Трудность с матерью заключалась в том, что по отношению ко мне – к старшему ребенку, старшему из двойняшек, что немаловажно, – ее неустойчивые воспитательные инстинкты бросались из крайности в крайность, [с. п.] то горячо, то холодно. Она могла быть очень, очень, очень теплой и материнской, а потом в мгновение ока разозлиться из-за какой-то реальной или воображаемой безделицы и совершенно лишить меня своего расположения. Она становилась холодной, не желала меня видеть и отказывала всем попыткам с моей стороны получить знаки расположения и утешения, иногда прогоняла меня в спальню и запрещала выходить на жестко определенный период времени, пока сестра и дальше наслаждалась неограниченной свободой передвижения по дому и дальше получала материнское расположение и тепло. Потом, когда жесткий период ограничения подходил к концу – и я имею в виду ровно тот самый миг, когда кончался мой [с. п.] тайм-аут, – мамочка открывала дверь и тепло обнимала меня, промокала мои слезы рукавом и заявляла, что все прощено, все снова хорошо. Эта волна утешения и заботы снова соблазняла меня [с. п.] доверять ей, почитать ее и уступать эмоциональную власть, оставаясь уязвимым к очередной катастрофе, когда бы ей ни захотелось снова остыть и смотреть на меня с таким выражением, будто я лабораторный подопытный, которого она впервые видит. Боюсь, этот цикл постоянно повторялся на протяжении всех наших детских отношений.