Цитаты из книги «Оправдание»

Боль была поставлена во главу угла – не тупая боль избиваемого животного, но высокая метафизика наказания, перед лицом которого все равны; боль утонченного мучительства, боль-катарсис, боль-облегчение!

Проверялась-то, как он понял довольно скоро после прибытия в Чистое и отрывочных разговоров с товарищами по участи, вовсе не способность терпеть боль: проверялась способность стоять на своем в заведомо безнадежной ситуации, без смысла, без надежды – ради самой своей правоты, до которой, в конце концов, никому уже не было дела.

Он был гордый балованный мальчик, советский принц, и по всем раскладам ему полагалось сломаться первым. Но именно кичливость советского принца не позволяла ему поддаваться мучителям. Часто балованные дети и изнеженные дамы оказываются выносливее самых упрямых и красношеих простолюдинов, потому что презирают жизнь, а любят по-настоящему только пирожные.

Он был гордый балованный мальчик, советский принц, и по всем раскладам ему полагалось сломаться первым. Но именно кичливость советского принца не позволяла ему поддаваться мучителям. Часто балованные дети и изнеженные дамы оказываются выносливее самых упрямых и красношеих простолюдинов, потому что презирают жизнь, а любят по-настоящему только пирожные. За

ими наслаждается плоть, а у плоти воображения нет: ванна с горячей водой и пеной, море, еда, которая в действительности всегда оказывается вкуснее, чем в самом голодном воображении.

В нем доминировала единственная еврейская черта – точнее, сплав их, чудный синтез независимости и приспособляемости, не только не исключающих, но обусловливающих друг друга.

эта жизнь – непрерывная оргия на руинах, окончательно сближавшая крайности, – была бы лучше, чем тотальное расслабление, которому Рогов был свидетелем и посильным хроникером.

Слово ничего не значило, клятва ничего не весила, понятие долга на глазах упразднялось, и больше всего это было похоже на загнивание тела, отвергшего душу за ее обременительностью.

значит, в душе должна была его презирать, потому что – в этом он не сомневался – люди презирают все, что выше их понимания.

Прочие люди, окружавшие его, не выдерживали даже самой снисходительной пробы: настали времена попустительства, слабость возвели в принцип, идея любой иерархии отвергалась с порога. Слово ничего не значило, клятва ничего не весила, понятие долга на глазах упразднялось, и больше всего это было похоже на загнивание тела, отвергшего душу за ее обременительностью. В этом мире не то что не к кому было прислониться – Рогов давно выучился самодостаточности, – но и некого было ненавидеть, потому что ненавидеть пришлось бы всех.