Глава 1

15 января 2015 года, Нью-Йорк

– Святой отец, я…

Голос ломается, трескаясь, словно лёд на озере. Я сглатываю, ощущая, как саднит в глубине глотки.

Много ли людей после очередного сеанса психотерапии вдруг решают обратиться к вере? Навряд ли. Особенно, если никогда не были благочестивыми христианами – и католиками, – да и в церковь-то забрели лишь потому, что ноги сами свернули с заснеженной улицы в непривычно тихий, по сравнению с шумным Уолл-Стритом, двор. Ну и конечно, если эта самая терапия, кажется, больше не работает.

Тринити-Черч¹ встречает темнотой и прохладой, исходящей от стен. Здесь оглушающе тихо. Настолько, что я слышу шорох мерзких мыслей в своей голове.

– …Я согрешила, – собравшись с силами и решив идти до конца, всё-таки договариваю фразу, до этого ни разу не используемую и услышанную лишь в кино.

Однажды.

Словно в прошлой жизни.

Опустив глаза, замечаю, как под подошвами замшевых ботинок расходится лужа растаявшего снега – в ней золотится свет, отбрасываемый бесчисленным множеством свечей в главном зале храма. Он проникает сквозь плохо прикрытую алую шторку кабинки для исповеди.

Я вздрагиваю и тянусь закрыть её как следует, хотя в церкви нет никого, кроме меня и молчаливо ожидающего продолжения священника за резной деревянной створкой по правую руку. Тайну исповеди никто не отменял, но она охраняется лишь священнослужителями; случайные же слушатели запросто могут донести в полицию. В общем, осторожность не помешает – то, что я собираюсь сказать дальше, действительно должно остаться лишь в сознании служителя дома божьего, в его тёмных стенах и на дне моей развороченной души, которую, уверена, всё равно уже ничем не отмыть и никак не отстроить заново.

Да и существует ли она у меня после содеянного?..

Ведь я даже не собираюсь на самом деле получать отпущение грехов – то, что совершила я, навряд ли сможет простить хоть какой-либо известный человечеству бог. Но что сделано, то сделано – я уже здесь, сижу, сжимая сумочку на коленях, и не чувствую сил, чтобы отступить. И чтобы продолжить…

Что-то же меня сюда привело по дороге от мистера Моргана, моего лечащего психотерапевта. Хотя, конечно, туман в голове и сковывающее конечности безволие – не самые хорошие путеводители, но лучше уж так, сюда в церковь, чем продолжать бесцельно брести по улице, упереться в какой-нибудь тупик и окончательно склониться к мысли о самоубийстве. Это единственное, на что у меня, кажется, воли бы хватило.

– Поведай о своих грехах, дитя моё, не утаивая ничего. И да поможет тебе Господь, – вдруг раздается вкрадчивый и мягкий голос священника, который, кажется, устал мириться с затянувшейся паузой.

– Я хочу покаяться в убийстве двух… близких мне людей. И во лжи.

***

Таксист то и дело бросает на меня, сидящую на заднем сиденье, пытливый взгляд. Еле слышно с горечью хмыкаю, представив, как выгляжу в эту минуту – с неидеальной укладкой, мертвецки бледными щеками, несмотря на мороз, и прислонившись лбом к стеклу, будто меня сейчас стошнит.

Наверное, не может сопоставить эту картинку с налетом пафоса на адресе, который я ему назвала, – машина поворачивает в Гринвич-Виллидж, шурша шинами по снегу и льду, и зрачки хаотично двигаются вслед проносящимся аккуратным домам.

Слышу звук тормозов и АБС. Когда такси останавливается у огороженного особняка, вместо того, чтобы выйти, я прикрываю отяжелевшие веки, желая навсегда остаться в этой уютной позе у окна в тёплом салоне, где лишь стекло контрастом холодит кожу.

– Мисс… – осторожно произносит водитель, судя по акценту – пуэрториканец, и я чуть было машинально не поправляю его обращение. – Приехали, мисс.

Но одергиваю себя, как и ткань чёрного пальто, чтобы заодно серебристые застёжки попали друг на друга. Дрожащими пальцами берусь за них, а другой ладонью протягиваю ему двадцатку, выуженную из сумки.

– Сдачи не нужно, – произношу с натужной улыбкой и захлопываю за собой дверь, покинув автомобиль.

Несколько минут стою у порога дома, до колкой боли вдыхая ледяной воздух в лёгкие. Желая их разорвать, но это, к сожалению, никак невозможно.

***

– Выпьешь, милая? – отец заботливо протягивает стакан с виски, но я отрицательно мотаю головой, параллельно стягивая с плеч верхнюю одежду и передавая её подоспевшей Аманде – домоправительнице. Я не сразу отогрелась, когда вошла внутрь, и решила оставить пальто на себе.

Иногда мне кажется, что чем больше на мне слоев одежды, тем толще невидимая броня на моей сущности.

Едва Аманда скрывается за дверью кабинета, я хрипло проговариваю, разлепив потрескавшиеся от мороза губы:

– Мне и нельзя. Не сочетается с «Селексой».²

Папа внимательным взглядом озирает меня, скорее, угадывая за озвученным названием мрачное «антидепрессанты», нежели зная наверняка, о каких таблетках идёт речь, а затем, оставив свой стакан на крепком дубовом столе, подходит ко мне.

Терракотового цвета кожа кресла напротив мелодично скрипит под его весом, и взгляд прозрачно-голубых глаз отца устремляется в моё лицо, которое я больше всего на свете сейчас хочу спрятать в ладонях.

Как и всю себя в какой-нибудь скорлупе.

– Ты до сих пор их принимаешь, Джейн?..

– Мистер Морган говорит, что…

– Послушай, – нетерпеливо, но мягко перебивает отец, сдвинув брови. Он наклоняется, и дорогой шелковый галстук тёмно-синего цвета медленно спадает вперёд. – Солнышко, это ведь не шутки. Прошёл уже год…

– Вот именно, – голос впервые за последнее время обретает твердость, и я устало откидываюсь назад. Избегая его взора, смотрю в потолок, бессмысленно разглядывая витиеватые лепнины. Так проще удержать слёзы внутри глазниц. – Сегодня год, пап. Двенадцать чёртовых месяцев. А ощущение, будто это произошло вчера…

Повисшее мазутом в воздухе молчание не затягивается – я почти сразу добавляю невпопад, не позволяя отцу что-то сказать:

– Мне страшно.

В какой-то миг всё-таки набираюсь смелости и медленно перевожу на него, молчаливо ожидающего, взгляд, отмечая про себя тёмные круги под родными глазами, свидетельствующие о множестве бессонных ночей и постоянной подготовке к предвыборной кампании, седину на висках, появившуюся совсем недавно, и жесткие, но привлекательные линии лица. Напрягшиеся от моих последних слов.

– Очень страшно, – слабым эхом повторяю ещё раз. Я кусаю щеку изнутри, еле сдерживая абсолютно неконтролируемые рыдания, просящиеся наружу: они стали моим постоянным спутником, изводя последние крупицы адекватности всё больше и больше. – Я боюсь, что правда когда-нибудь вскроется, и тогда…

– Джейн! – восклицает отец, протянув руку и коснувшись моего плеча. Сжав его, – слишком крепко, хоть и ободряюще – он настойчивым тоном продолжает: – Всё осталось в прошлом. Ты достаточно занималась самобичеванием – перестань себя корить. Мы исправили ситуацию настолько, насколько могли.

Вот он – сухой сенаторский тон, который отец обычно не использовал ни в общении со мной, ни с матерью, которой давно уже нет. Семь лет назад её унёс рак.

Но надо отдать должное – властная интонация слегка отрезвляет, и я в болезненном ожидании продолжаю смотреть на папу.

Хочу, чтобы он снова повторил то, что говорил мне так часто после их смерти.

И он видит это, чувствует. Вновь идёт на поводу, словно я – неуверенная в себе семилетняя девочка, завалившая роль в школьном спектакле, которую он должен утешить, а не почти тридцатилетняя женщина, обретшая лишь в нём свой единственный оплот поддержки.

И… соучастника.

– Ты ни в чём не виновата, моя дорогая, – почти шёпотом добавляет отец, одаряя меня убедительным взглядом. – По крайней мере, сейчас… Ты больше ни в чём не виновата.

Я судорожно вздыхаю и резко сжимаю губы, чтобы не дать вырваться трусливому всхлипу. Проморгавшись, сипло и жалко проговариваю, не замечая, как вонзаю ногти в ладонь:

– Я обязательно верну тебе всё до цента, когда…

Отец тут же отмахивается, жестом заставив меня умолкнуть, и стремительно поднимается с места, возвращаясь к столу. Хоть тема и не переведена, – она несомненно так же болезненна и для него – он уже тверже и спокойнее произносит:

– Ничего не хочу об этом слышать, – взяв стакан с виски, отец опрокидывает в себя часть, не поморщившись, и продолжает: – Сейчас ты должна направить все усилия на то, чтобы не обрушить свою карьеру окончательно, а не на желание собрать какие-то жалкие двести тысяч. Карьера, Джейн. Твоя цель – карьера, а не деньги. Ты просто обязана её сохранить. И полноценно вернуться к работе.

Не думаю, что он действительно считает подобную сумму «жалкой», но я не спорю, не поправляю его. На это нет ни желания, ни морального ресурса. Я всегда любила отца и всегда была благодарна за всё, что он делал для меня и для нашей семьи, и это – единственное нормальное человеческое чувство, которое осталось во мне незыблемым. Остальное – отмерло, продолжая гнить у меня внутри. Поэтому я не хочу портить эти любовь и признательность…

Только лишь послушно киваю, совсем как когда-то в детстве на любое родительское наставление, и потом быстрыми движениями протираю глаза.

– Я… Я могу заночевать у тебя сегодня? Машина осталась у кабинета мистера Моргана, и мне не хочется снова брать такси…

Если этот факт как-то и озадачивает отца, он не забрасывает меня вопросами. Про поход в католическую церковь рассказывать не собираюсь, скорее, не потому, что он не поймёт логики поступка и начнёт нотацию, а потому, что мой папа – довольно убежденный протестант.

– Боже, Джейн, ну конечно, – он забавно вскидывает руки, будто я сморозила несусветную глупость. – Это и твой дом тоже, о чём речь… Я попрошу Аманду подготовить твою старую комнату, а Гарри заберёт машину – утром она будет здесь. Только скажи адрес.

Я немного сбивчиво диктую ему улицу и дом, где прохожу терапию, чтобы отец передал информацию своему водителю. И медленно поднимаюсь с места.

– Выспись и отдохни как следует, милая, – отец мягко касается моей руки, чуть сжав её. И затем едва слышно добавляет: – Жизнь продолжается, Джейн. Чем скорее ты это примешь, тем скорее выберешься из тьмы.

***

Я прокручиваю в голове последние слова отца, пока шаркающим шагом поднимаюсь в свою прежнюю спальню. Здесь всё, как и раньше, разве что нет подростковых плакатов любимых групп, косметики, яркой одежды, а позже – огромных стопок учебников по юриспруденции. Чистая, без излишеств, уже обставленная в строгих тонах и всегда готовая встретить хозяйку, хоть та и не была здесь лет десять, комната.

Снимая с себя одежду, я продолжаю ввинчивать ржавыми гвоздями острое «тьма» в мысли и почти физически ощущаю, как она, словно рассеивающееся чёрное вещество из разбитой склянки, обволакивает сознание.

Прохожу в ванную в нижнем белье, старательно избегая смотреть на своё отражение в зеркале. Моя новая фобия…

Чем скорее ты это примешь, тем скорее выберешься из тьмы.

Пожалуй, это то, в чём мой всегда всезнающий отец сейчас неправ.

Приглушённый свет над раковиной почему-то раздражает.

Открыв кран, я немигающим, пустым взглядом всматриваюсь в льющуюся воду. И боюсь поднять глаза к зеркалу. Медленно отсчитываю про себя до десяти…

Раз. Два.

Я соткана из этой тьмы. И лишь внешняя оболочка продолжает это скрывать. Её мой муж считал привлекательной; я же всегда относилась к ней, как к набору определенных черт, изгибов, линий, которые можно выгодно или не очень преподнести с помощью одежды и макияжа.

Ничего особенного…

Всего лишь оболочка.

На которую сейчас мне больно и тошно смотреть.

Три, четыре…

Ведомая невидимой силой, словно марионетка, которую дёрнули за нить в шее, я всё же вскидываю подбородок.

Измученный взгляд, в который раз за день застланный непролившимися пока слезами, скользит по ключицам и плечам…

Пять.

Разглядываю свою фигуру мучительно долго, не в состоянии теперь отвернуться. И в тот момент, когда взор останавливается на груди под плотной тканью бежевого бюстгальтера, меня будто пронзает раскаленной иглой в виски. Веки распахиваются, и дыхание неритмично учащается.

Шесть, семь…