Глава 1.

"На дворе – трава, на траве – дрова…", – повторял про себя, словно завороженный, Карл Моисеевич.

Хотя на дворе была не трава, а 1917 год, а на дворе 1917 года вместо дров были великие события, которое должны были перевернуть жизни граждан страны. На каждом углу были развешаны флаги с лицом отнюдь не знакомого для Карла Моисеевича человека. Кажется, его звали Владимир Ульянов, и он был толи лицом, толи лидером нового для Российской империи движения, называемого социализмом, а может коммунизмом, а может и ещё каким-нибудь –измом, который не предвещал ничего хорошего для маленького человека.

Карл Моисеевич не очень любил политику и каждый раз, когда о ней начинали говорить в его присутствии, он глубоко уходил в себя, погружаясь в недра своего сознания, пытаясь найти там то, не зная что. Он не считал нужным разбираться, или же попросту интересоваться, бурно развивающейся ситуации в стране. Для него весь мир начинался и заканчивался на кончике его носа, который держал на себе потертые временем очки.

Вот и тогда, когда он тихо-мирно шёл себе по улице, направляясь по своим делам, мимо него, взявшись из неоткуда, словно маленький стихийный ураган несущий собой бедствие, пробежал мальчишка, не старше 13 лет, с кипой свежих газет с лицом все такого же Ульянова на первой странице. Парень выкрикивал какие-то осмысленные лозунги, которые, как показалось Карлу Моисеевичу, были совершенно не доведены до ума, а были использованы в зародышевом состоянии. Будто пулемёт, который вместо пуль, использовал бы расплавленный металл. Может быть струйки и долетали бы до врага, но вместо смертельной раны оставляли максимум ожог средней степени тяжести и шрамик на память.

Карл Моисеевич вновь надолго ушёл в себя и даже не заметил, как дошёл до кабака под названием "Понтий Пилат". Буква "А" в вывеске выгорела, и издали казалось, что заведение получило своё название в честь какого-то неизвестного пилота с диковинным именем, возможно хозяина заведения или его друга.

Карл Моисеевич быстро свернул с улицы, немного не доходя площади, на которой в очередной раз собиралась какая-то демонстрация, и шмыгнул в переулок. Дойдя до двери с надписью: "Людъская", он, немного не решительно, приоткрыл Ее и вошёл.

Оказавшись внутри, первым делом, ему в нос ударил сильный запах горелого лука вперемешку с запахом сырости, что уже давным-давно въелся в стены и никаким образом не хотел покидать обжитые пенаты. На кухне кабака жизнь, как ни странно, кипела и била масляными пузырями – гарсоны носились, как угорелые, прогибаясь от количества блюд на подносе; повара тут же жарили, варили, пекли, нарезали с молниеносной скоростью салаты, в том числе и лук, который моментально сгорал на раскалённых сковородах. Это было очень необычно в нынешней, тяжелой, ситуации в стране. В основном, когда Карл Моисеевич приходил сюда, он видел, как повара играли в карты с официантами, кто-то спал после внеочередной рабочей смены в трактире или еще где, а кто-то, в темном углу, попивал прикарманенный коньяк из погреба.

Карл Моисеевич ловко и, практически, не заметно, словно чёрная кошка, преодолел все преграды – набегающих волнами официантов и стоящих, как скалы, поваров и юркнул в коридор, ведущий в небольшой кабинетик. Только попав туда и закрыв за собой дверь, он, наконец, смог выдохнуть.

Кабинет был настолько маленьким, что мог показаться небольшим только для действительно небольшого человека. Окон в нем не было. Там стоял самодельный стол, на который с горем пополам помещалась счетная машинка, шкаф полностью забитый бумагами, в углу небольшой сейф, а под потолком висела одинокая лампочка. Если вам, по ошибке, хоть на миг представилось, что кабинет был хоть и маленький, но удобный, то вы ошиблись. Бумаги, что не помещались в шкаф, а таких было достаточно много, образовывали «горку» рядом со шкафом, «горку» в углу, «кучку» под столом и «грядку» у двери, неудобно подпирая ее таким образом, что войти в кабинет можно было только бочком, да и то предварительно втянув в себя все внутренние органы, что располагались за границей предпоследней дырки ремня. Единственной гордостью здесь, что действительно можно было и стоило оценить – была счётная машинка. Это была машинка фирмы Шиллер, последней модели. Аппарат – действительно достойный. Садясь за нее, Карл Моисеевич чувствовал себя, если не императором цифр, то точно его наместником. А если и не наместником императора, то уж генералом арифметических войск. Ну, может и не генералом, а скорее капитаном… В конце концов, в этом кабаке он был главным по цифрам.

Он неспешно снял пальто, положив его на гору бумаг в углу, затем шляпу, оголив практически лысую голову, и аккуратно сунул ее между полок шкафа. Но не успел он присесть за стол и с наслаждением опустить свои короткий указательный палец на клавишу Шиллера, которая в свою очередь должна была издать сладкий звук звякающих металлических механизмов, такой уж у них был договор – одно нажатие, один звук; и запустить мелодичную симфонию цифр, которая и не снилась Моцарту и Сальери, как дверь кабинета бесцеремонно открылась, оборвав ещё не начавшееся представление.

В щель двери просунулась чья-то голова:

– Ты пришёл? А мы то думали, что ты сегодня выходной? – сказала бесцеремонная голова.

– Пришёл… – хотел было ответить Карл Моисеевич, будто бы это было его первое слово, что зародилось в его голове за день. Каждая буква, составляющая слово, давала такую отдачу, что все мысли перемешивались, и слово приходилось составлять с самого начала.

– Сегодня на площади опять демонстрации. Народу – тьма! Весь кабак ломиться! Тебя на улице не задавили? – но, не дождавшись ответа бесцеремонная голова продолжила. – Сегодня народу необычно много. Это все из-за того, говорят…

– Эй, Петруха, хары балаболить! Тащи эти блюда гостям! Живее! – чей-то голос прервал на полу слове бесцеремонную голову, и та скрылась в проеме двери, забыв закрыть ее за собой.

Карл Моисеевич раздраженно уставился в проем. В нем теплилась кроха надежды, что произойдёт чудо, и Петруха вспомнит, что нужно закрывать за собой дверь, и вернётся. Но чудо не произошло. С той стороны двери доносился шум кухни и чуть слышный гомон общего зала. Карл Моисеевич ещё несколько секунд смотрел на дверь, затем резко встал, подошёл и захлопнул её. Как жаль, что щеколду несколько недель назад сорвали такие вот любители поболтать и заодно сунуть нос в чужие дела, как этот Петруха. А так как до этого кабинета никому и дела не было, щеколду никто и не торопился вешать обратно. Сам Карл Моисеевич, конечно, мог бы это сделать, дабы огородить себя от всяких бесцеремонных голов, но по одной из многих, известных только ему причин, этого не делал.

Он сел обратно за свой стол и заиграл свою музыку цифр, делая это настолько филигранно, что со стороны действительно могло показаться, что он играет на рояле перед тысячной аудиторией Александрийского театра. Звон сливался в мелодию, пальцы шелестели по кнопкам, молоточки били по листу бумаги, а звон пружин внутри машины перерастал в овации. Он просидел за работой несколько часов, не замечая времени. Он мог бы делать это бесконечно. Но тут бесцеремонная голова вновь приоткрыла дверь, оборвав его симфонию на финальной коде.

– Быстро вставай! Ты не поверишь! – верещала голова. – Он к нам зашёл! ОН к НАМ зашёл! Ты представляешь?

Карл Моисеевич с легким недоумением и довольно легко читаемым призрением и недовольством в глазах посмотрел на открывшуюся дверь. Но голова все не унималась!

– Давай вставай! Вставай же! Быстрее! Только посмотри на него! Упустишь такой шанс и будешь жалеть до конца жизни!

Любопытство начало потихоньку брать верх над всеми остальными скопившимися в данный момент чувствами Карла Моисеевича.

В проёме двери появилась ещё и рука от головы и стала так же бесцеремонно зазывать его за собой!

Ничего не сказав, Карл Моисеевич резко встал со стула, аккуратно обошёл стопки бумаг и протиснулся в дверь.

А там уже столпилась вся кухня. Даже самые матёрые повара, как любопытные дети, смотрели куда-то в зал. Им было нельзя выходить, но не Карлу Моисеевичу. Вместе с официантом, что его зазывал, он протиснулся сквозь толпу лоснящихся от пота и масла поваров и вышел в зал.

Вокруг одного из столов собралось уж очень много народу. А все гости, кто ещё сидел на своих местах, жадно смотрели в сторону «того самого».

– Вы в это можете поверить? – спросил у подошедший управляющий зала.

– Нет! Как можно! Такой человек и у нас! – дрожащим от волнения голосом ответил Петруха.

– Ещё бы не у нас! Где же ему ещё быть! Не в этой же богадельне "Герцог"! Там же одни… – на этом слове администратор резко прервался и посмотрел на Карла Моисеевича, как на выползшего из кладовки клопа. – Карл Моисеевич, мне кажется, нам с вами стоит к нему подойти, поприветствовать его от нашего заведения, так сказать. – с ухмылкой он его подначил. Будто бы это была такая забава у персонала трактира – подначить нелюдимого Карла Моисеевича общаться с гостями. – У вас же такой блестящий ум! Хозяин всегда о вас так отзывается! Не робейте, не робейте. Пойдёмте.

Не успел Карл Моисеевич ничего возразить, как администратор уже схватил его под руку и направился к столу, у которого толпились люди, которые изрыгали своё восхищение. Оно разлеталось повсюду и било словно шрапнель. Понять, для кого же оно было адресовано – было сложно. Как кошка, которая готова вылизывать себя и всех вокруг, дабы избавиться от запаха человека, вплоть до самого человека. Действие ради действия.

Лишь протиснувшись через эту плотную толпу людей, Карл Моисеевич увидел ради кого здесь все собрались. Это был человек с плакатов. Его лицо смотрело в будущее народа со всех флагов. Перед ним сидел Ленин. Кажется, так его звали.

Карл Моисеевич окинул взглядом всех людей нависших над знаменитостью. Они выказывали ему своё бесконечное уважение, делились своими мыслями и идеями, и попросту струились от счастья. Затем он посмотрел на администратора, все ещё держащего его подруку. Увидев Ленина собственными глазами, тот аж засветился от счастья. Его лицо растеклось в бесконтрольной улыбке, а глаза выражали такой дикий восторг, что в них можно было увидеть, как залпы салюта взрываются тысячами разноцветных искр, разрывая последние мысли. Если не в правом глазу, то в левом точно.