Построил из стекла я дом
За много-много лет,
Да только у меня о нем
Уж гордых мыслей нет.
 
 
Гордиться у меня нет сил.
Шепчу я не со зла:
«Ах, хоть бы кто-нибудь разбил
Мой замок из стекла!»
 
 
Но слишком пышен он на вид,
И камень не швырнет
Сосед, что сам, полузабыт,
В таком дворце живет.
 

Эдвард Томас

Diana Evans

ORDINARY PEOPLE

Copyright © Diana Evans, 2018

Published in the Russian language by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd. and The Van Lear Agency LLC

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2022

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2022

1
M&M’S

В честь избрания Барака Обамы президентом США братья Уайли устроили вечеринку у себя дома в районе Кристал-Пэлас. Они жили возле самого парка, где ретрансляционная вышка вздымалась в небеса, точно уменьшенная копия Эйфелевой башни, металлически поблескивая днем, светясь красными огнями ночью, она озирала окрестные кварталы и прилегающие графства, а на зеленых лугах у ее подножия ютились останки давно погибшего стеклянного королевства: озеро, лабиринт из живой изгороди, сломанные статуи в греческом духе, выкрошившиеся каменные львы и динозавры, сделанные по канонам былой науки.

Раньше братья Уайли жили на северном берегу Темзы, но впоследствии перебрались на южный, привлеченные его творческой энергией и очарованием бедности (они сознавали свое привилегированное положение и хотели показать, что превозмогли ее духовно). Старший, Брюс, был известным фотографом, и его студия в задней части дома представляла собой лабиринт световых пятен и теней. Габриэль был экономистом. Они во всем являли полную противоположность друг другу: Брюс был крупный, Габриэль – тощий; Брюс выпивал, Габриэль – нет; Брюс костюмов не носил, Габриэль носил только костюмы. Но вечеринками они занимались с равным энтузиазмом и рвением. Вначале они составляли список приглашенных, который включал всех важных, успешных и красивых знакомых: адвокатов, журналистов, актеров, политиков. В зависимости от масштабов мероприятия выбирались и менее именитые гости – по особой скользящей шкале с учетом статуса, связей, внешности и характера. Все это братья обсуждали в своем зимнем саду, где проходило большинство их вечерних дискуссий. На сей раз они позвали больше народу, чем обычно: им хотелось устроить грандиозное мероприятие. Когда список был готов, Габриэль разослал всем приглашенным сообщения.

Затем они взялись за три важнейших ингредиента: напитки, еду и музыку. Вечеринку назначили на первую субботу после выборов, так что у них оставалось не так уж много времени. Они купили шампанское, орехи макадамия, куриные крылышки и оливки с красным перцем, попутно обсуждая основные моменты бессонной ночи со вторника на среду: как синие штаты съедали красные, как Джесси Джексон плакал в Грант-парке^[1], как семейство Обама победоносно шествовало на сцену, окруженную прозрачными пуленепробиваемыми стенками; и следующий день – с необычно ясным и синим для ноября небом; и как люди, незнакомые люди говорили друг другу с открытыми улыбками «доброе утро», – и это в Лондоне! Составляя плейлист, который затем предстояло отдать диджею, братья представляли себе, как из окон Белого дома струится музыка Джилл Скотт, Эла Грина, Джея-Зи. Для звукоизоляции и защиты они закрыли фанерными листами металлический стеллаж в гостиной, а поверх ореховых полов постелили старенькие коврики. Они оставили картину Криса Офили на центральной стене и диван с декоративными подушками, но почти всю остальную мебель убрали. На зеркале в ванной Габриэль приклеил записку, которая должна была напоминать гостям: это все же дом, а не ночной клуб.

А потом появились гости. Они приехали отовсюду – из северных районов Лондона, из кварталов близ трассы А205, из дальних пригородов, с соседних улиц. В шубах из искусственного меха и джинсах в обтяжку, блестящих босоножках, кричаще-ярких рубашках. Они тоже не спали в ночь на среду, наблюдая, как синие пожирают красных, как дочери Обамы выходят на сцену в своих маленьких, превосходно сшитых платьях; при виде их взволнованно переступающих туфелек многие подумали о четырех девочках, которых сорок пять лет назад куклуксклановцы взорвали в алабамской церкви. Может быть, именно поэтому и плакал Джесси Джексон: девочек озаряло собственное пламя, и невозможно было, глядя на этот новый виток истории, не вспоминать давнее, куда более страшное событие; так что торжество оказалось в то же время и траурной церемонией. В тот вечер праздновали по всему городу – в Далстоне, Килберне, Брикстоне, Боу. Через Темзу туда-сюда сновали машины, и с высоты река была сама чернота, рассекаемая стремительными полосами света. Публика лакировала афропрически, подстригала эспаньолки. Облачка дезодоранта и лака для волос постепенно рассеивались под потолками пустых ванных комнат, в то время как гости подходили, парковали машины в тени вышки, прокатывали транспортные карты через турникеты станции «Кристал-Пэлас», пробирались к дому с бутылками мальбека, мерло, виски и рома, которые Габриэль принимал обеими тонкими руками посреди залитой светом сутолоки кухни. Обязанности привратника исполнял Брюс – пока не отдался питейным удовольствиям. Приходили все новые и новые гости: мужчины в хорошем настроении и соответствующих кроссовках, женщины, чьи в разной степени нарощенные волосы – кудри, косы, длинные прямые гривы – колыхались за спиной, покуда каждая гостья вплывала в музыку, словно очередная Бейонсе.

Среди гостей была пара, прибывшая в красной «тойоте»-седане: Мелисса и Майкл, знакомые братьев из медийного мира. Брюс знал Майкла еще со студенческих времен, по Школе востоковедения и африканистики. Майкл – высокий, плечистый, с узким щетинистым подбородком и красивыми глазами – брил волосы почти под ноль, так что с трудом угадывалась их густота и глянцевитость – наследие каких-то далеких индийских предков. Он был в свободных черных джинсах, глянцевой серой сорочке, стильных кроссовках – их белые подошвы мелькали, пока он, чуть пританцовывая, двигался вперед, и кожаной куртке цвета каштана. Мелисса пришла в пастельно-розовом шелковом платье с ярким подолом в стиле бохо, зеленовато-желтых босоножках с ремешками крест-накрест и черном вельветовом пальто со свободным воротом; надо лбом ее буйные кудри были стянуты в диагональные афрокосички, а в остальном лишь приглажены гелем. Такая прическа придавала лицу Мелиссы что-то детское: высокий лоб, лукаво-беззащитные глаза. Вместе эта пара являла собой пример обычной, преходящей красоты – на таких оглядываются, – однако вблизи становились заметны тени и первые морщины на лицах, потускневшие, неидеальные зубы. Мелисса с Майклом находились на излете юности, на том ее этапе, когда возраст уже дает себя знать через ускорение времени и багаж прожитых лет. Но оба настаивали на своей молодости. Держались за нее обеими руками.

Едва они вступили в столпотворение дома Уайли, как их верхняя одежда перешла к Хелен, беременной невесте Габриэля, а затем, при посредстве двух племянников-подростков в брюках со стрелками, переместилась в спальню наверху. Семейство Обама повысило ценность жеста «дай пять», так что в воздухе то и дело слышались хлопки. Гости расцеловывались, соприкасаясь одними щеками, похлопывали друг друга по плечу, много вспоминали о ночи со вторника на среду и о последовавших днях, рассуждая, как мир изменился, но при этом остался точно таким же. А с танцпола гремела музыка: «Love Like This» Фэйт Эванс, «Breathe and Stop» Кью-Типа. Часто успех вечеринки можно измерить по реакции гостей на песню «Jump» дуэта Kris Kross: начинают ли они подпрыгивать на припеве и как долго это длится. На этот раз все получилось как надо: диджей призывал всех прыгать, когда того требовала песня, щелкать зажигалкой, когда того требовала другая песня, время от времени восклицать: «Обама!» – иногда в такт музыке. Вскоре уже отчетливо ощущалась вопросно-ответная структура спиричуэла: стоило прозвучать этому имени, как его подхватывала толпа; в воодушевлении диджей мог повторить его снова или просто воскликнуть: «Барак!» – порождая еще один коллективный отзыв танцпола. Но за всем этим сквозило легкое разочарование, ощущение контраста между величием момента и реальными проблемами: ведь за пределами этого дома были парни, которые где-то еще могли бы стать Обамами, но здесь палили друг в друга, и девушки, которые где-то еще могли бы стать такими, как Мишель.

Становилось все жарче. Разгоряченные тела бессильно клонились друг к другу, и казалось, что существует лишь эта движущаяся темнота, эта музыка. Очередная песня началась со смеха Мэрайи Кэри, обсуждавшей с Джеем-Зи, с чего бы начать; затем последовал разговор между Марком Ронсоном и Эми Уайнхаус, которая извинялась за опоздание. Дальше вступил Майкл Джексон, визжащие рифы «Thriller», медовый вокал «P.Y.T.», и тут танцы синхронизировались в единый тустеп, три поворота и возвращение к исходной позиции: левая ступня вперед. Это стало кульминацией вечера. Потом музыка сбавит накал, темп замедлится, толпа начнет редеть, освобождая место для танцев, требующих большей свободы, к которым привыкли стены этого дома. Племянники снова забегали вверх-вниз по лестнице, перенося одежду в обратном направлении. Наступил долгий ночной исход: люди возвращались в город, их голоса осипли от воплей, их кожа стала влажной от пота, их слух притуплен от басов. Постепенно дом опустеет, а Брюс продолжит пить и только где-то перед рассветом почувствует, что ему срочно надо лечь, и уснет прямо на кухонном полу или на диване под Офили, а Габриэль, если он рано поутру спустится за стаканом воды для Хелен, подложит ему подушку под голову, накроет одеялом, слегка пнет ногой и с удовольствием представит, как они будут обсуждать лучшие моменты вечеринки и решать, кого из гостей стоит позвать в следующий раз.

Что такое хорошая тусовка, как не повод для любви ранним утром? Долгожданной любви. Поцелуи, прикосновения были почти забыты за всеми этими родительскими обязанностями, частыми пробуждениями младенца-сына, а на рассвете – требованиями маленькой дочки дать ей хлопья. Но разве сейчас, когда дом наконец опустел на целую ночь, – благодаря любезности бабушки и дедушки, живущих по ту сторону реки, – были дела более насущные, чем яростно, исступленно совокупляться, чем напомнить друг другу, что вы не просто партнеры в самом унылом смысле слова, но еще и любовники, а может, даже и влюбленные? Эта настоятельная потребность наполняла собой атмосферу в красной «тойоте», которая двигалась прочь от вышки, от праздника в честь Обамы, через Вествуд-Хилл в сторону района Белл-Грин. Машину вела Мелисса. Колени Майкла, слегка пьяного, касались нижнего края приборной панели, а правая рука с надеждой легла на бедро Мелиссы. Та не возражала, хоть на вечеринке Майкл и не стал танцевать с ней, и регулярно запускает посудомойку, не выгрузив оттуда чистую посуду, отчего та снова намокает, к бешенству Мелиссы. По бокам салона виднелись предательские остатки прежней обивки с узором из тускло-зеленых и лиловых листьев, с которой пришлось смириться, поскольку машина в общем обошлась дешево. От этого уродства спаслись только кресла, обтянутые фирменной тканью, правда, успевшей выгореть и вытереться под весом Майкла и Мелиссы в их регулярных совместных поездках.

В этой же машине, весной, когда через открытый люк сочился сладкий раскрепощенный апрельский дух, они переехали Темзу с севера на юг по Воксхолльскому мосту, направляясь к своему первому дому. Мелисса была на седьмом месяце, но все равно сидела за рулем: она обожала водить, ее завораживало ощущение простора, скорости и встречного ветра – да и потом, все равно некуда было поставить гигантский спатифиллум, безумно разросшийся в гостиной старой квартиры, кроме как на колени Майклу, благо у него не было беременного живота. Он придерживал растение, не давая ему упасть; громадные зеленые листья и высокие белые слезоточащие цветы касались потолка, стекол, его лица. Все имеющиеся в машине емкости заполняли их вещи: коробки с книгами, кассеты и пластинки, одежда, кубинская гейзерная кофеварка и чешская марионетка, картины индиго, одна с танцорами в сумерках, другая с танзанийскими птицами, эбеновая маска с рынка Лекки в Лагосе, русские матрешки, голландская жаровня, кресло папасан, остекленные фотографии Кассандры Уилсон, Эрики Баду, Фелы Кути и других кумиров, настольная лампа с регулирующимся штативом, кухонная утварь – а также их дочь Риа, которая спала, покуда по реке проносились россыпи бриллиантов, не ведающих о краткости своего водного бытия. Машина летела над рекой под долгую песню Айзека Хейза. Под ее отяжелевшими красными крыльями качалась и ворочалась вода, металась, вскидываясь мятежными волнами, потряхивала серебристыми плечами и трепетала в тихих арках мостов.

А примерно за сто пятьдесят шесть лет до этого, не на машине, а на множестве лошадей и телег, Хрустальный дворец и его содержимое так же транспортировались из Гайд-парка в новый дом посреди дубовой рощи, на живописной вершине холма Сайднем-Хилл. Закончилась Всемирная выставка 1851 года. Стеклянному королевству теперь уже незачем было красоваться в самом сердце главного лондонского парка, и оно отправилось на юг, сиять на окраине, куда люди, преодолевая многие мили и пересекая океаны, устремятся, чтобы увидеть колоссов из Абу-Симбела, гробницу из Бени-Хасана, трюки воздушной гимнастки Леоны Дэр на воздушном шаре, экзотические предметы из дальних стран. Реку переезжали мумии. В телегах ехали бархат, пенька, бельгийские кружева. Венские кровати. Майолика, терракота, великолепные самородки валлийского золота. А также боевые корабли, армейские винтовки, занятные ручные и ножные кандалы, шампанское из ревеня. Все это неспешно перебралось на конной тяге через реку и двинулось дальше через Ламбет, в Луишем, вверх по южным склонам, пока наконец не остановилось в зеленых просторах, которые позже назовут Кристал-Пэлас-парк, чьи далекие холмы таяли теперь за задним стеклом красной «тойоты».

Майкл надеялся, что нынешняя ночь будет такой же, как одна из тех ночей тринадцать лет назад, в первые месяцы их с Мелиссой романа. Тогда они тоже вернулись домой с какой-то вечеринки и, забыв о сне, о наступающем новом дне, продолжили танец в мягкой тишине простыней, покуда за окном рассеивался туман, разгорался свет и все громче пели птицы. Они войдут в пустой дом. Снимут верхнюю одежду и обувь, может быть, немного поболтают, а потом, сплетя пальцы, отправятся наверх в спальню и там возобновят разговор – сперва осторожно, как бы сомневаясь, а потом все быстрее и быстрее. Алмазы и самоцветы не теряют своего блеска. Они вдвоем словно бы развернут забытую запылившуюся драгоценность и увидят, что она по-прежнему сияет. Ладонь Майкла оставалась на бедре Мелиссы, чтобы удержать это сияние, хотя и приглушенное тем фактом, что разговаривать им, похоже, не о чем было. («Тебе понравилось? – Ага. А тебе? – Ну да, круто было. Устала? – Так, немножко. А ты? – Нет».) Бедро Мелиссы оставалось совершенно неподвижным, не поощряя ласки, но и не отвергая. По Вествуд-Хилл они выехали на круговой перекресток возле кафе «Коббс-Корнер», к началу торговой улицы, и перед ними, ухмыляясь в темноте, возник свадебный салон с худосочными манекенами в старомодных платьях, добавив огня в предвкушение их долгожданного соития. Тринадцать лет назад Майкл в приступе эйфории сделал Мелиссе предложение, и она ответила «да», но свадьба так и не состоялась. Она где-то затерялась – сначала в лени и нежелании все это организовывать, потом в охлаждении, которое, по данным исследований, обычно появляется через три года, а затем в куче домашних хлопот, что начинает расти возле дверей страсти, когда появляется ребенок и взрослая жизнь являет себя во всей красе, облаченная в мятый серый халат. А может, свадьба все-таки будет, иногда думалось Мелиссе. Тогда ее надо сыграть в одном из старых, колониального стиля корпусов Гринвичского университета; Мелисса – в ярко-синем платье со шлейфом, с обнаженными плечами, Майкл – в белом костюме. А потом они выйдут к Темзе как муж и жена, встанут у ограждения и будут смотреть, как вода танцует с солнцем. Правда, сейчас такое казалось маловероятным.

В тот вешний день они тоже ехали вместе со всеми своими вещами; ребенок пинался в животе, лист спатифиллума щекотал Майклу ноздрю. Мимо свадебного салона, по круговому перекрестку, мимо улицы Стейшн-Эппроуч, сквозь заторы у магазинов, где то и дело приходилось останавливаться. На торговой улице располагалось шесть парикмахерских, пять закусочных с едой навынос, четыре магазинчика «Все по фунту», пять благотворительных комиссионок, пять индийских кафе, два ломбарда, тату-салон, нигерийская типография, а также несколько довольно обшарпанных забегаловок. Starbucks и Cafè Nero до этой улицы еще не добрались и, возможно, не доберутся никогда, но предвкушение этого здесь уже чувствовалось. Так, на выцветшем тканевом козырьке одного из индийских ресторанчиков значилось:

с расчетом на то, что само существование этих далеких заведений в других залитых огнями мегаполисах привлечет клиентов к бурой тикке и повторно разогретой курме. В конце улицы находилась библиотека, которая все еще закрывалась по средам, отказываясь признать, что печатному слову давно уже не нужен отдых в середине недели. Рядом располагался парк с детской площадкой, окруженный многоэтажными домами. И наконец, у самой развязки с пятью съездами, застывшей в нескончаемой пробке, стоял супермаркет – почти такой же огромный, как «Япония». Где бы вы ни находились: на автостоянке перед супермаркетом, возле плакучей березы в одном из переулков или даже в каком-то из прилегающих районов – Бекенхеме, Кэтфорде, Пендже, – вы видели, как ретрансляционная башня, вздымается над окрестностями, то и дело возникая в просветах между зданиями. На самом деле башен было две: другую, поменьше, чем малая Эйфелева, возвели на вершине холма Бьюла-Хилл в явное подражание первой. Вместе они были высоким, далеким напоминанием о давнем стеклянном королевстве, которое заново возвели к югу от Темзы после утомительного гужевого путешествия.