, на ночь глядя, да поскользнулась где-то. Кабы не это, может и обошлось бы.

– Вы сказали, моим? – Михаил вскочил, от резкого движения стол пошатнулся, кружка с чаем опрокинулась. – Мой ребёнок?

– А ты думал, чей? Напроказничал и уехал. Ни слуху, ни духу.

– Я ей писал, всё это время писал. Она ни разу не ответила мне.

– Писал, говоришь? Выходит, что не доходили твои письма до неё. Ты сядь паря, сядь, успокойся. Ты не серчай, что сказал в сердцах. Конечно, ты не знал. Но ребёнок от тебя был, так она мне сказала по секрету. Да какой тут секрет, породу разве скроешь? Восточную-то. Твой он был, ребёнок, только волосёнки на голове светленькие, как у матери, а глаза твои. Красивый. –Старик улыбнулся и просветлел, прозрачные глаза его замерли, остановившись на одной точке посреди стола, словно там он видел всё, о чём говорил. По щеке прокатилась одинокая слеза. – Девочка. Анюткой назвали, Анной. Умерла-то Ядвига не сразу, ещё неделю жила, не выпускала из рук дитя своего, кормила, пока глаза не закрылись. Кровоточила она. Её бы в город отвезти, а осень поздняя, дороги так размыло дождями, никакая техника не проходила. Так и угасла. Так-то вот паря. Здесь её похоронили, завтра могилку покажу. Потому не уезжаю, что держит меня она, слежу за могилкой.

От услышанного всё сжалось в груди у Михаила, мир, который он рисовал себе все эти годы стал серым и пустым. – Что же мне теперь делать, дед Тимофей? Я ведь к ней ехал. – Михаил обессилено сел, опустив на стол руки.