Отзывы на книгу «Орфография»

Этого Быкова я читала по рекомендации - и лучше бы не делала, а дочитывала свой триллер про загадочное убийство какой-то невнятной девицы в красном шарфе, все бы целее была. Я как-то свыклась с мыслью, что Быков-поэт - да, а Быков-прозаик - не ко мне, не про меня и вообще уберите, кто читает эту невнятную прозу с заметными швами и прочим. "Орфография" - ужасно достойный роман. Он такой толстенький, такой уютный в худшем смысле этого слова: то есть ты зашел, сел, тебе чай налили радушные хозяева, вазочку с вареньем придвинули, а потом избили поленом и выбросили на мороз. И все это, знаете, не со зла - а ну просто время такое, дружочек, кишки на месте и на том спасибо сказать не забудь. Вообще ждать от книги о 1917-1918 гг. оптимизма и какого-то жизнеутверждающего пафоса - это только я могу. Видимо, как с "Хождения по мукам" у меня возникло мнение, что можно вывернуть - так никуда и не девается. Тут даже хуже, чем в "Циниках" - во-первых, ты уютно прикрываешься цинизмом главных героев как щитом: шарахнуть шарахнет, но не насмерть, а так, неприятный кровоподтек. Во-вторых, там эта гибельность, ну, о которой еще Пастернак здорово писал:

Ты – благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу.

Решительно знаю, что все это к "Циникам" весьма условно применимо, но рецензии - штука такая: о чем хочешь - о том и пишешь. Но в целом, от книги Мариенгофа у меня именно такое ощущение: красивое и отважное самоубийство, как в какой-то из многочисленных книг об упадке Римской империи, когда у героев и выход-то один - вскрыть себе вены и умереть достойно. Афродита давно перестала интересоваться яблоками, что ты, Гомер, вот кровь - это куда послаще и поверней.
У Быкова же в "Орфографии" есть момент, когда читатель выдыхает и думает: "А вдруг - устроится". Времена были мифические, сказочные, сказки страшноватые, но не могли не подчиняться законам Проппа и отбиваться от Афанасьева, корпус текстов был могуч - да и по каким-то законам надо было существовать. Всем ясно, что избушка Бабы Яги - штука двойственная, но кто-то из нее выходил относительно целым и приходил куда следует. Только вот тут нельзя прийти куда следует - да и целым прийти никуда нельзя. Мертвецы тоже весьма успешно ковыляют и даже исполняют указания власти, а все живые то изгнаны, то убиты, то просто будут ждать своего часа; просто потому, что не осознать, как катится этот маховик и как хрустнут под ним все, кто не способен превратиться в таракана, вошь, мокрицу - ну или не хрустнут, уцелеют, чтобы потом сойти с ума и отчаяться и видеть в блеске красных звезд не сияние новой власти, а именно что вот все это кровавое, но не то, что бьется в жилах и поет, а что растеклось на снегу, на мосту и вызывает лишь отчаянное желание сжать голову и завыть. Все, кажется, перемололось: и любовь, и совесть, и прочие глупые слова, которые когда-то встречались не только в книжках, но и в разговорах, а теперь перестали.
Ну, впрочем, а чего вы хотели. Это не только же про 1917 год - просто там декорации узнаваемые. Это всегда - погреби эпоху да рук не замарай? Решительно невозможно.

Прочтѣние этай книги можно спокойно отнѣсъти к малѣнькаму житейскаму подвигу - томикъ Быкова идѣален для быстрого заполнѣнiя пространства в книжнамъ шкапчике, и наверняка будетъ рѣкомендован для инквизiторских пытакъ в некотарых отделахъ правоохранитѣльныхъ органов. Чѣстно говоря, меня после прочтенiя этай книги и без физичѣскаго воздѣйствiя здорово ушатало.
Несомненно, культурный чѣловекъ, подобно мне, повидавъшiй на своем вѣку и Джойса, и Толстого, не должен даже задумываться о влиянии толщiны книгi на ее усвояимость, но, как известно, тѣм больше шкаф, тѣм громче падаетъ.
Однако жъ, Быковъ хорошо поработал, из ничего родив сюжетъ и массу пѣрсонажей, расписав жизни и судьбы людей; повод для этого нашелся, но достаточно спорный - упраздненiе орфографiи, хотя он не всѣгда вяжѣтся с разношѣрстнай концѣпцией сѣго романа. Разбiрая композiцию произведения и вчитываясь в смысл, потихонечку начiнаешь понiмать Лѣнiна ("Ваша интеллiгенция - дѣрьмо, батенька!").
Язык красiв, понятен, мысли витиѣватыя, доступныя, но все это сыпѣтся как из рога изобiлия и приѣдаѣтся уже к сотой странице, а вѣдь это еще даже не чѣтвертушка книги; объем дополняютъ различные споры пѣрсонажей третьей стѣпени важности, отчего сразу же вспомнiлось старое интервью Быкова, где у него журналiстъ (антихристъ газетный) прямо спросил, правдiва ли прiчастность писателя к графоманской срѣде, возможно для поддержания пѣрца беседе. Что точно ответил Быков тоже не помню, но налiчие слов ради слов и прѣдложений ради прѣдложений, без какой-то прямой необходiмости в концѣпцiи, немного заставляет подвiснуть на совершѣнно не нужных деталях, и даже прямота писатѣля, прѣдлагавшего вначале книги читать не все, а важными отрывками, положенiе не спасаетъ.
Смысл написанного романа не совсем понятен - ставшие маргiналами после отмены орфографiи всякие филололаги и профессура, Елагiнский дом, культура и рѣволюция, прости Хосподь маю душу грѣшнаю, - это все забавно, но в смысловом винѣгрете приходится вымучивать не только чтѣние, но и его понимание.
Слишком много смысла.
Слишком мало фантазiи.
И вообще, книга напiсана неканонiчно

Какое отталкивающее название у книги! Кому захочется лишний раз листать свод правил русского языка? Всегда это представлялось мне наискучнейшим занятием, а потому отметалось. Но "Орфография" Быкова не дала заскучать ни на минуту.

Уж позвольте мне пару собачьих восторгов. Книга превосходнейшая! В ней идет речь об интереснейшей и запутайнейшей эпохе мировой истории - революции 1917 года и последующих за ней событиях. Весь этот нагроможденный исторический пласт объять невозможно, а потому Быков ограничивается рассмотрением жизни Петроградской интеллигенции вскоре после октябрьского (очередного) переворота. Как исторически достоверный роман воспринимать нельзя, в немалой степени в нем присутствует авторская фантазия. Но главное передано несомненно точно - это дух и атмосфера того времени.

Поразительна погруженность в ту историческую эпоху, которую обнаруживает автор. Читателю он может поведать и о быте творческой интеллигенции, оставшейся без работы, и о мыслях, витавших в ее головах, о том, что писали газеты, какие велись споры, чего ждали, на что надеялись, что ели, пили, как спасались от холода, какие сленговые словечки употребляли, за чем коротали голодные вечера. Вы узнаете все или почти все. Но вот имя главного героя мы не знаем. Известен лишь его псевдоним, под которым печатаются его статьи в газетах - Ять.

Ять - это та самая буква из старого алфавита, ненавистная гимназистам, постоянно путавшимся в каком слове ее ставить, а в каком - нет; ять - это та самая буква, которая была упразднена после большевистской реформы русского языка в 1918 г.; и Ять - это журналист, писатель, 35 лет, к которому крепко прицепилось это прозвище. Наш герой, как и большинство его коллег по литературному цеху старой закалки, не принял Октябрьскую революцию. Ему чужда новая власть, которая так лихо и круто решает все проблемы, не брезгующая никакими методами их решения. Его страшит власть, которая не обещает ему и людям его круга ни свободы творчества, ни личной безопасности. Да и самой новой власти, власти пролетариата чужды интеллигентские разглагольствования, витиеватые речи и бесполезные споры, если они не отвечают интересам пролетариата. Все должно быть проще, понятней и служить на благо трудовому элементу. А от ненужных людей нужно избавляться. Правда это все еще впереди, а пока на дворе только 18-ый год, еще есть место для дискуссии, для надежд и для раскола в творческой среде.

Не все осуждают большевиков - некоторые предполагают возможность сотрудничества с ними. Как правило, это молодежь, проповедующая новое слово в искусстве - футуризм. Они - люди будущего, строители новой жизни, воспитатели нового человека (Ба! Да тут и Маяковский есть!). Со своими стихами и лекциями они идут в народ: на площади, заводы, в синематограф. И хотя нет никакой отдачи от внимающих стихам пролетариев, и вряд ли эти стихи могут быть понятными, футуристы не сдаются. Ведь они молоды, полны надежд и сил.
Но им противостоит старая профессура, гвардия ретроградов, не желающая сделать даже попытки, чтобы наладить диалог с властью. Они априори против нее. Они надеются, что большевики ненадолго и считают ниже своего достоинства обращать внимание на этих "мерзавцев".

А наш герой меж двух огней, - не может окончательно принять ни одну из этих сторон, потому как они обе слишком радикальные для него. В его представлении мир сложнее, многоцветней и все не так просто с большевиками: много среди них мерзавцев, но есть и хорошие люди. Он мечется между «стариками» и «молодыми», уговаривая их, вразумляя, переживая за судьбу каждого, удерживая от необдуманных поступков. Но тщетны попытки примирения враждующих творческих кланов, любой спор заканчивается эмоциональной перебранкой и еще бо’льшим усугублением раскола. И потому герой чувствует себя лишним и уже перестает ощущать Россию своей родиной, все меньше ее понимая. После "упразднения" его из алфавита он оказывается никому не нужным. Он - архаический осколок прошлого.

Особенно комична и в то же время трагична крымская история Ятя, в которой говорится о его приключениях в Гурзуфе и Ялте. Здесь и любовь, и ураганная смена политических режимов (в день по одному), и национальные противостояния, и рассказ о древней культуре альмеков (выдуманных?). А особенно среди этого мне понравилась пародия на Сталина. После нее начинаешь понимать, как этот человек смог добиться такой власти.

Если подытожить, книга потрясающая. Прекрасный язык, живые персонажи, интересная эпоха, умные мысли по ходу всего повествования. Чего еще можно пожелать?

Бђло-сђрый блђдный бђс
Убђжал поспђшно в лђс.
Бђлкой по лђсу он бђгал,
Рђдькой с хрђном пообђдал
И за бђдный сђй обђд
Дал обђт не дђлать бђд.
Запоминалка на "ять"

"Орфографию" Быкова любят все. Даже те, кто Быкова недолюбливает. а орфографии вовсе терпеть не может. Да и как не полюбить, когда эта книга-шарада вобрала в себя весь Серебряный век, персонажи которого зашифрованы по типу катаевского "Алмазного венца":: любителям интеллектуальной игры удовольствие разгадывать ассоциативную тайнопись; поклонникам российской изящной словесности начала века - радость встречи с любимыми персонажами. Как не полюбить. когда сквозная для русской литературы тема лишнего человека, воплотилась здесь с жестоким изяществом в реальное упразднении буквы, которая из детского прозвища героя перетекла в его литературный псевдоним.

Как не полюбить, когда это "Щелкунчик", самая прекрасная и самая рождественская из сказок. Пусть разбитый, оплеванный и растоптанный мережковским Царством зверя, пусть безнадежно проигрывающий Мышиному королю, который здесь заматерел и дорос до крысиного, пусть Таню, здешнее воплощение Клары, увозит в Леденцовую страну (страну горьких леденцов) гусарский полковник, а сам герой вынужден отправиться в изгнание в Земли Белых медведей. Но чародей Дроссельмайер (Клингенмайер - Мастер Клинка в версии "Орфографии") всё здесь. И ненадолго соединенная ольмекская флейта издаст свой чистый низкий звук, как смутное обещание, что когда-нибудь найдется тот, кто сыграет на ней и уведет из Города всех крыс.

Это был верхний этаж, но у хорошей книги, а "Орфография" очень хороша, много уровней интерпретации. Для кого-то будет важно догадаться, что Чарнолусский - это Луначарский, Корабельников - Маяковский, а Грэм - Грин (ну право же, мило?). Другому интереснее погрузиться в атмосферу первых послереволюционных месяцев: голодно, холодно и никакой определенности в смысле будущего, но так интересно и воздух искрит атмосферным электричеством. Третий скажет, что французы, вон, ничего не дают менять в своей давно оторванной от жизни переусложненной орфографии и тем правы, а англичане, со своим несоответствием "пишется-слышится" вовсе возвели спеллинг в ранг отдельной отрасли мастерства и проводят по нему соревнования: а немцы мудрят что-то со своим эсцетом (ß) - и вот вам результат, поток беженцев затапливает их с головой. Зачем, ну зачем в русском алфавите упраздняли еры и яти? Забыли, что ли, что в начале было слово? Может быть Бог и отвернулся от этой страны потому, что в новом написании не узнает очертаний ни одного из прежних слов!

Кто-то больше запомнит как липкий ужас скручивает при появлении шафрановолицых темных, которые что-то такое делают с детьми, отчего дети перестают быть собой, становясь маленькими непостижимо жестокими звериками. Кого-то с неотвратимостью категорического императива притянет магнетизм "Живаго", над которым автор, по всегдашней нелюбви к роману, станет насмехаться, но это уже проросло в него, против воли сделало своей частью, как всякая гениальная книга делает всякого талантливого чуткого человека, имевшего неосторожность подойти слишком близко. В здешних палестинах это история безнадежной любви и вечных невстреч Ятя и Тани, которая в финале гротескно отразится в драме Ашхарумовой-Барцева. Первый круг дантова ада, где влюбленные, уносимые вихрем, тянутся друг к другу, да так и не могут сомкнуть рук. А кому-то будет до слез смешна сцена в синематографе, куда Борисоглебского отрядят читать пролетариям лекцию, а Льговский, спасая от класса-гегемона их обоих, вынужден будет изображать человека-оркестр и пляски народностей.

А я больше всего благодарна роману и Дмитрию Львовичу за Грина. Он был одной из моих священных ран с тех пор, как в девицах прочла фрагмент воспоминаний о работе на якутских алмазных приисках. Тогда пропасть между блистающим миром гриновских книг и черным безнадежным убожеством реальной жизни, сильно оцарапала душу. Такое, корочкой возьмется и вроде не трогаешь. кажется подживает, а заденешь неосторожно - кровит. Здесь он другой, свет предназначения и пути льется на него и нипочем не даст оступиться. И на нем, на самом зыбком, романтичном, неприспособленном, как на алмазном стержне, держится мир. Вращаясь в правильном, что бы ни казалось досужему наблюдателю, направлении. И за то земной поклон автору. Аудиовариант отменно начитан Юрием Заборовским, чистая интонация и превосходный темп.

Вторая моя попытка подступиться к творениям Дмитрия Быкова оказалась более успешной. Год назад я не смог осилить биографию Пастернака, с трудом продираясь через многословие автора, а вот «Орфографию» прочитал запоем и с удовольствием.
Считаю, что этот «роман-опера» вполне достоин занять заметное место в ряду произведений, посвящённых судьбам российской интеллигенции во времена общественных потрясений. Фантасмагоричностью сюжета Быкову неплохо удалось выразить дух времени, – действие большей части романа происходит в 1918 году. Главный герой, журналист Ять – «вечный чужак, полуеврей, всех станов не боец», – привлекателен в своих метаниях и самокопании. Портреты реальных исторических персонажей как бы отражаются в несколько кривом зеркале и замаскированы ярлычками, которые призваны сделать игру автора с читателями более увлекательной.
И стоит сказать о двух небольших минусах книги. Во-первых, всё то же многословие – Быков как будто упивается собственным текстом и никак не может отказать себе в удовольствии «растекаться мыслию по древу». А во-вторых – в послесловии автор одним коротким абзацем суммирует основную мысль всей книги. Зачем? Мне кажется, это произошло от первого недостатка: очень хотелось пристроить куда-то красивую формулировку…